Кризис нарастает

В СССР 1985 год был годом громадных надежд на возрож­дение Отечества и годом начавшегося отчаяния и безысходно­сти. Все эти чувства были связаны со смертью К. У. Черненко, о которой было объявлено 11 марта. Когда мы узнали, что пред­седателем правительственной комиссии по похоронам назна­чен М. С. Горбачев, то всем стало ясно, что именно он будет ге­неральным секретарем партии и руководителем государства. Такова была шаблонная практика, утвердившаяся в партийно-государственном аппарате. Через два дня, 13 марта, об избра­нии Горбачева было объявлено официально. Страна вздохну­ла с облегчением. Новому руководителю 2 марта 1985 года ис­полнилось только 54 года (правда, в своих записях я уже тогда пометил, что в его возрасте В. И. Ленин уже умер, оставив пе­репаханной всю социальную сферу не только России, но доб­рой части планеты). Мы так устали от престарелых, немощных, больных, дряхлых руководителей, что на первых порах были готовы удовлетвориться даже малым: был бы вождь просто здоровым. Натерпевшиеся от беспорядков люди смотрели на Михаила Сергеевича с надеждой и верой.

Страна плохо представляла себе нового лидера и мало знала о нем. У меня же не выходило из головы, что именно Горбачев был ответственным за сельскохозяйственную про­грамму партии, которая оказалась на деле мыльным пузырем, о ней никто уже не вспоминал. Ведь в 1984 году мы были вы­нуждены закупить за границей рекордное количество зерна — 54 млн. т. Хорош рекорд! А планы закупок на 1985 год состав­ляли 40 млн. т. Это была единственная практическая проверка интеллектуальных и организационных способностей Горбаче­ва. И с ней он совершенно не справился. Но об этом мало кто задумывался. Такова уж наша социальная психология, отра­жающая невысокий уровень гражданской зрелости. Мы раду­емся чему-то новому прежде всего в пику старому, назло на­доевшему, а не потому, что убеждены, что новое есть непре­менно лучшее. Нам опостылела кремлевская геронтократия, л мы дружно кричим: «Давай молодежь!» — не вдумываясь, чем, собственно говоря, кроме возраста, эта молодежь луч­ше. Мы не знаем ни программ, ни взглядов, ни личных качеств новых руководителей, а уже безоглядно отдаем им сердца по какому-то минутному эмоциональному настроению, которое к тому же быстро проходит, а надетый сапог, плохо пошитый л натирающий мозоли, с ноги уже не сбросишь. И, проклиная :вою доверчивость, мы копим недовольство и злость до оче­редного момента, когда выплеснем свои эмоции на вчераш­него кумира.

Через два с небольшим месяца, 25 мая 1985 года, я запи­сываю: «Что за это время сделано, вернее, наговорено? Улав-пиваются две главные идеи: предоставление большей само­стоятельности предприятиям с внедрением подлинного хоз-эасчета и ускорение научно-технического прогресса. Как цели, эти задачи ясны и понятны, но беда в том, что не видно инст­рументария для их достижения. Не ясно, как обеспечить науч­но-технический прогресс, какими средствами… Слова произ­носятся все верные, руки сами тянутся аплодировать, хочется зерить… но груз всей 57-летней жизни, опыт стольких разоча-эований, простая рассудочность говорят: «Погоди, не трепы-<айся! Новый руководитель ведь и не может произнести дру­гих слов. Ему надо что-то сказать разуверившемуся народу. Но зерить надо только делам, а слова пусть летят по ветру, коль эни так легко сыплются изо рта».

Двойственное, критическое отношение к новому руково­дителю вскоре стало доминирующим среди моих коллег по эаботе. Мы полностью поддержали весенние мероприятия по сдерживанию алкоголизации страны, хотя крутизна антиалко-ольных мер вызывала иронические усмешки. Как можно было запрещать вино на дипломатических приемах, на государст­венных обедах, пропагандировать безалкогольные свадьбы? В народе сразу родилось неприятие правительства. «Не дадим занести «зеленого змия» в Красную книгу!» — раздался клич, и взрывом расширилось самогоноварение. Стали нарастать токсикомания и наркомания. Вспомнились горько-ироничные слова Хрущева: «Если ты в квашню запустил руку и достал до дна, то не думай, что ты ее реформировал. Вынь руку и уви­дишь, как через пару минут все станет как прежде. Так и Рос­сия, она с трудом поддается реформированию». Волюнтаризм, стихийность принятия решения по антиалкогольной кампа­нии, ее неподготовленность сразу показали всю хлипкость ор­ганизационно-административных способностей нового руково­дства. А связанная с крахом этой кампании потеря авторитета и престижа самого Горбачева носила зловещий характер.

Нам в разведке очень понравилось его первоначально твердое поведение по отношению к западным державам. Лю­бому нормальному гражданину не по душе, когда его стра­ну публично унижают или третируют, независимо от предло­гов, которыми при этом прикрываются. В сентябре 1971 года из Англии были высланы одновременно 105 сотрудников со­ветских представительств. Мы промолчали, утеревшись. В кон­це марта 1983 года Франция выслала 47 советских работников. В обоих случаях пропагандистские трубы гудели, что, мол, та­ким образом велась борьба с русским шпионажем, хотя подав­ляющее большинство высланных к разведке не имело отно­шения. Помнится, что когда французы приняли свое решение, то советская сторона в один день прошла все этапы, типич­ные для дряхлого старика. С утра постановили: «Ответим так же, голова за голову». В обед сникли и прошамкали: «Давайте сократим, но пропорционально составу посольства Франции в Москве». (Кому-то показалось, что французов в СССР значи­тельно меньше, чем русских в Париже, в то время как на самом деле все было наоборот.) К вечеру мы бессильно отказались от всяких ответных мер. Над нами публично смеялись.

Никто не заставлял западные страны давать согласие на увеличение штатов советских посольств, они могли не выдать

1изу любому неподходящему для них, могли воспользовать-:я ежегодными отъездами в отпуск нежелательных лиц и за­рыть им въезд на свою территорию. Нет! Они предпочли путь иумных оскорбительных кампаний! Они как бы пробовали «на уб» достоинство наших руководителей.

В сентябре 1985 года М. Тэтчер снова театральным жестом вставила из Англии очередную партию в 25 советских сотруд-1иков. Это была проверка Горбачева, и он ее выдержал. На дру-ой день мы выслали из Москвы 25 англичан. Великобритания >пешила, она настолько привыкла к нашей расквашенности, 1то такой ответ выглядел для нее неожиданным. Чтобы пока-ать свой норов, Тэтчер через пару дней выслала еще шесть 1еловек. Мы в ответ— столько же. Мир ахнул и восхищенно казал: «СССР заставляет себя уважать». А «железная леди», из­балованная победами, только смущенно пробормотала в при­ятном порядке: «Хватит, на этом мы кончаем». Жаль, что об той капитуляции не стало известно общественности.

Однако вскоре в твердой поначалу позиции Горбачева юявились трещинки, а потом щели и, наконец, разломы. Стра-ia вползала в длинный туннель под названием «перестрой-;а». Мы долго дискутировали, пытаясь докопаться до скрытого :мысла этого слова, и не могли прийти к общему пониманию *елевых установок руководства. «Перестройка» свалилась на олову точно так же, как и антиалкогольная кампания, без пред-орительной проработки, без изучения. До самого ее скорбно-о конца никто не мог объяснить, во что же мы, в конце кон­цов, перестраиваем свою жизнь, свой уклад хозяйства. Всякие режние революционные повороты в истории народов пред-орительно готовились теоретическими трудами, экономиче-:кими исследованиями, искусством, наконец. И люди были го-овы к повороту. «Перестройка» оказалась самым пустым сло-юм, в которое не было заложено никакого реального и четко |родуманного смысла. Это было благое реформаторское по-келание, не больше. Частенько в своем кругу мы вспоминали по аналогии с начавшейся «перестройкой» детский стишок о мальчике, который решил починить качавшийся стул, подпи­лив одну из его ножек. Пацан не был знаком с правилом «семь раз отмерь, а один раз отрежь» и стал пилить на глазок то одну, то другую ножку, которая, как казалось ему, мешает нормаль­ной устойчивости. Дело кончилось тем, что он вконец испортил стул, но, глядя на дело рук своих, все-таки самокритично про­изнес: «Эх, ошибся я немножко!» Процесс нашей «перестрой­ки» как две капли воды напоминал эти ребячьи плотницкие экзерсисы.

Осенью 1985 года была предпринята (в который раз!) по­пытка административно-организационными мерами решить продовольственную проблему страны. Волевым решением было ликвидировано сразу несколько министерств (сельско­го хозяйства, мелиорации, сельскохозяйственного машино­строения и т. д.) и на их базе создан социалистический кон­церн «Агропром». «Убиенные» министерства не заслуживают доброй памяти, ибо вся их работа уже была оценена бедствен­ным состоянием наших прилавков, но тут же стало известно, что все министерства входят на правах главных управлений в «Агропром». Созданный бюрократический монстр оказался совсем нежизнеспособным, он еле держался на ногах от соб­ственной тяжести. Позже уже и Горбачев не предпринимал ни­каких усилий, чтобы как-то изменить положение на селе, его внимание полностью поглотили другие дела.

А тем временем российская деревня ежемесячно теря­ла людей, пашни зарастали, оставшийся народ пускался во все тяжкие, лишь бы выжить. Мой знакомый Николай Павло­вич Королев, директор совхоза «Культура» Скопинского рай­она Рязанской области, говорил мне, что в его хозяйстве на 5 тыс. га пашни приходится 46 тракторов, 22 комбайна и толь­ко… 30 механизаторов, умеющих водить эту технику. Из них настоящих тружеников всего десять человек. Мы в тысячный раз приходили к выводу, что главная трагедия села заключа­лась в полнейшем пренебрежении личностью самого сельско­хозяйственного труженика. Новый руководитель партии и го­сударства М. Горбачев много и правильно говорил о необхо­домости повышения внимания к «человеческому фактору», но )азговоры так и оставались разговорами, потом и они посте-1енно затихли. Положение человека в системе государствен­ного производственного комплекса не изменилось, поэтому $се верхушечные административные перестановки не могли *ать никакого эффекта.

В то время четко обозначилось специфически русское >бщественное явление — массовое написание анонимных пи­жм в ЦК партии. В 1984 году на Старую площадь поступило 74 ыс. таких писем, а затем каждый год эта цифра увеличива­юсь на 22—25%. Поток этих обличительных документов явно :видетельствовал о том, что в стране творятся крупные беспо->ядки, господствует беззаконие, нарушаются общепризнан-ые нормы морали и этики. Человека толкает на написание шсьма его неустроенная, неладная жизнь. Такой поток писем красноречиво говорил и о том, что высшая государственная тасть, казавшаяся ранее всеслышащей и всевидящей, теперь жазывалась слепой и глухой. Она не замечала вопиющих без->бразий и, оказывается, не знала, как действуют от ее имени. Анонимные письма свидетельствовали и о том, что простой ражданин, обыватель не верил новым руководителям, не ве-)ил в серьезность их гарантий демократической свободы сло-5а и уж тем более не верил, что верховная власть в состоя-ши обеспечить его личную безопасность в случае расправы над ним местных руководителей. Это была особая уродливая |юрма «демократии», при которой можно было все сказать, но м за что не бороться. Пассивное сигнализирование отража-ю неугасимую жажду справедливости, но оно же свидетель-ггвовало и об отказе от личного участия в исправлении недостатков.

Вирус анонимных писем частично поразил и разведку, гак поразили ее многие болезнетворные бактерии, которые ‘же активно расправлялись с обществом. Мы все-таки жили в >пределенном морально-нравственном и интеллектуальном

«гетто». Здания разведки находятся на отшибе от городских массивов. Сотрудники ее с учетом времени, затрачиваемого на поездку на работу и с работы, почти весь день проводили в кругу своих коллег. В отпуска чаще всего ездили также в свои ведомственные дома отдыха и санатории. Сама работа с ее вы­сокими патриотическими приоритетами была оградительным барьером против нараставшего «в миру» разложения идеоло­гии, а вслед за ним и распада всей системы жизненных цен­ностей. Если разведчик находился за рубежом, он острее вос­принимал боль за тяжелые недуги Родины и старался по-сыно-вьи вступиться за свою страну даже тогда, когда ее поведение (вернее, поведение ее руководителей) оказывалось далеко не безупречным. Несмотря на выработанное годами чувство при­надлежности к определенной элите сотрудников разведки, в ее среде все чаще происходили так называемые ЧП — верные симптомы неблагополучия в государстве и обществе.

Я уже говорил о предателях, с которыми был лично зна­ком, но до меня доходили отголоски и сведения о побегах, слу­чавшихся в других регионах, находившихся под кураторством моих коллег. Было известно, что многие из них сами явились к противнику и предложили свои услуги. Они шли к американ­цам, поскольку те дороже платят и наверняка примут пред­ложение в силу высокого накала конфронтационности меж­ду нашими странами. Наша контрразведка в Москве сообща­ла, что многие иностранные дипломаты нарочно оставляли открытыми на улицах окна автомашин в надежде, что какой-нибудь доброхот бросит туда записочку с предложением про­дать имеющиеся у него секреты.

Я пытался уговорить руководство разведки использо­вать судебные процессы над разоблаченными предателями для того, чтобы снять полнометражный бескупюрный кино­фильм о ходе разбирательства и показать его всем офицерам разведки. У меня не было сомнений в том, что это оказалось бы полезным. Всякий, кто увидел бы такой фильм, смог бы лич­но убедиться в том, что все предатели становились, по их соб­ственным признаниям, на путь сотрудничества с врагом из-за жадности, трусости, той или другой душевной слабости. Все

>ни считали, что вынесенные им приговоры были справедливы. Это уже потом, в «демократическое» время, оставшиеся в кивых за рубежом или выпущенные из мест заключения пре­датели все до единого стали выдавать себя за борцов против оталитарной системы.

Были основания полагать, что такие материалы могли под-олкнуть вероятных агентов вражеских спецслужб к мысли о >ыстрейшем побеге за границу из страха оказаться разоблачен­ными. И очень хорошо! Бежавший предатель — это полбеды, он гже опасности представить не сможет, кроме разве статей или книжек, эффективность которых изрядно упала. Я постоянно «роводил мысль о допустимости и желательности введения ‘ нас в разведке принципиальной возможности направления га проверку на полиграф любого сотрудника, убеждал, что в Соединенных Штатах это тривиальная норма безопасности. 1редлагал сам подвергнуться такой проверке первым. Мои, яожет быть, слишком радикальные предложения не были под­ержаны и остались неосуществленными, хотя я и сейчас уве->ен, что ничего антидемократического и ничего антигуманно-о в этих предложениях нет. Если государство оказывает раз-(едчику полное доверие, то оно должно быть взаимным.

Коллектив иногда будоражили и другие, несравненно бо-iee мелкие, но ранее не виданные происшествия. То начнутся жтематические кражи часов в раздевалке спортивного бас-:ейна, и приходится проводить целую сложную оперативно-взыскную комбинацию, чтобы обнаружить злоумышленни-га, который окажется больным человеком — клептоманом. То щруг некий изувер начинает резать бритвой пальто в разде-галке, и опять отвлекаются силы, а главное, нервы на раскры-ие этих преступлений.

Одним словом, напряженность, даже внутренняя, все вре-ля возрастала. Появлялись «дела», поражавшие своей фабу-юй. Так, один из сотрудников научно-технической разведки, »ичем особенно не выделявшийся, вдруг в одночасье стал уго­ловным преступником. Выяснилось, что он завел себе любов­ницу из числа сослуживиц и однажды заехал с ней в какой-то двор, где они, не выходя из машины, стали распивать шампан­ское. Потом пошел у них, видимо, крутой разговор, кончивший­ся тем, что «герой» ударил свою даму бутылкой по голове. Об­ливаясь кровью, женщина стала звать на помощь, а ее ухажер бросился бежать. На свою беду, навстречу ему шел случай­ный прохожий, который сделал попытку задержать беглеца. В ответ тот выхватил нож и точным ударом в сердце наповал убил незнакомого человека. Потеряв самообладание, преступ­ник вскочил в машину и пытался скрыться. Через два часа он был задержан милицией. Суд приговорил его к 15 годам ли­шения свободы, все его начальники получили свою долю на­казания, и все вроде бы успокоились. Но при обыске в его квартире были обнаружены миниатюрный фотоаппарат «Ми-нокс», пометки служебного характера и еще кое-что насторажи­вающее. На следствии выяснилось несоответствие доходов и расходов обвиняемого. Наблюдение за ним в тюрьме дало ос­нование полагать, что он пытался дать какие-то сигналы сво­им хозяевам на свободу и даже передать кое-что. В резуль­тате началось доследование дела, которое раскрыло шпион­скую деятельность этого человека против своей Родины. Он все рассказал о своем сотрудничестве с французами, предста­витель разведки которых в Москве более десяти раз встречал­ся с ним, передавал деньги за полученную информацию. На этот раз пересмотр дела привел и к другому приговору: рас­стрел за измену Родине.

Управление внешней контрразведки, которым руководил до этого времени О. Д. Калугин, естественно, знало о неблаго­получии в разведке, но у специалистов управления не хватило профессионального умения и настойчивости провести анализ причин назревавшей беды. Каждое событие объявлялось эпи­зодом, а оно было симптомом болезни.

Кстати, к этому же времени относится и зарождение не­приязни, переросшей во вражду, между Калугиным и Крюч­ковым. Ее истоки относятся к концу 70-х годов, и она в тече­ние долгих лет имела характер бюрократической интриган­ской борьбы за влияние и власть внутри разведки, а потом и в КГБ. Могу поклясться, что никакого политического или глу­бокого профессионального расхождения в позициях споря­щих сторон в те годы не было. Когда сейчас я читаю книгу Эн­дрю Кристофера и О. Гордиевского и их рассуждения о про­грессивном новаторе, «самом молодом» генерале Калугине, мне трудно удержаться от улыбки. Они ничего не знают о су­ществе разногласий между двумя «К» и стараются выкрасить их в приятные своему глазу цвета идейно-политического про­тивостояния. Мне невольно приходилось ощущать толчки их скрытой борьбы, сотни людей были свидетелями развития ее на официальном уровне, и все равным образом переживали, что в тело разведки вполз дух непрофессионального сопер­ничества и нетерпимости.

Начнем с того, что О. Калугин как специалист пользовался уважением в ПГУ. Он был достаточно эрудирован, умел логично и убедительно строить свои выступления. Управление внеш­ней контрразведки («К») всегда занималось анализом прова­лов (разумеется, постфактум), и его суждения выглядели обос­нованными и вроде бы безупречными. Хотя известно, что ана­лизировать события, уже свершившиеся, значительно легче, чем возможные последствия своих поступков, которые еще только планируешь совершить. Среди коллектива разведки отношение к управлению «К» было весьма сдержанным, да и каким может быть отношение к жандарму в собственных ря­дах! Для нас-то ведь не было секретом, что служба внешней контрразведки занималась изучением с приглядом за нами са­мими. Это был наш собственный СМЕРШ. Конечно, туда не на­правлялись лучшие кадры разведки. Сам О. Калугин в одном из публичных выступлений признавал «серость» своих кад­ров. Отсюда и зародилось первое недовольство: самый моло­дой и блестящий генерал вынужден был руководить малопре­стижным «серым» управлением. В амбициях и самомнении от­казать О. Калугину было нельзя. Тем более что со всех сторон ему нашептывали о непременном «перспективном будущем». Он пользовался открытым покровительством двух первых за­местителей начальника разведки, которые непосредственно курировали управление «К», — Бориса Семеновича Иванова и Михаила Андреевича Усатова (поочередно). Но вскоре доба­вился и еще более могучий «спонсор». Им был тогдашний на­чальник Второго главного управления (контрразведки) Григо­рий Федорович Григоренко, который в прошлом сам работал в ЛГУ и был раньше начальником все того же управления «К», хорошо знал Калугина и открыто протежировал ему.

Вопрос, кому руководить разведкой — профессионалу или политическому выдвиженцу, не давал покоя честолюбию некоторых молодых генералов. Калугин не был совершенно одинок. Были и другие попытки поднять хоругвь борьбы за «профессионализацию», прикрывавшую в принципе расчеты на личную карьеру. Ибо, повторяю, не помню, чтобы открыто кем-то был поставлен вопрос о принципиальном пересмотре основных постулатов работы разведки.

Первый знак неблагополучия в личных отношениях Ка­лугина и Крючкова я получил однажды в салоне самолета, на котором делегация ПГУ возвращалась из какой-то поездки в восточноевропейскую страну (Калугин и я почти автомати­чески включались в такие делегации. Это было связано с на­шим должностным положением.) Во время полета все сиде­ли вокруг стола, обсуждая результаты поездки, и вдруг Крюч­ков предложил выпить по бокальчику за окончание работы. Все приняли инициативу руководства с удовольствием. Под­няв бокал, Крючков неожиданно произнес непривычные сло­ва: «Давайте выпьем за то, чтобы каждый из нас дорожил сво­ей принадлежностью к ПГУ, знал один дом и был верен ему!» Из четырех-пяти присутствовавших каждый счел своим дол­гом добавить что-то к словам шефа. Я тоже добавил что-то вро­де: «Жизнь отдана разведке, и этим сказано все!» Один Калу­гин, насупившись, не произнес ни слова, как-то поскучнел, хотя чокнулся и выпил вместе со всеми.

По вредной привычке анализировать все я расценил тот разговор как непростой, ибо знал, что шеф не станет просто так бросать подобные тосты на ветер. Вскоре мне пришлось в этом лично убедиться.

Летом 1977 года в МИД возникло дело о предательст­ве Александра Огородника, занимавшего довольно крупный пост в Управлении по планированию внешнеполитических ме­роприятий. Он работал раньше в советском посольстве в Ко­лумбии, где от безделья стал увлекаться хождением по злач­ным местам и там лакомился «клубничкой». Выслеженный спецслужбами, он стал легкой добычей вербовщиков из ЦРУ. Из страха перед крушением карьеры согласился сотрудничать с американцами и, приехав в Москву, начал активно снабжать их информацией, которую получал из кругов МИД, КГБ и Ми­нистерства обороны, черпая ее из телеграмм, поступавших в это управление МИД. Выполняя задание ЦРУ, он активно ис­кал доступ в высшие эшелоны партийной власти. Пользуясь положением свободного мужчины, этот хлыщеватый, статный, разбитной Казанова стал обхаживать дочку одного из тогдаш­них секретарей ЦК КПСС. И надо же такому случиться, что в этот же дом довелось попасть и мне в связи с довольно ред­ким обстоятельством: там «обмывалась» докторская степень одного соискателя, у которого я выступал официальным оп­понентом. Я тогда и увидел этого Огородника, пришедшего с охапкой цветов и дорогими подарками. Но когда меня пред­ставили ему как «генерала КГБ», он стушевался, засуетился и быстро испарился, хотя пришел в расчете провести весь ве­чер. Я ни о чем не догадывался, но могу себе представить, как он перепугался.

Огородник был выявлен советской разведкой и контрраз­ведкой без какого-либо моего участия, и я даже не знал о его аресте, когда однажды мне позвонили из семьи высокопостав­ленного партийного вельможи с просьбой срочно приехать для консультаций. Я приехал и узнал, что Огородник исчез не­ведомо куда, его разыскивает мама, в расстройстве «невес-га» — дочка и т. д. и т. п. Я почувствовал запах чего-то очень неприятного, попросил не предпринимать никаких действий до моего совета.

Приехав на объект ПГУ, я срочно попросил О. Калуги­на зайти ко мне в кабинет (мы были равными по служебно­му положению и званию, но я старше на несколько лет). Дей­ствуя строго по солдатской этике, я сообщил все известные мне сведения об Огороднике О. Калугину, ибо дело было не­посредственно в его компетенции. Он доверительно сказал, что Огородник — американский шпион и уже ведется следст­вие, что принесенные мной сведения исключительно важны, ибо речь шла о метастазах шпионской сети в высших эшело­нах власти. Я тогда еще не знал, что в момент ареста Огород­ник воспользовался ядом, переданным ему американцами, и покончил жизнь самоубийством, унеся с собой многие сек­реты. Я позвонил по телефону пострадавшей семье, посове­товал то, что мне рекомендовал Калугин, и думать забыл про это происшествие.

Каково же было мое удивление, когда через пару дней раз­дался звонок прямого телефона от начальника разведки (эти телефоны звали в других местах «матюгальниками»), потре­бовавшего немедленно зайти к нему. В кабинете он сказал: только что звонил Андропов и выразил возмущение тем, что работники разведки, как выясняется, состоят в близком зна­комстве с иностранными шпионами, и прямо назвал меня как такого растяпу. У меня аж перехватило в горле от возмущения. «Неужели Калугин вам не доложил о моем разговоре с ним, я ведь сам обо всем давно рассказал ему как должностному лицу, занимающемуся всеми случаями иностранного шпиона­жа?» — «Нет, — ответил шеф, — он ничего не сказал мне, а по­шел сразу к Г. Ф. Григоренко в контрразведку, и они постарались бросить тень на Первое главное управление. Иди и объясняй­ся с Андроповым!» Я позвонил председателю КГБ, написал по его просьбе подробную докладную обо всем происшедшем, а потом имел неприятное объяснение с Калугиным, сказал, что считаю его поведение непорядочным. Шел 1977 год. Как было далеко до того времени, когда личные неприязненные отно­шения начнут прикрываться фиговыми листками политических расхождений!

Было ясно, что, пока Крючков остается начальником раз­ведки, Калугину придется искать другое место работы. О поли­тических взглядах Калугина в то время было известно, что они куда ортодоксальнее, чем у большинства генералов разведки. В ПГУ широко комментировался конфликт, разгоревшийся в управлении «К» между Калугиным и секретарем парткома это­го же управления полковником Николаем Ивановичем Шты­ковым. Штыков позволил себе в присутствии Калугина неуч­тиво, иронически отозваться об известной «трилогии» Л. И. Брежнева, которую навязывали тогда в качестве материала для изучения в партийных организациях. Калугин не постес­нялся публично отчитать своего секретаря парткома за поли­тическую близорукость и недопонимание важности пробле­мы. Штыков рассказывал об этом не раз, даже в своих публич­ных выступлениях…

Когда в 1980 году Калугин был вынужден занять пост пер­вого заместителя начальника управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области, он решил написать кандидатскую диссертацию по своей специальности — внешняя контрраз­ведка. Я не могу отказать Калугину в способностях, и его ра­бота была вполне достойна кандидатской степени. Я ее читал сам, поскольку был в те времена еще и председателем научно-методического совета разведки, где работа рецензировалась. Я не помню сейчас точного ее названия, но она была посвяще­на подрывной деятельности американских спецслужб против советских граждан и учреждений за границей. В ней содержа­лись и более широкие политические обобщения, вполне в духе тогдашних представлений о наших отношениях с США. Тут уже проявилась нетерпимость с другой стороны. Все инстанции в ПГУ воспротивились самой перспективе постановки диссерта­ции Калугина на защиту в научно-исследовательских институ­тах разведки. Особенно противилось его бывшее управление «К», которое должно было стать ведущим подразделением в оценке качества диссертационного исследования.

Поскольку существо конфликта мне было уже понятно, я позвонил Калугину в Ленинград и порекомендовал поставить работу на защиту в любом гражданском исследовательском центре, вычеркнув то, что делало необходимым гриф «Секрет­но». Но шлея обеим сторонам уже попала под хвост, и Калу­гин сказал, что будет бороться за то, чтобы защититься имен­но в разведывательном институте. «Ну что ж, давайте…» — ос­тавалось вздохнуть мне.

Критерием профессионального мастерства того или ино­го работника разведки является только конечная практиче­ская польза. Я бы на месте всех, кто так или иначе жонглировал в политических целях «делом Калугина», поостерегся от превос­ходных степеней прилагательных. Они неуместны. В информаци­онно-аналитическом управлении приходилось не раз говорить начальникам оперативных подразделений о том, что завербо­ванный ими агент является «подставой», или «липой». Мне до­водилось огорчать таким образом и Калугина, когда после по­бедных и наградных литавр по поводу «приобретения ценного источника» оказывалось, что мы купили, как говорят, «ободран­ную кошку за зайца». Для проверки агентуры у нас имелся ши­рокий и надежный инструментарий, практически безупречный, если речь шла о политической информации.

Из первых рук, от участников операций, мне были извест­ны случаи, когда Калугин ошибался, решая вопрос о добро­совестности американцев, заявлявших о готовности сотруд­ничать с социалистическими разведками. Есть много и дру­гих, куда более темных оперативных дел, о которых здесь не место говорить.

Все сказанное мной — лишь свидетельство очевидца пе­рипетий вокруг Калугина, получивших искаженную трактовку в средствах массовой информации и ряде «исследований». По­следовавшие репрессалии в отношении Калугина в виде ли­шения его наград и звания были очень неудачными и непро­думанными шагами, я уж не говорю об их несправедливости, но они логически завершают конфликт, зародившийся в сере­дине 70-х годов. Я ранее писал, что Крючков подолгу помнил о причиненном ему зле, и иногда такая память толкала его на ошибочные и неправедные шаги.

Объективно позиция Калугина нанесла интересам развед­ки, конечно, немалый ущерб. Никто не в силах точно подсчи­тать, сколько иностранных граждан отшатнулось от контактов с советскими, а потом российскими дипломатами, журналиста­ми, экономистами, опасаясь, что они могут оказаться развед­чиками (и что их связь станет предметом широкого обсужде­ния в прессе). В любой войне личных абмиций нельзя забы­вать об интересах национальной безопасности.

Разведка подверглась еще одной напасти. С «самого вер­ха» ей стали давать задания, мягко говоря, не по профилю ее работы. Ее стали превращать в «затычку для каждой бочки». Диапазон ее деятельности начал опасно расширяться. Однаж­ды, например, мы получили задание подготовить прогноз ко­лебаний цен на мировом рынке золота. Задание было край­не деликатным, к его выполнению было разрешено привлечь весьма ограниченный круг работников. Причем нас предупре­дили, что поручение дается в связи с предстоящим выходом СССР с крупной партией золота на мировой рынок. Ошибка в прогнозе может означать потерю многих десятков, а может, и сотен миллионов долларов.

Когда я сформулировал задачу перед специалистами сво­его управления, то раздались недовольные голоса: «А что, у нас нет Государственного банка? Что будет делать Министер­ство внешней торговли? Куда подевались советские банкиры, которые постоянно работают за рубежом и руководят совет­скими банками?» На такие вопросы у меня ответа не было, и пришлось сослаться на предположение, что, возможно, нам доверяют в таких делах больше, чем иным специалистам, ре­путация которых может быть подмочена постоянными связя­ми с заграницей. Такие спонтанные реакции возмущения не были редкостью, но люди быстро успокаивались, польщенные тем, что именно к ним обращаются со столь неординарной просьбой. Но оставалась большая проблема — как решить по­ставленную задачу. Ведь разведка никогда не занималась та­кими делами, у нас не было даже представления о необходи­мом технологическом процессе, а срок был поставлен весьма жесткий — одна неделя.

Началась работа, в которой все было импровизацией. Од­ним поручалось вычертить график движения цен на золото за последние три года; другие занимались выявлением состоя­ния мировых запасов этого металла, ходом строительства но­вых шахт, разрезов; третьи оценивали научно-технический прогресс в области золотодобычи и его влияние на себестои­мость золота; четвертые исследовали кривую забастовочного движения на приисках, пятые — промышленное и торговое по­требление металла и т. д. и т. п. Не раскрывая предмета нашей заинтересованности, мы втемную опросили широкий круг спе­циалистов, так или иначе связанных с золотом. В конце недели мы собрались и в процессе «мозгового штурма», длившегося несколько часов, обсудили все собранные сведения. В резуль­тате пришли к выводу, что в ближайшие три-четыре недели будет сохраняться устойчивая тенденция роста цены на золото. Вывод сформулировали в неформальном рабочем документе, адресованном председателю КГБ, и в состоянии невероятного нервного напряжения стали следить за колебаниями и скач­ками цены на проклятое золото на бирже.

Мы не были подготовлены к таким поручениям и выпол­няли их на уровне просто здравого смысла и неглубокого на­учного исследования. К счастью, небеса были милостивы к нам. Цена на золото действительно в указанный период шла все время вверх, и мы, как дети, радовались, что угадали правиль­но, хотя в душе чувствовалась тревога при мысли, что неваж­но обстоят дела у государства, которое обращается к нам с та­кими заданиями.

Нам приходилось неоднократно составлять документы об организации сельскохозяйственного производства в социа­листических странах Восточной Европы, особенно в Венгрии. И мы подолгу думали, как объяснить, что рекомендации «пе­редовой» сельскохозяйственной науки в СССР о введении ро­тации культур не совпадают с практикой в той же Венгрии или в США, где по нескольку лет кряду сеяли кукурузу на одних и тех же полях, применяя точно разработанную систему внесе­ния удобрений. Приходилось думать не о получении образ­цов и технологических документов, а уже об описании орга­низационно-производственного, управленческого дела. Это порождало отчаяние.

Разведка на постоянной основе занималась проблема­ми дна Мирового океана, ее представители даже участвова­ли иногда в международных совещаниях экспертов, которых на чиновничьем жаргоне называли «подонками». Проблемы Арктики и Антарктики также не сходили с повестки дня, при­чем заниматься ими приходилось вовсе не в разведыватель­ном ключе, а в плане политики, экологии, экономики, транс­порта и т. п.

Все подобные поручения размывали контуры профессио­нального поля деятельности разведки, вели к появлению эле­ментов поверхностности, непрофессионализма в освещении достаточно случайных для разведки проблем. Они вызывали раздражение в коллективе, и это раздражение иногда выли­валось и в открытых выступлениях на производственных со­вещаниях.

Мне трудно объяснить, почему с «самого верха» обращались с такими вопросами в разведку, но думаю, что причины сле­дующие: во-первых, разведка обязательно выполняла поруче­ние в точно указанный срок, и, во-вторых, мы никогда не уходи­ли от ответственности, не напускали тумана и неопределенно­сти в свои документы. Мы обычно говорили, что считаем свой прогноз верным на столько-то процентов (от 60 и выше).

Слава богу, что у разведки появилось собственное науч­но-исследовательское подразделение, которое сняло часть на­грузок информационно-аналитического управления. Распо­лагая большим количеством открытых источников информа­ции, это подразделение могло ответить на много вопросов, рожденных слабой компетенцией наших высших руководя­щих структур.

Общее разбалтывание разведывательной машины допол­няла монотонная, серая партийная работа, оторванная от ре­альных глубинных процессов жизни. Вот как мне виделись партийные мероприятия тогда, десять лет назад: «Вчера це­лый день просидели на партийной конференции. Все шло и прошло, как обычно за последнее время, гладко-гладко. Пря­мо-таки проскользили по мероприятию, не зацепившись ни за кого ничем. В таком виде стандартизированные конференции давно себя изжили. Все в них стало рудиментарным, даже бу­феты с улучшенным ассортиментом харчей. Когда-то давно, на заре туманной юности, когда прототип нынешних конферен­ций только зарождался, в стране было голодно, холодно, все порушено. Делегаты неделями добирались до центров пар­тийной жизни, жевали сухарные крошки, синели от недоеда­ния. Партия старалась, чтобы ее мероприятия были вехами в сознании делегатов. Их поили горячим чаем, подкармливали бутербродами — невиданным для многих лакомством, дава­ли регулярные горячие обеды. Тогда это была необходимость, люди валились с ног от недоедания. А теперь… груды тортов, фруктов, бутербродов, штабели бутылок с пивом, пепси-колой (ей-то уж совсем тут не место). Пузатые самовары, пузатые бу­фетчицы, пузатые делегаты. Их надо голодом лечить, а не пере­кармливать в дни партмероприятий.

С книгами то же самое. Тогда, при явной нехватке печат­ной продукции, делегатам давали труды Ленина, брошюры с партийными документами, статьи «Правды». Люди везли их на места, как политический динамит, которым рвали вековой со­циальный лед России. Теперь форма осталась, но люди сто­ят за «дефицитом», они спрашивают Ю. Семенова, В. Шукши­на. Политическую литературу не берут или берут аптечными дозами.

Президиум собрания некогда был настоящим рабочим ор­ганом, из-за разных точек зрения, тенденций, даже фракций было рискованно поручать одному лицу ведение партийно­го собрания, конференции. Сейчас президиум — это «почет­ные ложи». В первом ряду сидит самое большое начальство, во втором — второстепенное начальство, в третьем — третье­степенные лица. Задача — не работать, а чинно высидеть до конца. Рассказывают, что А. А. Громыко лучше других умеет терпеливо высиживать долгие бдения: до обеденного пере­рыва он держит левую ладонь на правой руке на столе, а по­сле обеда наоборот. Вот и вся работа.

Оттого-то в зале из президиума чаще видны не лица, а ма­кушки и даже затылки дремлющих людей, потому-то делегаты опрометью бросаются к дверям при объявлении перерыва, и их бывает трудно собрать звонками на очередное заседание. В зале появляются залысины в виде незанятых мест».

Редко кто из участников собраний уж помнил слова пар­тийного гимна «Интернационал». Текст стали печатать на тыль­ной стороне обложки записных книжек, которые выдавались делегатам. Но хоровое пение получалось и слабым, и нестрой­ным, тогда партийные начальники обзавелись пластинками с патефонной записью «Интернационала» и стали запускать его на полную громкость после окончания мероприятия. Так по­степенно глохла и чахла партийная душа.

В сентябре 1985 года покончил самоубийством один из са­мых уважаемых мною людей — Владимир Алексеевич Люби­мов, мой однокашник по учебе в МГИМО и коллега по работе. Редкой породы был человек. Эмоциональный, легковозбуди­мый, одержимый страстью к поискам разумных, справедли­вых решений, он внушал страх проходимцам, захребетникам, просто бездельникам. Они считали его «чокнутым». В спорах он действительно заводился донельзя. Однажды ко мне при­шел здоровенный детина с жалобой на то, что В. Любимов по­бил его. Я выразил сомнение: как мог изнуренный работой, не­прерывным курением, хилый, немолодой человек сотворить такое с сейфообразным крепышом. Но оказалось, что и в са­мом деле, когда верзила предложил совершить какой-то мел­кий обман начальства, Володя заехал ему в ухо и выгнал вон из кабинета. Любимов был настолько разъярен, что «обижен­ный» не решился требовать реванша.

Когда Любимов выезжал в краткосрочные командиров­ки за границу, то больше половины резидентов, кому он ока­зывал помощь и содействие в решении конкретных проблем, присылали в центр восторженные отзывы, а меньшая часть разражалась злобной хулой и требованиями, чтобы никогда впредь таких… не выпускали из Союза. Очень эрудированный и острый на язык человек, он был не в состоянии понять, по­чему другие люди могут быть глупее и примитивнее его. Об­ладая талантом с избытком, блестящий аналитик, он сорил идея­ми направо и налево, но не мог заставить себя написать дис­сертацию. Идеалист до мозга костей, он не вынес начавшегося очевидного развала партии и государства. В возрасте 57 лет выбросился из окна своей квартиры. Когда я узнал о трагиче­ской развязке, мне на ум пришли почему-то идиотские стиш­ки одного из декадентов: «Счастлив, кто падает вниз головой: мир для него хоть на миг, но иной». Мир праху одного из че­стнейших и талантливейших людей, кого мне пришлось узнать в жизни!

У меня уже давно зрело желание как-то публично выска­зать свое мнение о том, каким я представлял себе коммуни­ста как тип человека. Я воспользовался предложением одного моего старого товарища, работавшего в журнале «Коммунист», и написал статью о Че Геваре, жизнь которого мне казалась во­площением коммунистического идеала личности. Я и сейчас, в слякотное безвременье, не откажусь ни от единого слова этой статьи, опубликованной в марте 1985 года, как раз тогда, когда Горбачев забрался на облучок партийной колесницы. В отли­чие от длинной вереницы известных нам политических деяте-лей-«коммунистов», Че Гевара никогда не разделял свое сло­во и свое дело. Он любил повторять выражение Хосе Марти, великого кубинского патриота: «Самая лучшая форма сказать что-либо — взять и сделать это!» Если он выступал за участие служащих в добровольном производственном труде, то одним из первых отрабатывал положенные 240 часов в год подруч­ным каменщика, рубщиком сахарного тростника, грузчиком на сахарных заводах. Че был глубоко убежден, что одним произ­водством товаров и услуг нельзя решить все проблемы обще­ства, надо одновременно и создавать другого человека.

Образ Че Гевары не был воспринят руководством КПСС именно из-за его слишком высоких требований мораль­но-этического порядка, предъявляемых к коммунистическим руководителям. Наши вожди — вальяжные кабинетные сиба­риты — не воспринимали аскетического, непримиримого тру­бадура нового коммунизма, ставшего после своей гибели в Боливии в 1967 году кумиром левонастроенной молодежи во всем мире. Моя статья осталась незамеченной, даже на фоне попыток возрождения «ленинских норм» партийной жизни. Но меня это не задело. Я счастлив, что статья о Че идет сразу же после статьи Юлии Друниной в том же номере журнала. Слу­чайное соседство подчеркнуло идейное родство.