Finita la comedia

При полном штиле 22 июля я ушел в очередной отпуск в Комитете государственной безопасности, еще не ведая, что к нормальной работе уже не возвращусь никогда. Отпускная пора была в полном разгаре, и уезжали отдыхать многие ру­ководители управлений. Никаким заговором в наших кори­дорах не пахло.

По традиции я съездил на неделю в родное село Алмазо-во, где, вспоминая молодость, от души поработал косой, то­пором, чистил скотный двор, приводил в порядок домик сво­ей 75-летней двоюродной сестры. Оттуда отправился в Си­бирь, в Красноярск, там с семьей купили билеты на теплоход «А. Чехов», плывший рейсом до бухты Диксон. Совершить пу­тешествие по Енисею, повидать Сибирь было нашей давниш­ней мечтой.

Поездка удалась на славу, посмотрели все примечатель­ное, что есть на трехтысячекилометровом маршруте. Я до зем­ли кланяюсь тем сибирякам, которые радушно принимали нас по пути, щедро делились своими знаниями родного края, от­крывали нам сокровищницу своих сердец. Вот тут и вспомни­лись некрасовские слова: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и мо­гучая, ты и бессильная, матушка Русь…» Всюду могучая красо­та природы, естественные богатства нашей земли, лесов и рек поражали воображение, и встречали большей частью непри­ятие дела рук человеческих. На них лежала печать разрыва ме­жду землей и человеком. Люди чаще всего выглядят времен­ными жильцами в этом крае, безразличными ко всему, кроме желания немедленно вырвать из него самый сочный и жир­ный кусок. Хищничество, бескультурье, убогость временщи­ка больше всего ранили сердце.

Отпуск мой должен был закончиться в начале сентября. Вернувшись из Сибири в середине августа, я мирно трудил­ся «во саду ли, в огороде» на казенной даче, превращенной моими собственными руками в цветущую плантацию, пока не раздался тревожный звонок по служебному телефону, изве­щавший меня о том, что в воскресенье, 18 августа, в 22.30 в кабинете председателя состоится совещание, на которое при­глашаются члены коллегии (я был введен в состав коллегии еще в конце февраля).

К назначенному часу большинство руководителей управ­лений и членов коллегии приготовились к проведению сове­щания, но последовала команда всем быть свободными и со­браться лишь утром 19 августа. Все понимали, что происхо­дило что-то важное, но мы не имели даже представления о содержании и масштабах ожидавшихся событий.

Отмена вечерней коллегии состоялась уже поздно, и я ре­шил не возвращаться на загородную дачу, тем более что води­теля служебной автомашины я уже отпустил отдыхать. Зано­чевал в своем кабинете: мне такие ночевки были привычны за долгие годы работы в информационно-аналитических под­разделениях. Рано утром 19 августа дежурный по управлению разбудил меня, сообщив, что по телевизору передают доку­менты об объявлении чрезвычайного положения. Я прилип к «стеклу». Испуганный, мятый диктор бесцветным голосом из­вещал просыпающихся сограждан о наступлении иного изме­рения в судьбе Отечества.

Я вспоминал аналогичные моменты в жизни других стран и народов. Там подобные объявления преподносились в совер­шенно иной эмоциональной обстановке. Выступали новые, ра­нее незнакомые лица, они действовали в непривычной, не сту­дийной обстановке, тон заявлений был решительным, энергич­ным, не оставляющим сомнения в правоте действий. Все бывало необычным, потому что необычной была сама ситуация. А на на­шем экране все было вяло, бескровно, полуобреченно.

Все последующие дни так называемого «путча» полностью подтвердили правоту первых ощущений. Про наше управле­ние все как будто забыли. Ни от кого не было ни указаний, ни поручений. Руководство как бы растворилось. Чисто ме­ханически мы отбирали из поступивших телеграмм наибо­лее, как нам казалось, яркие и направляли их в секретариат председателя КГБ для последующей рассылки адресатам, ко­торых там лучше могли определить. Такое выпадение наше­го управления из поля зрения руководства не могло не быть дурным предзнаменованием, оно означало, что все внимание его поглощено иными, далекими от нас проблемами. Без ка­кого-либо толка я просиживал рабочие часы с острым ощуще­нием надвигающегося краха. С улицы доносились звуки прохо­дившей бронетехники, время от времени звонили телефоны, и голоса друзей и коллег добавляли тревоги и беспокойства. Все спрашивали, что происходит, а я не мог ответить ничего вра­зумительного, потому что сам был в неведении.

21 августа стало известно об аресте членов ГКЧП. Все ясно, предчувствия не обманули. Можно было с искренним пафо­сом сказать: «Финита ля комедия!» Перестройка не была пере­стройкой, коммунисты не были коммунистами, демократы ни­какие вовсе не демократы, путч похож на фарс.

На другой день мне исполнялось 63 года. Я принял реше­ние порвать с миром политиканства навсегда. Этот день вы­дался самым нервным. С утра приехал и прошел в кабинет председателя новый шеф КГБ, вчерашний начальник развед­ки Л. В. Шебаршин. Он сразу созвал коллегию, в ходе которой за одну минуту проштамповали два решения: объявили орга­ны госбезопасности департизированными и отмежевались от действий «путчистов».

В это время пришло сообщение, что на Лубянской площа­ди создалось угрожающее положение, растущая толпа вела себя агрессивно, раздавались голоса, призывавшие к захвату здания КГБ. Было принято решение отпустить всех сотрудни­ков по домам, чтобы не увеличивать риска для личного соста­ва и уменьшить возможность возникновения столкновения. Новый председатель КГБ настойчиво требовал полного запре­щения использования оружия даже в целях самозащиты. Это вызвало недовольные возгласы: «Мы не позволим, чтобы нас, как баранов, перерезали в кабинетах, мы будем защищаться». Но председатель упорно стоял на своем.

Л. В. Шебаршин не раз пытался дозвониться Горбачеву, но тот не брал трубку, а когда взял, то ничего вразумительно­го сказать не мог. В зале заседаний росло напряжение. И тут целиком включилась новая скорость нагнетания истерики: де­журный по приемной вызвал к телефону сидевшего за общим столом В. Иваненко, занимавшего пост и. о. председателя КГБ России и члена коллегии КГБ СССР. Через пару минут он воз­вратился красный, взъерошенный, взял со стола свою папку и резко пошел к дверям, сказав на ходу: «В Белом доме исте­рика. Говорят: «Какого черта ты заседаешь с этой бандой пре­ступников? Немедленно уходи оттуда». Поеду успокаивать!» Кто-то бросил вслед: «Это последний человек, которому бу­дет позволено свободно уйти из этого здания».

Доклады дежурной службы становились все более тревож­ными. Было внесено предложение: послать телеграммы Горбаче­ву и Ельцину с просьбой лично вмешаться и предотвратить на­сильственный захват служебного здания. Телефоны оказались бесполезными, на звонки никто не отвечал. Решили «отметить­ся» на всякий случай, пусть знают, что мы не хотели насилия. Я набросал текст телеграммы и передал ее Шебаршину, кото­рый ее чуть укоротил, убрав слова о том, что некоторые офи­церы готовы защищать свою жизнь с оружием в руках, и от­правил. Мы остались ждать со щемящим чувством тоски. По ходу мы набрасывали соображения о реформе Комитета гос­безопасности путем его разукрупнения. Такие планы разраба­тывались нами и раньше, за несколько месяцев до этого, так что надо было лишь актуализировать документы. Но работа, понятное дело, шла вяло. Мысленно мы были на площади.

Минут через 20—30 после отправки телеграммы на Лу­бянку приехал Б. Ельцин, переговорил с собравшимися, после чего угроза захвата здания, документации и возможного кро­вопролития стала спадать. Перед уходом домой мне достави­ли большую радость: ко мне пришла группа моих товарищей по работе. В руках у них были бутылка коньяка, фрукты, кон­феты. Они завесили серую печаль своих лиц улыбками, стали поздравлять меня с днем рождения, о чем я совершенно за­был. Какие умники! А я ведь велел всем покинуть здание.

Тональность тостов была возвышенной. Всем было ясно, что мы прощались. Я им сказал, что принял решение уйти в от­ставку, посоветовал им самим держаться, не поддаваться уны­нию и панике, служить России — второго Отечества у нас нет и не будет — и ее народу в новых условиях. Товарищи жела­ли мне стойкости, выражали уверенность, что я найду свое место и в новых условиях. Они были не просто корректны, но по-сыновьи внимательны и трогательно заботливы. Кто-то вспомнил, что всего пять дней назад мне было присвоено зва­ние генерал-лейтенанта, указ был подписан М. С. Горбачевым 17 августа 1991 года. Это звание я унесу с собой на добрую па­мять о честно отданных Родине годах службы. Но ни одна дело­вая бумага уже не уйдет из управления с моей подписью под этим званием. Кончено!

22 августа утром вновь объявили общий сбор коллегии. Приехал очередной председатель Комитета госбезопасности В. В. Бакатин. Он извинился за то, что его никто не представля­ет и он это делает сам в надежде, что возражений не будет. Со­бравшиеся криво и мрачно ухмыльнулись. Мягким актерским гоном он сказал, что «пришел в КГБ, чтобы его ликвидировать». Дальше он стал успокаивать, что, дескать, никто не собирает­ся развязывать демократический террор, сводить счеты. Пусть, мол, люди нормально трудятся и т. д. Все выслушали молча.

Вернувшись к себе в кабинет, я написал два документа: ра­порт на имя Бакатина об отставке и объяснительную записку о своих личных действиях за три дня, в течение которых в стра­не была «путчевая» смута. Я подчеркнул в документах, что ни один из моих подчиненных не получал от меня никаких пору­чений в связи с происшедшими событиями, ничего не знал и не мог знать об их приближении. На этом закончился день 22 ав­густа 1991 года. Следующие дни — субботу и воскресенье — я был на даче, мы с Шебаршиным засели за шахматы, чтобы от­влечься от тяжелых мыслей. Но игра не шла, разговор упря­мо поворачивал на темы, связанные с путчем. Выяснилось, что он тоже намерен уйти в отставку. Договорились, что сделаем это почти синхронно.

В 9 часов утра в понедельник, 26 августа, я был у дверей кабинета председателя с рапортом об отставке. Бакатин на се­кунду выходил из кабинета, на мою просьбу принять рапорт грубо ответил: «Вы бы мне еще всунули бумагу в коридоре». Я сказал: «Вы знаете о моем решении, а рапорт получите через секретариат». Больше я Бакатина не видел, и слава Богу. Слы­шал о нем только отрицательные мнения от его ближайшего окружения, жаловавшегося на его грубость и партхамство, ха­мелеонство и невыносимое позерство. Но всего этого, спаси­бо судьбе, я не испытал, да и не стал бы испытывать при лю­бом стечении обстоятельств.

Моя отставка была молниеносно принята. Уже на другой день я сдал дела столь же скоропостижно назначенному смен­щику В. А. Рубанову, который когда-то работал помощником у Бакатина в бытность последнего министром внутренних дел. «Смена караула» была проведена с соблюдением всех при­личий. Пришел заместитель начальника управления кадров, представил нового шефа управления, и даже мне было пре­доставлено слово. Я, как мог, тепло поблагодарил своих кол­лег, товарищей и друзей и наказывал им держать высоко про­фессиональную честь управления, как бы трудно ни складыва­лись обстоятельства. Ответные слова не были произнесены, я прочитал их в глазах моих товарищей.

Первые месяцы после своей отставки я испытывал состоя­ние шока, когда хотелось запечататься в квартире, вырубить­ся из окружающего мира. Я не читал газет, не смотрел телепе­редачи. Постепенно, медленно возвращалось ощущение жиз­ни. Появились предложения поработать в новых структурах.

Это дало возможность восстановить связи с людьми, пробу­дить интерес к судьбе своего окружения. Вскоре измятые кры­лья мысли расправились, и думы вновь вернулись к вечному предмету забот — о судьбе Отечества и народа.

Почему произошла историческая трагедия именно в моем государстве, быть гражданином которого я почитал за честь? Скучный ученый, каким и я мог бы стать, привел бы десят­ки политических, социально-экономических и иных причин, кои предопределили нашу горестную судьбу: нам повредили разум. Повинны в создании липкой паутины лжи, лишающей наш народ свободы движения, только те, кто одержим особой страстью — властолюбием, и те, кто из корысти помогает им ткать эту паутину. Властолюбцы, как правило, недогружены ра­зумом, но перегружены амбициями. Они будут лгать порой не­умело, грубо, но, главное, неутомимо всю свою жизнь.

Политические лидеры, независимо от того, мученики они или герои, — всегда одержимые недугом власти люди. Счастья от них простым нормальным гражданам нет. Они не несут ни­кому благополучия и покоя. Народ — лишь пьедестал для их «героических» дел. Их собственное «я» затмевает все осталь­ное, они отличаются от своих соплеменников болезненной ги­пертрофией честолюбия. Мы только тогда научимся противо­стоять ветрянке лжи, когда будем трезво-критически относить­ся к претендентам на роль наших поводырей и будем судить их только по их делам, по результатам их деятельности, а не по обещаниям и посулам. Это и будет наш шаг, а может быть, и весь путь к гражданскому выздоровлению…

Я остаюсь приверженцем социалистического выбора, ко­торому чистосердечно служил. Не большевики изобрели его, и не Маркс был его автором. Корни человеческой мечты о ра­венстве, о братстве уходят в древние времена. Учение Христа и его апостолов — это только наиболее полно и письменно изложенное представление о справедливом обществе. Меч-га о нем всегда сопровождала человечество и в форме религи­озных верований, и в форме научных утопий, и в виде практиче­ских попыток построить такое общество на Земле. Таких по­пыток было много, социалистическая революция в России была самой масштабной, самой глубокой и влиятельной из всех ра­нее предпринимавшихся человечеством. Она окончилась не­удачей. Но не потому, что порочна сама идея, а потому, что она была извращена и испоганена теми, кому народ позво­лил узурпировать власть.

Камо грядеши? Куда пойдет моя, наша Родина? Сегодня можно, сжав сердце в комок, сказать, что Россия являет собой зрелище гибнущего очага своеобразной русской цивилизации. Мы являемся свидетелями угасания одного из выдающихся на­родов мира. Россия уже в целом больше хоронит, чем рождает. Дальше будет еще хуже, так как, по статистике, русская женщи­на рождает всего 1,5—1,8 ребенка за свою жизнь. Вымирание будет прогрессировать. Особенно быстро оно идет в исконно русских областях: Рязанской, Тульской, Владимирской, Москов­ской, Тверской.

Средняя продолжительность жизни русского человека со­кратилась на десять лет. Этот показатель пойдет вниз и дальше, так как 80% населения сейчас живут ниже черты бедности, ли­шены возможности нормально питаться, а следовательно, об­речены на деградацию, болезни и ускоренную кончину. Не­выносимо тяжелые условия жизни обрекают народ на само­убийство.

Население на российской земле напоминает остатки ис­требленного народа. 25 млн. пенсионеров-стариков доживают большей частью в нищете свой* незадачливый век. Они вско­ре уйдут, и численность русского народа сократится до 80— 85 млн. человек.

Еще 25 млн. русских живут теперь за рубежами России. На них, превратившихся в национальное меньшинство, сейчас вы­мещают злобу представители «коренных национальностей» за грехи псевдосоциалистических правительств. Этим миллионам грозит либо изгнание, либо вымирание, либо ассимиляция.

Стараниями горе-политиков в нашей стране создана сре­да, враждебная для обитания человека как биологической особи. Для того чтобы новая молодая семья могла приобрести свою квартиру, ей надо заплатить 600 средних месячных зара­ботков, то есть внести сбережения за 55 лет трудовой жизни.

При нынешней дезинтеграции общества никто не имеет представления о размахе алкоголизма и наркомании в нашем обществе. Иностранцы, живущие в Москве, с ужасом говорят о вероятных масштабах поражения нашего общества СПИДом при полном отсутствии контроля со стороны медицинских властей и распущенности нравов.

Состояние медицины, образования, спортивно-оздоро­вительной работы говорит о том, что государственные, пра­вительственные структуры бросили свой народ на произвол судьбы и предоставили его самому себе.

Но русский народ утерял навыки самоорганизации, он ра­зобщен до крайности, забит и запуган. Деморализация, духов­ное опустошение перешли за критически допустимую отмет­ку. Потому-то национальное самосознание русского народа почти не ощущается, умирает душа народа. Он безразлично подчиняется разгулу преступности, безропотно отдает в руки наглых аферистов все общественное состояние, нажитое ве­ками труда многих поколений предков. Нынешние поводыри государства ничего не делают, чтобы реанимировать угасаю­щий народ.

Вопрос «Есть ли будущее у России?» задавал себе акаде­мик И. Шафаревич и не нашел ответа. Не нахожу его и я. Сколь­ко ни всматриваюсь в Россию, не вижу на сегодня сил, способ­ных возглавить действительное возрождение страны и рус­ского, российского народа.

Армия, хранительница и защитница родины и народа в последней инстанции, позволила себя разрубить, как тушу, на куски сепаратистскими топорами. Генералитет погряз в кор­рупции, офицерский корпус мечется в отчаянии перед угро­зой увольнения и нищеты, новобранцы под любым предлогом уклоняются от службы, солдаты бегут.

Те, кто в поте лица добывает хлеб свой насущный, погло­щены заботой о каждодневном выживании, они устали от лже­пророков, поражены понятным глубоким неверием и апатией.

Ныне власти предержащие даже формально исключили их из числа привилегированных слоев общества. Слова «трудящие­ся», «трудовой народ», «рабочий класс» теперь почти не упот­ребляются, они находятся под подозрением.

Наш народ, наше государство, наше Отечество постигла беда, сравнимая разве что с татаро-монгольским нашестви­ем. Мы переживаем время глубокой духовной депрессии, чего не было даже в самые тяжелые периоды Великой Отечествен­ной войны. Слово «патриот» стало почти ругательным в про­дажной печати. Трещит и грозит рассыпаться тысячелетняя Россия, завещанная нам десятками поколений наших пред­ков. А вынесенные на самый верх власти новые политики ве­дут нескончаемую распрю за право быть абсолютным пове­лителем на национальном пожарище. Неужто не помнят они притчу о суде Соломоновом, когда царь повелел разрубить пополам ребенка, право на которого оспаривали две женщи­ны, но тогда подлинная мать закричала: «Не смейте рубить, от­дайте лучше ей!» И Соломон велел отдать дитя его настоящей родительнице.

Антон Иванович Деникин в «Очерках русской смуты» вспо­минает слова генерала А. Ф. Рагозы, командовавшего в 1917 году румынским фронтом, который, как бы заглядывая вдаль, печаль­но сказал: «Видимо, русскому народу Господь Бог судил погиб­нуть, и поэтому не стоит бороться против судьбы, а, осенив себя крестным знамением, терпеливо ждать ее решения».

Не могу принять такой путь. Убежден, что все наши беды и хвори не присущи самому народу, от природы доверчиво­му, щедрому, доброму. Мы стали жертвами политиков, гениев-самозванцев, их холуев-аллилуйщиков. Нам бы побольше са­моорганизации, здорового критицизма к претендентам в во­жди, гражданской сознательности и активности.

Россия может возродиться, если процесс пойдет снизу, от народа. Сверху ждать ничего не приходится!