«Свободная пресса» продолжает серию публикаций, посвященных Российскей войне 1812 года. Сейчас наш собеседник, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института Русской истории РАН Евгений Мезенцев ведает об одном из недооцененных событий тех пор.
«СП»: — Как понятно, после схватки под Малоярославцем Наполеон обязан был свернуть на разоренную его же бойцами Смоленскую дорогу. А был ли у него шанс дождаться весны в Москве и продолжать войну?
— Согласно воспоминаниям неких приближенных Наполеона, сначала он собирался перезимовать в Москве. По последней мере, не один раз гласил об этом публично. И даже голод, на который нередко ссылаются историки, был не так страшен для его армии. Французы собрали сбор с полей и огородов в округах Москвы. И если б удалось верно распределить эти припасы, до весны их могло хватить. Но российская армия в Тарутинском лагере как дамоклов клинок нависала над французами. Наполеон осознавал, что тихо зимовать в практически осажденной столице ему не дадут.
Не считая того, многие историки верно замечают, что неважно какая затяжная война для Наполеона была очень небезопасна. Навечно из Парижа отлучаться он не мог – там повсевременно появлялись политические интриги, народные волнения.
Наполеону необходимы были блицкриги – неважно какая суровая задержка в новейшей войне могла навести на идея уже покоренные народы, что не такая уж непобедимая у него армия. Потому общественные дискуссии о зимовке в Москве, вероятнее всего, велись для того, чтоб российское правительство уверилось в решимости Наполеона довести войну до победного конца.
К началу октября 1812 года Наполеон, который уже пробовал вести переговоры с Александром, сообразил, что российские на мир не согласятся. Каждый денек убавлял силы его армии. Бойцы мародерствовали, моральный дух падал.
И Наполеон решил прорываться в Европу через злачные русские губернии: калужскую, брянскую, орловскую. И далее – через Малороссию. Но скоро он сообразил, что переоценил силы собственной армии. Вообщем, даже его попытка прорваться на Калужскую дорогу была некоторым показным маневром. Он желал обосновать Европе, что обладает ситуацией и уходит из Рф с гордо поднятой головой. Но после Малорояславского схватки Наполеон сообразил, что биться с русскими для него нерентабельно. Российская армия была сейчас посильнее и в военном, и в моральном отношении.
«СП»: — Участники войны 1812 года вспоминают, что после сдачи Москвы в наших войсках царствовали угнетение и разброд. Мы помним фразу Кутузова о том, что с «потерей Москвы не потеряна Наша родина, а с потерею же армии Наша родина потеряна». Из нее следует, что фельдмаршал считал очередное генеральное схватка смертельно небезопасным для российской армии. Каким образом такая ослабленная армия так стремительно вернула боеспособность и даже затмила силой французов?
— Да, в 1-ые деньки после оставления Москвы боевой дух наших войск очень свалился. В особенности посреди рядовых боец. Никто из их не задумывался, что вот так, без боя отдадут священную столицу. И даже популярность Кутузова в эти деньки в армии резко снизилась. Бойцы уже не встречали его кликами «ура».
Что касается фразы Кутузова о потере армии, она, в общем-то, была риторической. Не стоит принимать ее практически. Бородинское схватка показало, что на физическом уровне убить русскую армию французам не по силам. Кстати, сейчас нас упрямо уверяют, что российские утратили на Бородино больше, чем французы. У их 35 тыщ погибших, а у нас – 44 тыщи. Но еще генерал Миша Семенович Воронцов, когда в Вильно захватили часть архивов наполеоновской армии, нашел документы, где было написано черным по белоснежному, что французы утратили 53 тыщи человек. И эти данные подтверждаются даже потерями посреди генеральского состава на Бородинском поле. Мы утратили 29 тыщ человек убитыми и ранеными, а французы – 43 тыщи. Это как минимум удивительно, когда пропорции утрат рядового и командного состава так разнятся.
В общем, даже если б вышло очередное генеральное схватка под Москвой – вероятнее всего, опять вышла бы ничья, и никакого разгрома россий