Когда еще не было и в помине его «избранных» различного формата, его трех-, пяти- и даже шеститомников с широким научным комментарием, стихи его переписывались от руки в заветные тетрадки, заучивались, передавались из поколения в поколение, пелись под гитару и гармонь подчас неумелыми, но очень искренними почитателями любимого русского таланта. И слышалось на завалинках в деревнях: «Клен ты мой опавший…» И доносилось пронзительно из городских парков: «Никогда я не был на Босфоре…» А в войну, вспоминают многие, когда в сыром и холодном окопе подкатывало к сердцу глухое отчаяние, какой-нибудь молодой лейтенант подбадривал усталых бойцов:
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
Многие знали наизусть не только стихи, но и поэмы Есенина. Были энтузиасты, собиравшие домашний музей, в который охотно и благодарно принимали все, связанное с жизнью и творчеством поэта,— от богемного цилиндра есенинских времен до пожелтевшей газетной вырезки о «чуждом и вредном революции поэте». Его • стихи самозабвенно мог читать полуграмотный сельский житель. И какой-нибудь небожитель точной науки по-детски прицокивал языком над его критическими суждениями о Блоке, Клюеве, Белом, русской классике. А наблюдательный студент-филолог вдохновенно сопоставлял в обычной курсовой работе: Кавказ Пушкина и Есенина, образ Пугачева в их творчестве, свободолюбивая лирика, общий жанр — стансы, пророческие стихи, бражные мотивы Пушкина и кабацкие куплеты Есенина, обращения к няне первого и беседы с матерью второго («Выпьем, няня, где же кружка…», «Ты жива еще, моя старушка…»). Вообще в студенческих общагах тех первых послевоенных десятилетий была такая игра: кто последним произнесет какую-нибудь очень яркую есенинскую метафору. И закипал турнир:
— Желтые поводья месяц уронил…
— Глаза — как выцветший лопух…
— Осень — рыжая кобыла — чешет гриву… ..
— Как васильки во ржи, цветут в лице глаза…
— На душе — лимонный свет заката…
— В черной луже продрогший фонарь…
— Твоих волос стеклянный дым…
— На подвесках из легкого золота закачались лампадки небесные…
— Клененочек маленький матке зеленое вымя сосет…
— Осужден я на каторге чувств вертеть жернова поэм…
«Каторга чувств» Сергея Есенина обернулась для читателей счастьем открытия новой поэтической планеты, а для него — безвременной гибелью. До последнего времени мы были уверены, что Есенин в пьяном угаре покончил с собой, не выдержав разрыва с действительностью: «Я человек не новый! Что скрывать? Остался в прошлом я одной ногою…» Теперь доказательно пишут о том, что над поэтом совершили расправу антирусски настроенные чекисты вместе с окололитературными чиновниками. Время было ужасное. Вне России оказались лучшие ее сыны, ее гении — Шаляпин, Бунин, Коровин. Голодал и бедствовал Блок. В безвестности умер Председатель земного шара Хлебников. Расстреляли Гумилева. Погибли в лагере Клюев и Павел Васильев. И все-таки не было времени щедрее и богаче на таланты, самые разные и яркие. Недаром: серебряный век!
«Боже мой, подумать только, за одним столом сидели Блок, Белый, Ахматова, Мандельштам, Маяковский, Бальмонт, Есенин, Пастернак! Какой был пир!» — восторгалась Марина Цветаева.
Сейчас многим ясно, что Есенин был главной фигурой на этом пиру, важнейшей драгоценностью и редкостнейшим поэтическим явлением времени. Справедливо восклицал поэт XIX века от имени современников-патриотов: «Пушкин — это наше все!» На самом исходе XX века мы можем добавить: Есенин — это часть нас. Лучшая и незаменимая!
Номер в честь юбилея поэта знакомит с известными и малознакомыми высказываниями о нем современников (мы ограничили этот обширный круг именами поэтов и художников), с произведениями искусства, посвященными образу Сергея Есенина, поэтам его круга, мотивам лирики. Художников есенинской темы в десятки раз больше. Об этом, в частности, говорит большая всероссийская выставка в память о национальном гении.
К 100-летию со дня рождения поэта, кроме выставок, конференций, Дня поэзии во многих городах и школах намечены и другие торжественные акции: выход семитомного академического собрания сочинений в издательстве «Наука», подарочного издания «Музей С.А.Есенина в книге», оригинального жизнеописания поэта «Божья дудка» Станислава и Сергея Куняевых в серии «ЖЗЛ» «Молодой гвардии», открытие Есенинского культурного центра в Сивцевом Вражке и комнаты-музея у Павелецкого вокзала, вернисаж памятника поэту на Тверском бульваре скульптора Анатолия Бичукова, автора есенинского надгробного монумента на Ваганьковском кладбище, выпуск памятных медалей, монеты, почтовых марок… К сердечному благоговейному настроению есенинского юбилея присоединяется и наша скромная дань.
Современники о поэте.
…Днем у меня рязанский парень со стихами.
…Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык!
Александр Блок
Есенин глубоко нес в себе тему Руси… Россия Есенина лишена мрачного колорита византивизма. Она идет от пушкинских «широко шумных дубрав», «белеющих берез» Лермонтова, «печальных рябин» Фета, «женственной ольхи» Бунина… На смену утонченному дворянскому письму, не терпящему яркости ни в чем, особенно же в палитре, пришла веселая крестьянская любовь к цветному, цветистому да цветастому и принесла с собой ведра сочно-зеленой, спело-желтой, густо-синей краски. Основой рисунка стала метафора, идущая от народной загадки… Это — маляр из народа, ставший большим художником и передавший академической своей кисти размах флейса, приученного к работе над вывесками. Такого глаза наша поэтическая живопись еще не знала. И подобно тому, как по имени художника Паоло Веронезе зеленая краска особого тона носит название «веронезе», так имя нашего поэта связывается для нас с особым характером, я сказал бы даже — с особой фактурой стихотворной живописи. Сергей Есенин для меня это прежде всего нарядное пиршество цвета, насыщающего сердце и делающего жизнь светлее, а глаза шире. Этого вполне достаточно для бессмертия.
Илья Сельвинский
Передо мною вырос человек, до самозабвенья любящий красоту русского слова…
Николай Полетаев
Есенин потерял почву под собой. Под конец своей жизни он не был связан ни с каким классом, ни с какой общественной, ни даже литературной группой. Одиночество, о котором он так часто пишет в своих стихах, было, таким образом, далеко не призрачным… Есенин был некрепок и оторван от жизни, а оторванность от жизни — худший и губительнейший вид одиночества…
Алексей Крученых
…Читает Есенин. В зале все замерло. Немного хрипловатый голос поэта звучит негромко, но он проникает в самые глубокие тайники души… Общеизвестно, что высокоталантливый Есенин был неровен в своем творчестве. Рядом с его проникновенными лирическими стихами пытались уживаться и всплески истерического задора, так же как и в нем самом, голубоглазом, чудесном русском парне, иногда просыпался не только озорник, но и неврастеник.
Федор Богородский.
Русь — Есенинская муза.
Образ Сергея Есенина и его поэзии волновал многих мастеров отечественного искусства. Природа, Русь — есенинская муза — как в орнаментально-символическом виде, так и в лирически-обобщенном ключе вошли почти во все изображения поэта, который немыслим без родных просторов, без радостной красоты и щемящей печали русского пейзажа.
Из живописцев, наиболее близко подошедших в своих картинах к есенинской поэтике, выделяется Николай Ромадин. Более десятка полотен мастера непосредственно связаны с пейзажной лирикой Есенина, с рязанским краем. Об этом говорят сами названия, образующие единый продуманный цикл: «В родных местах Есенина», «Детство Есенина», «Есенин с дедом у костра», «Есенинский вечер», «Садик Есенина»… Писатель Константин Паустовский так определил неподдельное чувство, тесно сближающее поэта и художника: «Труд Ромадина — не только труд живописца, но и подлинного патриота. Его полотна — поэма о России. У Ромадина есть много общего с Есениным, и, подобно Есенину, он может с полным основанием сказать: «И буду славить я всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким Русь». Эти слова можно отнести и к другим живописцам, в чьих картинах ощутима мелодия есенинского стиха, его проникновение в одухотворяющую красоту природы.
А как сам Есенин относился к живописи, искусству? Попав в Москву совсем молодым человеком, он бывает в Третьяковской галерее. Особенно ему нравятся картины Поленова и Левитана. Близки образы Нестерова и Билибина. Поэт посещает Репина в «Пенатах», читает ему стихи. Встречается в мастерской Коненкова с другими современными художниками. Часто бывает в ателье Георгия Якулова, обсуждает с ним новые идеи в своеобразном кафе имажинистов «Стойло Пегаса». Там же знакомится с французской «босоножкой» Айседорой. Поэт задумывается о синтезе творческих возможностей человека: «Каждый вид мастерства в искусстве, будь то слово, живопись, музыка или скульптура, есть лишь единичная часть огромного органического мышления человека, который носит в себе все эти виды искусства только лишь как необходимое ему оружие».
Интересы Есенина многообразны. По свидетельствам друзей, он знакомится с творчеством французских художников, в частности, долго не расстается с книгой, содержащей репродукции молодого Пикассо. В поездке по Америке поэт видит ее индустриальную мощь, архитектурные новации, комфортность быта и одновременно нищету духа: «Американец всецело погружается в Бизнес и остального знать не желает. Искусство Америки на самой низшей ступени развития».
Современники писали, что Есенин мечется между старым и новым, библейскими притчами и революционными лозунгами, находится где-то между Клюевым и Маяковским, между патриархальной деревней и «железным городом». Но это была узкая прямолинейная схема. Есенин как литературное явление гораздо многомернее, сложнее, шире, чем «последний поэт деревни». Ведь он талантливо развил и углубил русскую традицию городского романса. «Печаль полей» вылилась в тоску и одиночество «Москвы кабацкой» и «Черного человека». Но большинство художников ориентировалось в своем творчестве на «песни дождей и черемух», на есенинскую деревянную Русь, противопоставляя ее зловещему и враждебному наступлению города: «Как в смирительную рубашку, мы природу берем в бетон».
Конечно, Есенин не был урбанистом — как Брюсов, Маяковский, Асеев,— но Москва в его поэзии также не могла оставить художников равнодушными. Евгений Куманьков нашел великолепную ключевую фразу поэта, образно характеризующую очарование облика столицы: «Я люблю этот город вязевый»,— написал Сергей Есенин, и в этом «вязевый» заключено удивительно точное и емкое определение особенностей сложнейшего архитектурного орнамента Москвы. В нем и вязь впрямую, такая, как Василий Блаженный, кремлевские терема и шедевры нарышкинского барокко, но в нем и вязь сочетаний эпох, где ее следующими витками становятся и гениальные творения Баженова (Дом Пашкова и храм на Ордынке), и университет Казакова, манеж Бове. В ней же многообразные ампирные сооружения послепожарной Москвы, и врубелевские мозаики Метрополя, и узорочье красных кремлевских стен, и белизна китайгородских…» Высотных зданий Есенин, разумеется, не ‘видел, продолжает развивать свою мысль Е.Куманьков, но и в них отразилась «вязевость» московской архитектуры. Эту «вязевость» тонко и нежно передал в большинстве своих московских пейзажей Е.Куманьков, словно зачарованный прелестью и уютом уходящего прошлого в окрестностях Арбата, улиц Неждановой, Качалова, Басманной, Станиславского, Ордынки, Петровки, Неглинки, Сивцева Вражка, где было первое семейное жилье Есенина у подарившей ему первенца Георгия Анны Изрядновой. Да и весь этот круг переулков и улиц — несомненно, есенинская Москва…
«Деревенский поэт» почувствовал город, в котором он был счастлив, любим, желанен, сердцем художника, нашел для него точные слова, хотя и подчас горькие, полные разочарования и тоски. Даже если он не принимал его целиком и полностью своим поэтическим сознанием, он нужен был ему, чтобы служить неким художественным контрастом, вновь и вновь возвращаться душой к отеческому крестьянскому краю — к воспоминаниям юности, первой любви, к источнику вдохновения, к поэтическому символу России. В этих контрастах, романтическом и ностальгическом противопоставлении, даже в этой возвышенной идеализации прошлого, деревни, природы находили художники разных поколений сильный творческий импульс, живую перекличку с собственной судьбой. И многие из них, познавшие суету и славу и еще сохранившие тепло и свежесть деревенских первоисточников, перечитывали, как свою, исповедь Есенина меж городской тщетой и покинутым домом:
Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню.
Художники есенинской темы.
НИКОЛАЙ КАЛИТА
Мимо есенинской темы я никак не мог бы пройти в своем творчестве. За 35 лет работы в технике ксилографии мне посчастливилось сделать более 150 портретов писателей и поэтов России, начиная с видных представителей отечественной литературы XVIII века, включая моих непосредственных современников — советских писателей, а также известных мастеров слова русского зарубежья. Сейчас работаю также над графической антологией, которую условно можно назвать «Женщины русской поэзии». Среди них такие известные поэтессы, как Марина Цветаева, и почти забытые, как Щепкина-Куперник, чьи прекрасные поэтические переводы открыли нам Шекспира и Мольера.
Вот такой диапазон, и в нем, конечно, не затерялся, не стал чисто хронологическим образ великого русского поэта Сергея Есенина. Лучше осмыслить его, понять его самобытность и неповторимое лирическое очарование помогло мне знакомство с литературным пантеоном начала XX века, с блистательными именами русского искусства и литературы, которые образовали такое емкое и масштабное эстетическое понятие, как серебряный век. Над этой темой я работаю последние десять лет почти систематически, сознавая ее историческую сложность и психологическое разнообразие.Преодолеть все трудности помогает благоговейное отношение к талантливейшим людям эпохи революций; среди них совершенно непохожие и замечательные по-своему Владимир Маяковский и Николай Гумилев, Игорь Северянин и Анна Ахматова, Эдуард Багрицкий и Борис Пастернак, Павел Васильев и Сергей Городецкий, Александр Блок и Михаил Кузмин… Хочется каждый портрет выполнить с определенными образными находками, в особенной графической тональности, используя весь спектр выразительных средств гравюры на дереве. Я начал самостоятельно гравировать с 1950 года, окончив институт, где руку мне поставил, открыл глаза на возможности печатной графики опытный педагог Михаил Владимирович Маторин.
Гравюра на дереве позволяет очистить создаваемый образ от случайных мелочей, отсеять лишние детали и описательные подробности, тем самым обострив и укрупнив исследуемый характер. Тогда портрет становится чеканным, несущим определенный эмоциональный настрой, своего рода символическую информацию о герое. Кроме портретных изображений Есенина, мне довелось делать графическое оформление и иллюстрации к его лирике, поэме «Черный человек». И в этой работе я шел от светлых радостных мотивов его поэзии, проникаясь его искренними патриотическими интонациями.
ВЯЧЕСЛАВ САВОСИН
Портреты писателей и поэтов — одна из главных тем моей графики в 1960-е годы, когда ненадолго повеяло ветрами свободы, когда были ослаблены многие нелепые запреты, в том числе на опальные имена в поэзии. В технике линогравюры мной были выполнены портреты Есенина, Ахматовой, Пастернака… Но читать стихи Сергея Есенина начал еще в школе, хотя там его тогда, как говорится, не проходили. Мне удавалось доставать какие-то старые издания, небольшие потрепанные книжечки вроде «Москвы кабацкой», переписывать, заучивать. А дальше эти стихи жили вместе с тобой уже как фольклор, постоянно в институте кто-то читал на вечеринках и встречах. В общем, в кругу близких друзей.
Без Есенина не проходило ни одно застолье, он был и в горе, и в радости. Правда, многие потом не очень добросовестно и слишком расширительно утверждали, что властителями дум «шестидесятников» были Окуджава, Евтушенко, Вознесенский. Но я хорошо помню, что в среде русской интеллигенции еще в эпоху сталинизма именно поэзия Есенина олицетворяла свободу духа, считалась синонимом русской загадочной души, была у всех на слуху. Конечно, ее читали не в зале Политехнического музея и не на вечерах поэзии в Доме литераторов. А вот где-нибудь в институтской общаге или на Ваганьковском кладбище на могиле поэта или просто на улице, в очереди, на вокзале всегда появлялся какой-то чудик, похожий на бессмертный шукшинский персонаж, и мог часами наизусть читать «любимого Серегу». Это впечатляло больше, чем миллионные тиражи официальных советских поэтов, навалом лежавшие на книжных прилавках.
Для меня были равновелики и равнолюбимы в поэзии Блок, Есенин и Маяковский. Каждый из них по-своему выражал фатальность русского гения: наивысший взлет духа, недолгое счастливое парение и в расцвете таланта смерть от отчаяния, травли, своей ненужности обществу, руками тупой и преступной власти погубившему лучшие светлые умы России. Да и сами поэты и художники в России были, по меткому выражению Бунина, одержимы «русской страстью ко всяческому самоистреблению». Приходится признать, что гений, особенно русский,— это всегда фигура трагическая, исполненная боли и горечи. Даже на гребне революции, светлых мечтаний о всеобщем человеческом счастье поэт вдруг в отчаянии признается:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране!
Какая грусть в кипении веселом!
И все-таки для меня как художника на первом плане был не трагизм Есенина, а его молодость, искренность чувств, бесшабашность и удаль чистой русской души, его поэтическое и даже внешнее обаяние. Из иконографических материалов я чаще всего пользовался фотографиями молодого 20—25-летнего Есенина, когда счастливо складывалась его литературная судьба, личная жизнь, когда он ближе был к своим деревенским народным истокам: «Я последний поэт деревни…» Надлом и драматизм приближающегося рокового 30-летия я сознательно оставил за кадром, вероятно, не готов был психологически отразить этот период…
Когда делал портрет, рукой водило некое внутреннее чувство, мысленный контакт со стихами Есенина, сопереживание его лирическому герою. Я изображал не великого поэта, а словно старого знакомого, очень близкого человека, у которого было доброе русское лицо, вдохновенная выразительная речь и немного грустные, доверчивые глаза. В воображении звучала музыка есенинской поэзии: «Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым…» Сколько же романсов и песен придумано на стихи поэта и композиторами, и любителями! Да и сами эти стихи всегда обнаруживают отчетливую внутреннюю мелодию. Этой мелодией и проверялась эмоциональная точность портрета.
ВАЛЕРИЙ МАЛОЛЕТКОВ
Моя первая встреча с творчеством Есенина произошла в пятидесятые годы в глухой, заброшенной деревне, куда нас, учащихся художественного училища, привезли на уборку картошки. Жили мы в старом, покосившемся от времени домике одинокой вдовы тетки Марии. Унылые осенние вечера коротали в компании хозяйки, обильно пополнявшей нашу тощую городскую память несметными запасами деревенских частушек, песен и поговорок. Исчерпав деревенскую тему, она перешла к городскому фольклору и стихам. Стихи поразили меня глубиной, мелодичностью и ясностью формы. То грустные, то отчаянно-молодецкие, то безнадежно трагические, они проникали в сердце и без труда запоминались. «Кто это написал, тетя Маруся?» — «Кто написал-то? Да ангел небесный — Сережа Есенин».
Шли годы… Вспоминается короткий отрезок хрущевской «оттепели». Кажется, 1964 год, здание литературного музея в Москве, атмосфера таинственности, легкое возбуждение собравшихся. Наконец — тишина, старый граммофон, шорох заезженной от времени уникальной пластинки — «Черный человек» в исполнении автора — С.А.Есенина.
Нет, это было не исполнение, а всепоглощающая страсть, могучая энергия творца, сжигающего себя на пламени своего творения. Она невольно опаляла все вокруг, проникала в каждую клетку души, вызывая нервный озноб и мурашки по всему телу. Потрясение подобной силы я испытывал прежде лишь от голоса Шаляпина в «Борисе Годунове», но там была музыка, а здесь — ничего, кроме одинокого, истерзанно-хрипящего голоса поэта…
В конце шестидесятых годов я поселился в Замоскворечье, на Пятницкой улице, в доме напротив типографии товарищества И.Сытина. Рядом — Б.Ордынка, Б.Полянка, Зацепа, Б.Строченовский переулок — места, где жил и работал Есенин.
Пролетела незаметно еще четверть века. Однажды поздним летним вечером в компании приятелей с телевидения мы гуляли по любимым переулкам Замоскворечья. Прогулка сопровождалась моими рассказами и закончилась неожиданным предложением сделать документальный фильм о Москве есенинской. Основой сценария послужил мой полуночный рассказ, дополненный новыми материалами и прекрасной работой оператора Тома Паттерсона. Фильм собрал воедино мои разрозненные представления о короткой и трагической жизни, изломанной и раздавленной чудовищным государственным механизмом подавления свободной творческой личности. Я никогда не верил в самоубийство Есенина, ибо однажды в юности видел прекрасную гипсовую маску, снятую с лица покойного. На лобных костях убийцы на века оставили глубокую вмятину — страшный след физического насилия.
Фильм подтолкнул к осознанию необходимости отдать дань уважения целому поколению великих творцов России, заплативших страданиями и жизнью за право быть «божьей дудкой» (как говорил Сергей Александрович).
Так появились образы М.Цветаевой, А.Ахматовой, В.Татлина и, наконец, С.Есенина. Символом злого рока, преследовавшего поэта и близких ему людей, стала веревка, связывающая мертвыми путами крылья творца и его роковой музы — великой танцовщицы А.Дункан. Мне хотелось разрушить художественные штампы минувших лет: попытки запрятать гений Есенина в деревенскую косоворотку, превратить великого поэта в глуповатого Леля с голубыми глазками и золотыми кудрями волос, не ведающего того, что творит. Немалую лепту в искажение образа поэта внесли и собратья по перу, натужно пытавшиеся заполнить вакуум, образовавшийся после его гибели.
Есенин — это плоть и теплота нашей земли, многоцветие ее красок. Его трудно представить и в холодном кладбищенском мраморе, и в «бронзы многопудье». Наиболее органичным для его образа мне показалась обыкновенная глина — земля, прошедшая вместе с водой сквозь горнило огня.
ТАТЬЯНА СОКОЛОВА
Поэзия и поэты — не эпизодическая тема в творчестве московского скульптора Татьяны Михайловны Соколовой. Не раз вдохновлял ее образ Пушкина, и она воплощала его в разных жанрах и материалах. Фирдоуси и Достоевский, Марина Цветаева и Владимир Высоцкий вошли в галерею наиболее удачных портретных изображений скульптора.
Сергей Есенин, выполненный в дереве, в нежных тонах золотистых поверхностей, решен необычно, в трагической манере, с трогающей сердце пронзительностью. Это скульптура-реквием, торжественная поминальная песнь о поэте земли русской. Годом позже Т.Соколова запечатлела в бронзе нашего современника поэта Николая Рубцова, как бы подтвердив очевидную преемственность лирического дарования, перекличку не только поэзии, но и судьбы, таинственную связь двух ярких, не тускнеющих в нашей памяти национальных характеров. А сам Рубцов так утверждал свое духовное родство с великим поэтом:
…Да, недолго глядел он на Русь Голубыми глазами поэта,
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была… Да не эта!
Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы Словно б нервной системой вошли В своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу. Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.