Государство разрушается

Пребывание в кабинете заместителя начальника разведки в «Ясенево» становилось невыносимо тягостным. Очевидная ненужность всяких наших усилий, бессилие при виде руша­щихся позиций государства, особо острая боль от легко про­сматриваемой перспективы национального унижения, распа­да, лживость и пустопорожность бесчисленных выступлений так называемых членов руководства — все это угнетало. По­этому я с радостью прочитал полученное мной через друзей письмо бывшего адъютанта генерала Омара Торрихоса — лей­тенанта Хосе де Хесуса Мартинеса, который приглашал меня в Панаму от имени фонда Торрихоса. Правда, между строк лег­ко прочитывалось, что командование Национальной гвардии в лице генерала Антонио Норьеги выражает заинтересован­ность во встречах со мной для двусторонних консультаций. Понимая, что для разведки в Панаме уже не остается особых интересов, я переговорил с представителями МИД, Министер­ства внешней торговли, Министерства рыбного хозяйства, ру­ководителями Аэрофлота. У меня набрался объемистый па­кет вопросов, практическое решение которых могло бы дать нашей стране прямую выгоду. В правительстве решили, что, располагая довольно солидными связями в Панаме, я сумею провести переговоры успешнее, чем действовавшие до того представители различных ведомств. Получив «добро», я от­правился за океан.

Мой план был прост: договориться в принципе об уста­новлении дипломатических отношений между СССР и Панамой или на худой конец открыть консульства, чтобы заработал нормальный постоянный канал межправительственных отно­шений. Далее предполагалось достичь соглашения о ремонте наших рыболовных судов в панамских мастерских, дабы не го­нять их за тридевять земель в базы приписки. За ремонт наши рыбаки были готовы платить частью своего улова, надо было только оговорить наше право торговать рыбой.

Предстояло отрегулировать условия чартерных рейсов самолетов Аэрофлота, которые предназначались для смены экипажей рыболовецких судов. Задачи носили совершенно очевидный народнохозяйственный характер, и всякие домыс­лы о зловещих подрывных замыслах пусть останутся на совес­ти их примитивных сочинителей.

Первым делом по прибытии в Панаму я посетил памятные цля себя места, связанные с генералом Торрихосом. Сопрово­ждаемый постоянно лейтенантом Хосе де Хесусом Мартине-сом (Чучу), я побывал в городском доме покойного генерала, -де был организован музей. Войдя в бывший кабинет Торри­хоса, я остолбенел… спиной к нам стоял сам Торрихос, слег­ка склонившийся к огромной карте Панамы, занимавшей всю заднюю стену кабинета. Мне показалось, что он сейчас обер­нется и спросит, как бывало: «Привет! Как долетел, какие ново­сти из Москвы?» Его фигура, его поза, его мундир, до боли зна­комая шляпа с загнутыми полями… 14 молчание… Такого впе­чатления я никогда не испытывал при встречах с восковыми фигурами. Их выдают фальшивые лица. Здесь же лицо было в памяти моего сердца, все остальное — как в жизни.

В другой комнате мое внимание привлекла фотография похоронной процессии 4 августа 1981 года, когда Панама про-зожала в последний путь своего самого яркого национального ероя. Я не мог оторвать глаз от центральной фигуры траурно-о шествия — кавалерийской лошади под седлом, к которому пристегнута генеральская сабля. На седле шляпа и фляга по­койного. В стремена вставлены его сапоги, но только носками назад. Эта булгаковская деталь несла в себе такую глубокую куткую мистику, что мурашки начали бегать по спине.

Я упросил свозить меня и в Фаральон, где впервые увидел генерала. Читаю свои записи: «Все там уже не так. Раньше дом не имел ограды и свободно дышал всеми порами. Теперь он об­несен высоким кирпичным забором, по верху которого тянет­ся противная гряда из битого бутылочного стекла. Чучу с тру­дом достучался. Вышел плюгавенький человечек, который впус­тил нас в дом.

Слава богу, стоит еще дом охраны и навес, под которым всегда сидели солдаты. Сейчас все зарастает травой, даже бе­тонная вертолетная площадка перед домом. Пристройка, где раньше находились «главная спальня», дававшая когда-то мне приют, снесена. Дом как бы потерял родного брата, осиротел. От моря его теперь отделяет проволочная сетчатая загородка с колючей проволокой поверху. Теперь уж не подойдешь, как бывало, к урезу Тихого океана, да и перебрасываться колкими словечками с бредущими домой по берегу пьяненькими рыба­ками через такую изгородь несподручно. А генерал так любил эти разухабистые перебранки-диалоги с ними…

На веранде все так же, только гамак генерала висит ина­че, нескладно. В доме все помечено печатью смерти и запус­тения. Все комнаты закрыты, кроме гостиной, где стоят фото­графии его родителей, снимок генерала с красавицей женой Ракель и еще с каким-то, судя по лицу, европейским полити­ком. Они всегда бывают сытые, гладкие, самодовольные. У ге­нерала никогда не бывало на лице такого выражения, на нем лежали следы глубокого сострадания к людям».

Вздохнув — прошлое, увы, невозвратно, — я вернулся в столицу и занялся практическими делами. За пять дней, с 16 по 20 января 1989 года, удалось провести с дюжину важных встреч и бесед с руководящими деятелями страны. Среди них были замминистра иностранных дел Хосе Мария Кабрера, по­сол Панамы в ООН, советник Норьеги профессор Ренато Пе-рейра, руководители политических партий и организаций. Целый день был посвящен беседам с генеральным прокуро­ром республики Карлосом Вильяласом и начальником Панам­ской службы по борьбе с наркотиками Луисом Киелем. Встречи с ними были организованы по моей просьбе, мне хотелось убедиться, насколько обоснованны были обвинения амери­канцев в адрес генерала Норьеги в участии в наркобизнесе, ибо я не чувствовал бы себя спокойным, если бы оставались сомнения.

Генеральный прокурор сообщил, что обратился официально к властям США с просьбой предоставить имевшиеся у них дан­ные о причастности генерала Норьеги к наркобизнесу, однако получил отказ. Он далее рассказал, что основные обвинения в адрес Норьеги базируются на показаниях некоего Мильяна Родригеса, который в свое время был арестован панамскими властями за участие в торговле наркотиками и следствие по делу которого велось совместной американо-панамской груп­пой, но затем он был выдан США и после шестимесячного пре­бывания в тюрьме в США вдруг начал давать показания про­тив Панамы, что вызвало серьезные подозрения.

Мне рассказали о том, что Панама получила Золотую ме­даль Международной организации по борьбе с наркотрафи­ком, что в стране имелась единственная в Латинской Амери­ке школа служебного собаководства, специализировавшаяся на обнаружении тайников с наркотиками. Более того, амери­канские авиакомпании, самолеты которых летают из Южной Америки в США, специально просили панамцев проводить об­следования их лайнеров во время остановок в Панаме, чтобы избежать тяжелых штрафов и другой юридической ответствен­ности в случае обнаружения на борту наркотиков по прибы­тии в США. Объяснения были достаточно убедительны в том, что касается страны и ее правительственных структур. О са­мом генерале Норьеге мы, естественно, не говорили.

19 января состоялась встреча и с генералом. Разговор шел в присутствии нескольких человек, я не возражал про­тив кино- и фотосъемок, так что ни о какой разведыватель­ной деятельности, секретности речи не могло быть. Да и сам разговор носил политический характер. Норьега говорил о долготерпении панамцев, их выдержке, умении не поддавать­ся на провокации, навязчивом желании американцев сорвать выполнение договоров о передаче Панаме канала и его со­оружений 1 января 2000 года. Были определены основные на­правления развития советско-панамских отношений.

Трудно было представить себе, что ровно через 11 меся­цев США нанесут по крошечной Панаме чудовищный военный удар, сотрут с лица земли казармы и штаб-квартиру Националь­ной гвардии, расположенные в самом центре густонаселен­ного района столицы, погубят тысячи ни в чем не повинных жителей из бедных кварталов, вплотную окружавших здания, занятые Национальной гвардией. Мир так и не узнает точно­го числа жертв этой агрессии. И все это будет представлено как акция, направленная на поимку одного генерала Норье­ги, виновного в наркобизнесе. В нормальном международном сообществе подобные цели такими варварскими средствами не достигаются. Кровь невинных детей, стариков, простых трудяг, обильно пролитая американцами в дни агрессии, всегда будет стучать в сердце честного панамца, как пепел Клааса стучал в сердце Тиля Уленшпигеля.

Наступил день прощания, я знал, что это скорее всего про­щание с Панамой навсегда. Уже в самолете я записал: «Кари­бы! Это особый мир, как мир цирка, оперетты, трагического римского Колизея. Здесь все друг друга знают, чуть ли не род­ственники в каком-то колене. Слабость и уязвимость каждо­го карибского государства делают их руководителей хитрыми, ловкими и умными. Торрихос говорил, что быть руководителем крупной державы — нехитрое дело. Сила есть — ума не надо. Чем могущественнее держава, тем прямолинейнее, незатей­ливее и просто глупее бывают ее руководители. Я люблю ка-рибских политиков за их детскую наивность, за их мелкие так­тические обманы, за легкость «на подъем», за простоту и че­ловечность в общении. Да мало ли за что еще! Я их люблю, и конец делу. Они стали частью моей жизни, лучшей ее частью. Я понимаю Грэма Грина, который тоже влюблен в Карибы и по­святил им столько книг. Я полюбил их 36 лет назад, когда по­знакомился с Раулем Кастро на борту «Андpea Гритти», и до сих пор не изменяю им и Мексике, моей постаревшей второй родине-матери.

Мне жаль расставаться с Карибами, их руководителями, кокосовыми поясами вдоль пляжей, душной жарой, невыноси­мой голубизной моря и чудесными жителями этого райского уголка, созданного природой… Пора вешать, как говорят про­фессиональные боксеры, перчатки на гвоздик. Своему прави­тельству мы, в общем, никогда не были нужны. Оно и без нас все давно знало».

С какой бы миссией ни находился за рубежом наш брат, с оперативно-разведывательной или чисто дипломатической, противник, то есть спецслужбы США и других стран, все равно будет видеть в нем крайне нежелательную личность, опасного врага, все равно будет ставить наружное наблюдение, вести прослушивание его гостиничного номера, изводить провока­ционными звонками, давить, как говорят, на все мозоли. Даже если разведчик, известный американцам по какой-либо при­чине ранее, включался в состав официальных советских деле­гаций, все равно он «пользовался» особым вниманием и ста­новился первой мишенью любых компрометирующих акций.

Возвращение на родину всегда бывает для разведчика праздником, ведь только под родным небом сбрасываешь с себя железные обручи повышенной настороженности, тяжелые ве­риги самодисциплинированности. Все существо против воли даже как-то рассупонивается, и душе просторно, она не съе­живается в комок. Но на этот раз встреча с родиной не радо­вала. Все мои коллеги по разведке признавались, что работа­ют, как заведенные куклы, действуют по ранее заданной сами­ми себе программе. Я записал в те дни: «Мы едим, пьем, ходим на работу, моргаем, спим, не в полной мере понимая, что то го­сударство, служению которому была отдана вся жизнь, рушится на глазах, и мы бессильны помочь Отечеству. Я не стыжусь, что служил величию и славе Родины. Мне стыдно, что среди моих соотечественников нашлось столько грошовых душонок, ко­торые радуются крушению Родины, ее бессилию и немощи, вы­давая их за добродетель».

С другой стороны, я ведь давно знал, что тектонические изломы в судьбе нашего народа неизбежны, что жить по-ста­рому мы бы все равно не смогли. Своей дочери Ирине я за де­сяток лет до наших дней внушал, что ей придется жить в ином обществе, что она будет свидетельницей бурных социальных потрясений. Рождение в 1986 году внучки Натальи я воспри­нял как символ рождения новой, перестроенной жизни Роди­ны. Но я был уверен, что накопленного общественного разума, цивилизованности должно было хватить, чтобы провести не­избежные перемены без потерь для народа, для миллионов и миллионов тружеников земли нашей. И в этом я ошибся.

1989-й, год крушения социалистической системы в Евро­пе, стал одновременно и годом установления реального двое­властия в СССР. Б. Н. Ельцин постепенно превратился в лиде­ра оппозиционных сил, противостоявших коммунистической партии. 27 марта состоялись первые выборы в новый, рефор­мированный парламент — Съезд народных депутатов, из чис­ла которых должен был быть выбран постоянно работаю­щий Верховный Совет СССР. Выборы проходили впервые на многопартийной основе. В Москве гвоздем всей изби­рательной борьбы было противостояние двух кандидатов в депутаты: Б. Ельцина, сохранявшего пост первого заместите­ля председателя Госстроя, и Е. Бракова, генерального дирек­тора ЗИЛа, поддержанного официальными властями. Все не­довольные политикой партии и правительства оказались в ла­гере Б. Н. Ельцина. Они выделялись своей многочисленностью, активностью, непримиримостью.

Руководители КПСС, демонстрируя вопиющую политиче­скую близорукость, совершали одну ошибку за другой. Они почему-то держали «в секрете» текст выступления Ельцина на пленуме ЦК в октябре 1987 года, когда он заявил об отставке с партийных постов и сделал тем самым шаг к своей большой политической карьере. Только теперь заявление появилось в печати и поразило своей бессодержательностью. Сбивчивая речь, клочковатое изложение, что вот, мол, темпы перестройки медленные, что она теряет поддержку в народе, что кое-кто опять начинает славословить генерального секретаря… И все. Теперь любой щелкопер мог написать в сто раз больше и хле-ще. Но ведь люди в течение полутора лет домысливали содер­жание этого выступления. Они приписывали новому Робину Гуду все, что хотели бы сами сказать в глаза партбюрократии. Рождались легенды об обличительных филиппиках, направ­ленных против Раисы Максимовны, занимавшейся якобы скуп­кой драгоценностей и нарядов и стонавшей от удовольствия, когда ее снимали телевизионные камеры.

Перед самыми выборами в начале марта какой-то крепко сколоченный партдурак додумался составить «секретный» до­кумент против Ельцина и разослать его всем партийным орга­низациям Москвы. В этой бумаге — без адресатов и без авто­ров — Ельцина обвиняли в нигилизме, в попытках расколоть руководство, в саморекламе и пр. Никаких рекомендаций в документе не давалось, людей «просто» знакомили с его со­держанием. Это была грубая политическая ошибка, вернее, глу­пость. Даже самые дисциплинированные члены партии были поражены бестактностью такой формы анонимного нашепты­вания. Когда слух об этом подметном письме распространил­ся по Москве, вспыхнул скандал. Секретари райкомов партии стали изымать документ. Но дело было сделано. Б. Ельцин стал чем-то вроде протопопа Аввакума, страстотерпца и великому­ченика. Лучшего подарка никто бы ему сделать не мог.

16—17 марта пленум ЦК делает очередной политический ляпсус. Якобы от группы рабочих — членов ЦК вносится пред­ложение создать комиссию по расследованию деятельности Ельцина. Это уж совсем оказалось не в духе времени. В защи­ту Ельцина встали даже те, кто вчера о нем и слыхом не слы­хал. Начали создаваться инициативные комитеты, общества в его защиту.

Во Франции говорят: «Если умер — то надолго, а если ду­рак— то навсегда». 19 марта руководство совершает еще одну глупость. В этот день в парке имени Горького должна была про­водиться с согласия Моссовета демонстрация-митинг в под­держку Ельцина. Однако милиция его запретила. Тогда 20 тыс.

сторонников Ельцина, смяв жиденькое милицейское оцепле­ние, прошли на Советскую площадь и провели митинг там, по­требовав от Горбачева дать Ельцину доступ к средствам мас­совой информации для изложения своей программы, помес­тить информацию об этом митинге и распустить комиссию по расследованию деятельности Ельцина. Через пару дней Гор­бачев капитулирует и дает указание о публикации платфор­мы своего противника. Ельцин, распаленный успехом, требу­ет теперь ликвидации руководящей роли партии, постановки ее под контроль народных депутатов.

На выборах 27 марта 1989 года Ельцин получил около 90% голосов и стал общенациональным лидером, поддержанным многомиллионной армией москвичей. Строй, основанный на господствующем положении партии, лично Горбачев получили торпедный удар прямо в борт. Теперь они обречены все вре­мя увеличивать крен, набирая воду в пробоину, пока вся сис­тема не перевернется вверх днищем.

Все, что происходило потом, несло на себе печать катаст­рофического упадка власти в центре, вызванного честолюби­вым соперничеством между Ельциным и Горбачевым. Помимо всего прочего, само качество этих двух лидеров, их неприми­римая драчливость отталкивали от России, от центра бывшие союзные республики. Никому не хотелось вмешиваться или оказаться втянутым в сутяжное противостояние.

Вихрь «черной» беспросветной информации о положе­нии в стране крутит-вертит людей, слепит им глаза, валит с ног, сбивает с толку. Он дует отовсюду: извне и изнутри. Ель­цин стращает Горбачева призраком волны насилия, граждан­ской войны. Запад перестает верить нам. 27 сентября 1989 года я записал, что начальник восточного отдела «Дойче банк» в бе­седе с крупным партийным работником прямо сказал, что на Западе больше не верят в стабильность в СССР. Кредитоспо­собность нашей страны поставлена под сомнение (ее ведь никогда не проверяли в серьезных делах). Займов больше не дадут, хотя всего год назад их предлагали наперебой. «Вы уж извините, — говорят теперь, — но как партнер вы непривле­кательны». Почти такую же беседу провел с послом в Италии Луньковым генеральный директор концерна ФИАТ Аньелли, сказавший: «Вы уже четыре года митингуете и не работаете. Мы и то устали. Не ждите от нас подачек. Надо наконец наво­дить порядок и делать дело!»

Группа экспертов Федеральной резервной системы США вернулась из поездки в СССР в ужасе от увиденного. Их потрясла дезорганизация наших финансов. Они не могли пред­ставить себе, как нынешний рубль, имеющий сто различных обликов, может быть связующим элементом всей экономиче­ской системы. «Это все равно, — говорят они, — что пользо­ваться метром разной длины при строительстве».

В середине октября 1989 года Горбачев, действуя в духе прежних традиций, собрал руководителей средств массовой информации, чтобы сделать им серьезное внушение за излиш­ний разгул «чернухи», за апокалипсические прогнозы, сеющие нервозность, а временами панику среди населения. «Как вы не понимаете, — говорил он, — что мы все стоим по колено в бензине и всего одной спички хватит, чтобы вызвать взрыв». Он напустился на главного редактора «Аргументов и фактов» В. Старкова, который-де неверно вывел рейтинг политических деятелей, поставивший самого Горбачева после таких фигур, как А. Сахаров, Т. Гдлян и др., и посоветовал ему подать в от­ставку. Но Старков огрызнулся: мол, подавай сам. Встреча еще дальше отодвинула печать от партии. В газетах, на телевиде­нии, по радио лилась та же политическая «порнуха». Вчераш­ние лакировщики остервенели и поливали от всего сердца своих прежних благодетелей. Лакей, почувствовавший себя хозяином, всегда отвратителен. Он и бестактен и неграмотен. Непревзойден только в одном — в хамстве.

В тяжкое время для Отечества печать не смогла стать ра­зумным наставником, поводырем общества. Она была к этому не подготовлена и продолжала играть роль придатков, при­чем очень агрессивных, общественно-политических сил, ра­зошедшихся по разным сторонам баррикады.

Как бы подчеркивая совершившийся де-факто переход нашей страны в низшую лигу государств, 1 декабря 1989 года во время ненужной встречи на высшем уровне СССР — США на Мальте (опять подальше от демонстрантов, побезопаснее) на борту теплохода «Максим Горький» государственный секре­тарь США Д. Бейкер передал нашему министру Э. Шеварднад­зе в руки справку вне повестки дня… просто так… для памяти. Называлась эта справка так: «Возможности, утраченные СССР в результате оказания военной и экономической помощи зару­бежным странам». Там говорилось, что СССР тратит в год 15,5 млрд. рублей на помощь семи странам (Афганистану, Анголе, Камбодже, Кубе, Эфиопии, Никарагуа, Вьетнаму), в то время как острые нехватки подрывают стабильность в самом Советском Союзе. «Вы же имеете на 90 млрд. неудовлетворенного спро­са у себя в стране, а продолжаете оказывать помощь зару­бежным странам». Далее следовали «советы». Всего, мол, 100 млн. долл. хватило бы, чтобы построить завод по выпуску 20 т зубной пасты. За 500 млн. вы (т. е. мы) увеличили бы выпуск мыла на душу населения в 10 раз. За всю сумму «помощи» вы могли бы построить 1,4 млн. квартир в год или 388 тыс. км ав­тодорог и т. д.

Так, Бейкер указывал нам занять должное место «в углу под лавкой», отказаться от последних оставшихся союзников и заняться тем, что варить мыло и делать зубную пасту.

В начале января 1990 года, последнего года моей работы в разведке, я пригласил на обед одного моего старого друга — крупного дипломатического работника, сотрудника МИД. Мне хотелось поговорить с ним, выяснить взгляд на обстановку че­ловека очень спокойного, взвешенного. Постоянная привыч­ка критически относиться к себе заставляла думать, не слиш­ком ли я «зачерняю» видение мира, смотрю на него сквозь закопченное стекло, не сказывается ли на мне определенная профессиональная деформация. Мой собеседник— опытный профессионал, русофил, человек исключительно широкого кругозора. Он рассказывал, как, позевывая, Буш безразлич­но выслушивал на Мальте затяжные словесные извержения Горбачева о нашей перестройке, о том о сем, а сам тем вре­менем обдумывал последние детали готовившегося через 18 дней удара по Панаме. Мой гость оценил нашу политику в от­ношении США как чистейшей воды словоблудие, «словесные на­леди». «США, — сказал он, — не сделали ни одного, ни едино­го шага навстречу интересам СССР. Они приняли игру в сло­ва, не больше. На всех встречах они пытливо изучают нас, по разработанному сценарию задают самые разнообразные во­просы, по-следовательски глядят в глаза: что в них отразится, какова будет реакция?»

Кстати говоря, американцы в это время резко усилили раз­ведывательную работу в СССР. Профессиональные разведчики в Москве, «чистые» дипломаты проводили по нескольку встреч в день со своими «связями», собирая информацию, давая ре­комендации. Но их сил не хватало. На помощь из США двину­лись десятки экспертов, делегаций, «гостей посла», быстро рос корпус журналистов-западников, количество которых в преж­ние времена более или менее соответствовало численности со­ветских журналистов, аккредитованных в США.

Гости «из-за бугра» хлынули в СССР буквально валом. Был утерян контроль за направлением приглашений и выдачей виз. Помню, какое недоумение было написано на лицах наших коллег-контрразведчиков, когда из печати они узнали о появ­лении на атомных объектах около Челябинска группы амери­канских «экспертов». Потом оказалось, что их лично пригласил один из политиканствовавших академиков. Никто толком не мог объяснить, какую пользу могли получить от этого визита СССР или Россия. Для американцев же такое посещение было равнозначно крупному разведывательному успеху.

Развал государственной машины становился всеобщим. 10 января 1990 года Шеварднадзе созвал совещание, где при­сутствовали члены советских делегаций, которые вели перего­воры в Женеве (по сокращению стратегических вооружений) и в Вене (по сокращению обычных вооружений). Он заявил, что нужны подвижки и развязки любой ценой. «Успех перегово­ров — гарантия перестройки». Он ясно дал понять, что надо уступать и уступать, а потом добавил: «Вы понимаете, что я го­ворю это с одобрения с самого верха».

16—17 января, ровно через неделю, Л. Н. Зайков созвал на Старой площади состав рабочей группы по разоружению, то есть нас, которым было поручено разрабатывать и гото­вить проекты директив и указаний для делегаций, ведущих пе­реговоры. Он заявил собравшимся: «Вот что, товарищи, надо посерьезнее думать об обороноспособности страны, об угро­зе противника, не просто «сливать воду». Вы понимаете, на­деюсь, что я вам говорю это не от себя только, но и от само­го верха».

На совещании у Зайкова я тоже был, а на совещании у Ше­варднадзе были мои подчиненные, которые рассказали мне о содержании инструкций. Мы долго чесали в затылках, сообра­жая, что же на самом деле думали «верха» и чего они хотели. Удивительным иноходцем был Горбачев!

Работа разведки все больше и больше теряла свою преж­нюю значимость для государства. После ухода Крючкова на пост председателя КГБ начальником разведки в конце 1988 года был назначен генерал-майор Л. В. Шебаршин. Я хорошо знал нового руководителя, хотя наша оперативная деятельность протекала в разных регионах: его — в Южной Азии, а моя — на Американском континенте. В ПГУ у него сложилась проч­ная репутация сильного профессионала и свободного от ка­ких-либо шор политического аналитика. Он прошел все этапы формирования и созревания руководителя разведки: от опе­ративного уполномоченного до начальника управления. Путь его не был усыпан лишь розами, бывали в его жизни трудные времена, особенно последовавшие после предательства Ку-зичкина в Иране, где в то время Шебаршин был резидентом. На какой-то период мне довелось даже быть его начальни­ком: он работал заместителем начальника информационно-аналитического управления разведки. Шебаршин легко и бы­стро осваивал новые большие участки, явно принадлежал к породе нонконформистов. Такой выбор начальника развед­ки был оптимальным.

При Шебаршине нам пришлось в значительной мере «рас­крыться» перед общественностью. Нападки на Комитет госу­дарственной безопасности в демократической печати ста­новились настолько злобными и провокационными, что ру­ководство разведки с благословения Крючкова начало часто выступать перед трудовыми коллективами, разъяснять смысл и содержание своей работы, доказывать, что разведка — не паразит на шее народа, а его глаза и уши, к тому же разведка является прибыльным даже в денежном отношении предпри­ятием: мы добывали такие научно-технические секреты, кото­рые стоили десятки и сотни миллионов долларов.

Так, мне пришлось вместе с Шебаршиным побывать на встрече с коллективом известного авиастроительного завода «Знамя труда» в Москве, я был с такой же миссией на заводе имени Лихачева, в Московском государственном университете, в Министерстве железнодорожного транспорта и т. д. Интерес аудитории к нашим выступлениям был огромный. Атмосфера в трудовых коллективах оставалась неизменно дружелюбной. Я не помню ни одного вопроса из сотен задававшихся, продик­тованного желанием уколоть, уязвить, на чем тогда специали­зировалась часть журналистов. Я даже собирался поехать по совету Крючкова на Урал в крупные промышленные центры, но события помешали этим планам. Эти встречи убедили меня в одном: основная масса трудового народа с одинаковым пре­зрением относилась ко всем политиканам, свившимся в один кроваво-грязный клубок и рвавшим друг другу глотки в борь­бе за власть. Люди были озабочены совсем другими проблема­ми: каков завтрашний день страны, выживет ли народ, какова судьба промышленного потенциала Родины.

Л. В. Шебаршину удалось сохранить разведку как целост­ную организацию, как боеспособную силу, правда, далеко не в полной мере востребованную политическим руководством. На­сколько я знаю, и сейчас она живет и работает, выстояв в очень трудное время смены ориентиров и уточнения задач. Ныне в ставшем для нас родным домом «Ясенево» по-прежнему несут свою вахту в подавляющем большинстве честные патриоты Рос­сии, готовые заменить своих боевых товарищей, находящихся в передовой цепи, или решать непростые задачи здесь, на месте, своими особыми средствами. Мужества им и успехов!

24 апреля 1990 года в разведке состоялась последняя на моей памяти отчетно-выборная партийная конференция. Глав­ным вопросом были выборы делегатов от разведки на послед­ний съезд КПСС, намеченный на июль, но весь зал с нетер­пением ожидал и выступления председателя КГБ Крючкова с докладом об обстановке в стране. Доклад, прямо скажем, не удовлетворил аудиторию. По словам Крючкова, главным во­просом теперь становилась реформа экономики — «самое масштабное событие после Октября». «Нам нужна рыночная экономика, которая поддавалась бы регулированию». Опять шло провозглашение целей, а не конкретизация планов прак­тического осуществления реформы. Говорил он как-то обте­каемо, суть реформы все время ускользала. Совершенно не­привычно для Крючкова, многолетнего шефа разведки, было употребление цифр, которые вызвали сомнение в зале. У слу­шавших осталось чувство тревоги, неуверенности, нарастаю­щего недоверия даже к своим руководителям.

Разведка посылала на съезд трех делегатов. В непривыч­но демократической обстановке было выдвинуто семь канди­датур, первыми были Крючков и Шебаршин. Мое имя тоже фи­гурировало среди других пяти кандидатов. Председатель КГБ и начальник разведки прошли подавляющим большинством голосов при тайном голосовании, что, среди прочего, отве­чает на вопрос, пользовались ли они авторитетом и довери­ем корпуса разведчиков. Я не стал снимать свою кандидатуру, хотя сложившаяся практика и такт требовали от нас, подчи­ненных, снятия кандидатур, когда на эти выборные места бал­лотировались вышестоящие начальники. Какой-то бес внутри нашептывал: «Если вдруг окажешься избранным на съезд, то выступи резко и радикально против всей партийной верхушки, запутавшейся в интригах и ведущей партию к краху». Я намере­вался, собственно, утрамбовать содержание всей этой книги в 7—8-минутное выступление и непременно добиваться пра­ва на участие в прениях.

Мне вспомнился разговор, состоявшийся у меня с Крюч­ковым на лесной дорожке, по которой мы нередко ходили в одно время на работу. Почему-то он вдруг спросил меня: «Не собираетесь ли вы заняться политикой?» Я ответил: «Поли­тикой я бы занялся, а вот политиканством — никогда в жиз­ни». — «Как вы понимаете политику?» — последовал вопрос, на что я ответил, что понимаю под политикой такую линию по­ведения, при которой лидер четко и ясно формулирует свою политическую и социально-экономическую программу дей­ствий, делает ее публичной, борется за то, чтобы большинст­во избирателей-сограждан восприняли и разделили эту про­грамму, а потом стремится воплотить ее в жизнь. Вот мне и показалось, что на выборах делегатов на съезд мелькнул при­зрачный шанс выступить уже не на профессиональную, а на политическую тему. Но, как шутят мужики в родной деревне, «бодливой корове бог рог не дает». Ни один из пяти других кандидатов не набрал требуемых 50% голосов и на съезд не попал. Разведка даже потеряла право на третий мандат.

Конечно, я был наивен, полагая, что мне удастся пробить­ся к трибуне, вряд ли я сумел бы это сделать даже с мандатом в кармане. Пришлось смотреть по телевизору агонию и кончину партии, с именем которой не одно поколение шло на смерть, а это много значит. Съезд собрался в Кремле 1 июля 1990 года. Заслушали всех членов политбюро. Все доложили, что работа­ли прекрасно. Непонятно, почему же тогда все обстояло так скверно. Ошикали только Вадима Медведева, которому было поручено руководить идеологической работой. А вообще, лучше сказать словами французов, больших мастеров изящной сло­весности. Вот что написала «Монд» о нашем съезде в эти дни (кстати, с этой оценкой я полностью согласен): «Лихорадочная и беспорядочная суета почти пяти тысяч делегатов. Главное, что их характеризует: они больше абсолютно не представляют, где они оказались и чего хотят. Консерваторы? Реформисты?

Следует забыть эти категории и понять, что один и тот же зал поразил всех, устроив овацию главному идеологу перестрой­ки Яковлеву, а затем лидеру консерваторов Лигачеву. Одни и те же лица с одинаковым энтузиазмом аплодировали личностям, напоминающим примерно Вилли Брандта и Жоржа Марше. На этом съезде аплодируют тем, кому есть что сказать и кто умеет делать это с убежденностью. Содержание при этом не имеет значения… Съезд производит впечатление тонущего корабля, пассажиры которого устремляются к спасательным шлюпкам… Ельцин 3 июля намеренно покинул зал, чтобы участвовать в сессии Верховного Совета своей республики…»

12 дней сотрясала воздух в Кремлевском дворце верхуш­ка партократии. Она была зла, растерянна, опухла от носталь­гии по «руководящей роли», но оказалась не в состоянии по­смотреть правде жизни в глаза, обратиться к самой партии, то есть к миллионам рядовых коммунистов. В конце концов, от­чаявшись, они отдали голоса М. С. Горбачеву, и им пришлось избрать на пост заместителя генерального секретаря совер­шенно бесцветного, серого партаппаратчика Ивашко, бежав­шего в РоссиюсУкраины, где он развалил работу компартии республики. Егор Лигачев — последний кондовый «рыцарь» КПСС «без страха и упрека» — был отвергнут на выборах в ЦК 3642 голосами при 776 «за».

Съезд ни капельки не сблизил 260 млн. простых людей с партией. Он не выдвинул ясной, понятной и практической про­граммы. В партийном активе не появилось ни одного нового яркого имени. На фоне общего дефицита самым страшным был дефицит людей с мыслями и характером.

Не успел я остыть от душевного кипения, вызванного съездом, как вдруг раздался звонок от шефа, который сказал: «Не падай в обморок от неожиданности, но позвони такому-то. Тебя хотят выдвинуть кандидатом в народные депутаты по Краснодарскому краю против О. Калугина». Батюшки-светы! Очередное наваждение! Я позвонил, выдвинул свои резоны, сомнения в разумности такой инициативы, когда наша кон­куренция может превратиться в «опереточную забаву». Про­шло всего с десяток минут, как выяснилось, что регистрация кандидатов в Краснодарском крае закончилась днем раньше, там их уже набралось человек 20 и поезд, как говорится, уже ушел. «Ну и ну, — крутили мы с коллегами головами, — какую бы инициативу ни выдвинули наши руководители, она обяза­тельно окажется позавчерашней».

На тех выборах, проходивших в горячечной обстановке антикоммунизма, Калугин победил, а через пару лет там же с треском провалился, не набрав и 3% голосов. Такую цену пла­тят не только краснодарцы, но и весь наш, к сожалению, на­ивный в политике народ. Прозревает поздно! Слава богу, все-таки прозревает.

Помнится, что в один из дней начала сентября напроси­лись мы с Шебаршиным на прием к председателю КГБ Крюч­кову. Оценивая опыт политической борьбы последних двух лет, мы убеждали нашего руководителя в том, что КПСС как поли­тическая сила окончательно скомпрометировала себя дейст­виями своих руководителей и бездействием партийной мас­сы, что на ней сфокусировалось недовольство всеми наши­ми болячками. Народ возлагает на нее ответственность за все. С нынешним партийным руководством у нас одна дорога — в пропасть. Встает вопрос: стоит ли идти с этим руководством в пропасть? Не лучше ли публично объявить о департизации Комитета государственной безопасности, спасти профессио­нальную организацию от втягивания ее в водовороты поли­тических страстей?

Крючков внимательно выслушал нас, задавая лишь вре­менами уточняющие вопросы. Он не высказал своего отноше­ния к нашему предложению, было видно, что в душе он раз­деляет нашу оценку партийного руководства, бывшего тогда и государственным руководством, но в то же время несет на себе кандалы партийной дисциплины, входя в высшие руко­водящие органы партии. Он мог бы и по партийной, и по слу­жебной линии принять в отношении нас любые меры, но он этого не сделал. Да и мы знали, что идем не к замшелому кон­серватору, а к человеку, болевшему душой за Родину. Теперь было видно, что социалистическое Отечество не спасти, надо спасать хотя бы корпус защитников государства и правопо­рядка, в нем будет нуждаться любая национальная власть, ко­торую породят народ и наша история.

В печати все время со зловонным запахом рвутся бомбы, которыми политические противники забрасывают осажден­ную крепость КГБ, достается и разведке как части его. Какой-то «неопознанный полковник с тридцатилетним стажем работы в КГБ» дал пространное интервью «Собеседнику» (приложение к «Комсомольской правде»). Острие выступления направлено против Андропова, Крючкова, хотя досталось и другим. Гово­рится о 22 предателях, о подкармливании партгосаппаратчи-ков деньгами зарубежных резидентур разведки, о взяточни­честве, о кадровых симпатиях вне зависимости от способно­стей и многом другом. Автор хвастливо заявляет, что «может сказать в сто раз больше», хотя нам очевидно, что он уже на­говорил в сто раз больше, чем надо было бы, следуя правде. Но обозначенные пункты атаки не являются вымышленными, они были всамделишними, видно, что человек «отсюда», но трусоват и прячется под «неопознанностью». В подтексте ин­тервью чувствуется жар неудовлетворенного честолюбия, так часто толкавшего людей на непорядочные поступки.

Но в разведке все шушукаются, многие злорадствуют в адрес упомянутых в интервью людей, действительно, может быть, не лучших в разведке. Они, упомянутые, ходят, втянув голову в плечи. В коллективе идет явное брожение. В среде офицеров растет желание вывести разведку из КГБ, деполи-тизировать ее, подчинить президенту, а может быть, передать России…

Л. В. Шебаршин еще шире распахивает двери открытости разведки. В первые выходные дни сентября каждого года, бли­же ко дню рождения ф. Э. Дзержинского, мы проводим наш профессиональный праздник, когда новое поколение развед­чиков приносит присягу верности Отечеству. Потом следуют короткий митинг, возложение венков к символической могиле «неизвестного разведчика», спортивный праздник. В 1995 го­ду впервые в этот день территория нашего городка была от­крыта для членов семей нового пополнения разведки. Непри­вычно видеть принаряженных женщин, стайки детей, заинтри-гованно всматривающихся в окна наших служебных зданий, радующихся необычной чистоте, порядку. А тут еще солнце, медь оркестра, флаги… Слушаем короткую, но страстную речь Джорджа Блейка, умного, волевого легендарного разведчика, который поверил в социализм и не отказался от него.

Он сказал, что мечта человечества о справедливом ком­мунистическом обществе не умрет, сколько бы сейчас ее ни топтали и ни хаяли. Она будет реальностью на другом витке истории. Я с ним согласен.

А на «воле», за забором, оравы честолюбцев требуют вла­сти, как диабетики инсулина во время приступа.

Грызня «вождей» час от часу становится все более лютой. Горбачев норовит править с помощью указов, а Ельцин каж­дый раз посылает его далеко-далеко. Оба яростно тянут одея­ло на себя. Первый твердит, что он за постепенность, а вто­рой — за рынок. Вот и вся премудрость этой политики, надо­евшей, как тяжелый сон в ненастную ночь. Далеко за полночь светятся экраны телевизоров, в которых набившие оскомину лица все говорят, говорят и говорят. Правы те, кто считает, что наше национальное сознание помутилось.

Нигде с такой яростью не дерутся за власть, потому что нигде власть не дает человеку так много, как у нас.

Мы умудряемся последовательно бороться против кон-фронтационных подходов во внешней политике и в то же время раздуваем пламя конфронтационности в своих собст­венных внутренних делах. Трясина все глубже засасывает по­литическое руководство. Болотная ряска уже подходит к под­бородку. Надежды, что ноги вдруг нащупают случайно твер­дое дно, нет. В глазах руководителей все чаще виден страх затравленного зверя, поэтому любой ценой им хочется оття­нуть смертный час.

19 октября 1990 года Совет Министров принял решение встать на колени перед США и просить их предоставить нам гу­манитарную помощь медикаментами. Не говорится, куда пой­дут эти медикаменты или какие препараты нам нужны. «Дайте хоть что-нибудь!» — таков отчаянный вопль руководителей по­литики и экономики. В самом конце октября 1990 года Горбачев вернулся из пятидневной поездки в Испанию и Францию, где буквально выклянчивал какую-нибудь помощь. Хозяевам было просто неудобно совсем отказать нобелевскому лауреату, и они пообещали положить что-нибудь в его протянутую руку. Испанцы посулили 1,4 млрд. долл., а французы — около 1 млрд. долл. Но, как всегда за последние годы, эти обещания не более чем по­глаживания по головке, они не вылились в конкретные согла­шения, никто не может сказать, будут ли давать эти средства государства или расчет делается на частные кредиты, когда будут предоставлены средства, на каких условиях, на какие цели мы собираемся их израсходовать.

Внешне весь мир, как бы сговорившись, обращается с нами вполне корректно, делая вид, что мы такие же, как все, но в душе рассматривает нас как экономического и полити­ческого банкрота.

Меня просто потрясло общение с нами американцев по поводу проверки некоторых наших предприятий микробиоло­гического профиля, на которые указал очередной предатель, работавший в этой отрасли и бежавший во всеобщей сумато­хе за границу. Заместитель государственного секретаря Барто­ломью пригласил нашего посла в Вашингтоне и сказал при­мерно следующее: «Вот что, скажите там своим, что мы хотим с 28 ноября этого года послать к вам 12 инспекторов. Среди них будут и англичане (изнасилование предполагалось кол­лективное! — НЛ). Вы им покажете на первый раз четыре объ­екта (далее следовало их перечисление. — Н.Л.). Прошу любить и жаловать наших людей. Они пробудут на каждом объекте по два-три дня. Дайте им списки всех научных и профессио­нальных работников, а самих работников предупредите, что­бы они были на своих рабочих местах. Мы будем беседовать с любым из них по нашему выбору. Кстати, приготовьте все фи­нансовые бумаги, отчетность — они нам пригодятся. Открой­те доступ ко всему предприятию. Мы будем брать пробы и фо­тографировать».

Посол, воспитанный на принципах соблюдения взаимно­сти, пытался было заговорить о приезде наших специалистов, но Бартоломью досадливо махнул рукой и брезгливо добавил: «О чем вы? Никакой взаимности… Мы не хотим отвлекаться от важного дела. Да, еще имейте в виду, что сказанное мной одоб­рено на нашем высшем уровне, только там решили не пачкать об это дело свои руки…» Я изложил телеграмму посла СССР в Вашингтоне по памяти, но почти дословно.

Не надо говорить, что всякий, с кем разговаривают таким языком, уже не имеет права на уважение. Сколько бы наши го­ремычные лидеры ни повторяли, что мы — великая держава, с ней как с таковой уже никто не считался. В старину мудре­цы говорили, что во рту не станет слаще, если будешь повто­рять: «Халва, халва…»

Три дня, 19—21 ноября 1990 года, без умолку тарахтели телевизоры и радиоприемники, расписывая важность париж­ской встречи 35 президентов, премьер-министров и минист­ров иностранных дел европейских государств, а также США и Канады. Подписывалось соглашение о сокращении обычных вооружений и вооруженных сил в Европе. Журналисты сыпа­ли на слушателей мешки пустых слов, раздувая зоб и не гово­ря о существе дела. А суть встречи такова: нам пришлось под­писать акт о капитуляции в «холодной войне». Но какой! Мы теряли всех своих союзников и урезали до продиктованного уровня наши вооружения. Что нам оставляют? 5150 самолетов против 6800 у НАТО (при качественном превосходстве натов­ских самолетов почти по всем параметрам); 1500 вертолетов против 2000 у НАТО; 13,1 тыс. танков против 20 тыс. у НАТО; 20 тыс. бронемашин против 30 тыс. у НАТО; 13 тыс. стволов артил­лерии против 20 тыс. у НАТО.

Чтобы скрыть эту правду, говорят о равенстве вооруже­ний двух блоков — НАТО и Варшавского пакта, но ведь и тара­кану понятно, что Варшавского пакта больше нет. Польша по­говаривает о приглашении войск НАТО на свою территорию, а Венгрия, не таясь, просит о том, чтобы ее приняли в НАТО. В «общеевропейском доме», о котором столько говорено на­шими политическими гипнотизерами общественного мнения, нам уготовано в лучшем случае место в чулане.

Там же, в Париже, западные политические руководите­ли деловито решали практический вопрос, согласовывали на двусторонних встречах планы предстоявшего разгрома Ира­ка. На наше сомнамбулическое поведение западники смотре­ли с нескрываемой иронией, полагая, что подписанный в Па­риже документ будет последним, под которым стоит подпись руководителя исчезающего государства — СССР. В те дни я за­писал: «Президент наш сильно сдал. Это заметно даже внешне. Он состарился, похудел, лицо стало маскообразным, потеряло черты и выражение нормального человека. Давит его шапка Мономаха, а снять он ее сам не может, нет у него на это ника­ких сил, ни физических, ни духовных. И ведь придавит она его вскорости к земле окончательно! Какой был бы чудесный сю­жет для кинорежиссера вроде Куросавы!»

…Мы в разведке занимаемся совсем уж не своим делом, нам приходится по заданию сверху готовить материалы спра­вочного характера под каждый очередной сеанс политиче­ской импровизации. Нас просят, например, дать материал о работе вице-президента США. Это значит, что мы тоже наме­реваемся ввести институт вице-президентства. Мы привык­ли выполнять поручения, хотя, наверное, Институт США и Ка­нады мог бы сделать это квалифицированнее. Видимо, перед ними пока не хотят раскрывать карты.

Не успели управиться с этим заданием, как просят при­слать справку о Совете национальной безопасности США (нам, видно, захотелось того же). Делаем соответствующий доку­мент. А потом сыплются поручения об аппарате Белого дома, о правительстве США и т. д. В конце концов от нас требуют подготовить проект документации о нашем будущем Совете безопасности, о составе и структуре союзного правительст­ва. Причем на эту работу дают всего 36 часов, к тому же они захватывают воскресенье. Это уже предел дезорганизации и растерянности!

А разведка озабочена тем, откуда достать продовольст­вие для своих сотрудников. В те дни шеф собрал руководите­лей подразделений и сказал, что пора подумать о собственном подсобном хозяйстве — свиньях, кроликах, несушках, посмот­реть, какие земли можно пустить под сельскохозяйственное производство, искать прямых поставщиков по договорным це­нам, устанавливать контакты по всей стране. Наши хозяйствен­ники говорят, что восемь совхозов готовы помочь нам продо­вольствием, но при условии, что мы дадим рабочую силу, про­дадим или передадим списанные автомашины, и только сверх того готовы взять по договорным ценам плату в деньгах. Мы уже и раньше старались ослабить свою зависимость от госу­дарственных поставок, но не успели набрать обороты, а те­перь надо браться за все.

Вносится предложение, чтобы все офицеры, работающие за рубежом, отчисляли 1% от зарплаты в валюте на приобре­тение медикаментов для наших поликлиник и больниц, там ведь лечатся и родственники командированных, и пенсионе­ры. Одним словом, во всем чувствуется ускоренное прибли­жение катастрофы.

Во время своей последней разведывательной поездки по ряду стран в декабре 1990 года мне хотелось поддержать дух разведчиков, оторванных от Родины, оглушенных потоками противоречивой информации из СССР, выработать меры по спасению наших оперативных возможностей. Сам я понимал, что еду прощаться с боевыми товарищами, в том числе и из иностранцев.

В посольствах царило смятение. Недавних освобожденных секретарей парткомов срочно «перекрашивали» в советников по административно-кадровой работе. Несмотря на это, они дрожали, как бы сверху или снизу не был поставлен законный вопрос о необходимости упразднения их-должности вообще. Послы, даже (а чаще всего — особенно!) те, кто раньше прора­ботал в аппарате ЦК по четверть века, стали рядиться активнее других в демократические шкуры. Они приказывали выносить бюсты Ленина из представительских помещений, вызывая тем самым скандалы в коллективах. Более всего поразило нежела­ние людей возвращаться на Родину, стремление любой ценой продлить свое пребывание в командировке.

А это самым разрушительным образом действовало на мораль и нравственность. Люди готовы были унижаться, под­халимничать, лишь бы задержаться подольше вдали от рас­христанной Родины.

Для меня самым тяжелым было наблюдать падение пре­стижа государства и народа. Еще три года назад нас уважали. Русский, советский человек неизменно вызывал интерес, за­мешанный на загадочной непознаваемости, циклопических размерах страны, бездонности ее культуры, на страхе, нако­нец. В один исторический миг мы как бы растеряли свои дос­тоинства и остались с одними недостатками. Мы стали вызы­вать сожаление, в лучшем случае нам выражали сочувствие, а то и просто жалость. Мы стали неинтересны как представите­ли всякой попрошайничающей страны «третьего мира».

Пишу эти слова с чувством глубокой горечи, эти выводы я сделал после того, как увидел все своими глазами, после де­сятков бесед с советскими гражданами и десятков бесед с ино­странцами, старыми друзьями и новыми знакомыми. В этих словах нет ни капельки от самобичевания мазохиста. Какое сатанинское наказание для человеческой личности — жить в так называемое историческое время, а мы живем именно в та­кое! Все время вспоминались слова, вычитанные уже не пом­ню где: «Счастливы народы, у которых нет истории». И в самом деле, до тех пор, пока самыми любимыми вехами истории бу­дут войны, революции, контрреволюции, перевороты, загово­ры, казни, люди будут несчастны, их судьбы искалечены.

В ночь с 12 на 13 января 1991 года десантники Советской Армии штурмом взяли телебашню в Вильнюсе, что привело к мощному выбросу протуберанца протеста в Литве, поставив­шему крест на всех надеждах сохранения этой республики в составе СССР. Все три столицы прибалтийских республик в од­ночасье оказались забитыми баррикадами, тяжелой строитель­ной техникой, завалами, чтобы не дать пройти танкам, БМП. Русские и тут умудрились перессориться. Пока представители центрального правительства искали виновника происшедших событий в своей среде и, естественно, не находили, Ельцин помчался в Таллин и там призвал армию уходить из Прибал­тики, подписал соглашения о взаимной поддержке, об уваже­нии суверенитета, о недопустимости использования вооружен­ной силы и т. д. Он только забыл тогда об интересах русского населения, оставшегося за рубежами расчлененной Родины, за что ему досталось и от армии, и от соотечественников.

Я уже раньше говорил, что три прибалтийские республи­ки по целому ряду причин наименее других инкрустировались в структуру СССР, они все время держались как бы на отшибе. Националистический сердечник в них был несравненно креп­че. США и многие западные страны не признавали (де-юре или де-факто) включения этих республик в состав СССР, что прида­вало дополнительную специфику «прибалтийской проблеме». Действовать с позиций силы здесь было неуместно. Кстати, это знали и видели высокопоставленные сотрудники Комитета гос­безопасности. Тогдашний председатель КГБ Литовской ССР гене­рал-майор Р. А. Марцинкус, сам литовец, в таком духе инфор­мировал Москву. А когда до него дошли сведения о готовив­шемся применении силы, он, не задумываясь, подал в отставку и больше на государственную службу не возвращался.

Разведка оставалась вне фокуса государственного вни­мания. Это остро чувствовалось по молчавшим телефонам на служебном столе. Невольно думалось, что отступающее госу­дарство, как и отступающая армия, меньше нуждается в раз­ведке, она идет по своей земле, топчет собственные интере­сы, а на чужую уже не скоро вернется.

28 января 1991 г. меня вызвал начальник разведки и ска­зал о моем предстоящем назначении начальником аналитиче­ского управления Комитета госбезопасности.