Мало кто помнит, что первый раз запретили в России весеннюю охоту в 1957 году. К тому времени из браконьера-безбилетника я превратил-ся в заправского, вполне законного охотника со стажем почти четыре года. В те времена принимали в ряды членов общества охотников очень просто. Исполнилось тебе шестнадцать лет, получил паспорт и идешь в районное общество охотников. Там предъявишь свой самый главный документ, плюс две фотографии три на четыре см и ещё шесть рублей. Взамен получаешь две маленькие картонные книжечки: охотничий билет и членский билет общества охотников. По этим документам в охотничьем магазине или спорт-культтоварах тебе продадут любое гладкоствольное ружьё, а также порох. Стоп. С порохом существовали свои проблемы. Для московских и подмосковных охотников была особая точка, в которой продавался порох. Недалеко от платформы Стройка по балаши-хинской железнодорожной ветке среди болота стояла дощатая будка. К ней надо было бежать от платформы по стланям, чтобы побыстрее занять очередь, которая достигала восьмисот человек. После предъявления членского билета и восьми рублей в билете делали отметку о продаже тебе двухсот граммов бездымного пороха «Сокол» и выдавали металлическую цилиндрической формы баночку, полную охотничьего счастья. Это весной. Осенью история повторялась. Возле очереди гомозились спекулянты, нынешние бизнесмены, которые продавали самодельную дробь, но вполне приличную, по цене девять рублей килограмм, фасованную в бумажные кулёчки. Купить дробь можно было и в магазине, за пять рублей сорок копеек. Но как всегда перед сезоном охоты нужного номера дроби там не оказывалось. Преодолев все эти трудности, я зарядился на весну, полагая хорошо пострелять. Но не тут то было. Вдруг объявили, что на большей части Европейской России и Сибири весеннюю охоту на птицу решили закрыть. В то время я учился в институте, и с конца апреля до окончания курса в конце июня мне предстояло пройти практику, которую студенты всегда встречали с воодушевлением. Это было замечательное время: возможность для студента бесплатно, за государственный счёт, побывать в различных городах России и даже СССР. Выбирай из предложенного списка любой город, записывайся в деканате, получай командировку, а к ней деньги и поезжай на три или четыре месяца в любую сторону твоей души. Я, конечно, мечтал на практике справить весеннюю охоту. Запрет весенней охоты в Сибири включал Новосибирскую область. В соседней Томской области охоту весной разрешили по старым правилам. Ну что ж, решил — я поеду на практику в Новосибирск, а там доеду на поезде до Болотного и пешком уйду в Томскую область, где буду законно и от души охотится. На билет до Томска у меня не было денег. Этот город и остальные сибирские города на восток в деканатском списке не значились. Вот такие мечты и планы были у молодого фанатика.
Дней за десять до майских праздников я сел в поезд Москва — Новосибирск в купейный вагон и тронулся на восток через великую страну. Весна бушевала разливами и я, не отрываясь от окна, четыре дня с утра до вечера смотрел на залитые водой луга и леса, деревянные дома и жителей на лодках. Погода стояла великолепная, как нередко бывает в конце апреля. Перевалили южный Урал, и началась Бараба, Барабинская низменность, вся состоящая из озёр, березовых колков, лугов и степных просторов. Гуси и утки летели прямо через вагоны, не обращая внимания на шум и грохот поезда. Многие сотни их покачивались на волнах бесчисленных водоёмов, и я с жадностью рассматривал в окно невиданное количество дичи. Вот оно птичье «эльдорадо», носилось в моей голове. Но, вспоминая о запрете, я с сожалением сглатывал слюну.
В Новосибирске я задержался недолго. Сходил на кожсырьевой завод, где мне предстояло практиковаться, представился начальству, и меня поселили в гостинице «Сибирь» за счёт завода. Я расстелил в номере карту, уж не помню какого масштаба, где реки были как кнуты, а города размещены на несуществующих изгибах рек, но имелся север и юг и, что самое главное, четко обозначены границы областей. Я посчитал свои жалкие денежные ресурсы — денег хватало только до районного центра Болотное и обратно. Практикой не предусматривались разъезды вне города. Оценил свои продуктовые запасы. Было у меня в рюкзаке полтора килограмма корейки, две буханки чёрного хлеба, соль, сахар, две пачки чая, десяток кубиков концентрата какао со сливками и полкило душистых московских сухарей. Всё это было закуплено ещё в Москве, так как меня предупредили, что Новосибирск — голодный город и в полупустых магазинах мясных и молочных продуктов купить будет практически невозможно.
Рано утром в безлюдном вагоне я отправился в Болотное и 160 километров проехал за четыре часа и, где-то около 11 часов дня, сошел на станции, рядом ни с чем не примечательным посёлком. Достал из кармана компас, определил, где север, и, не разбирая дороги, отправился в путь. Погода меня баловала. Светило солнце и стояло тепло. Я двинулся по лугу по подсохшей осенней отаве с не очень тяжёлым рюкзаком и ружьём в чехле. Отойдя километра два от станции, собрал ружьё, вставил патроны и продолжил путь. Через час я вдруг среди березовых колков наткнулся на пашню, которой конца и края не было видно. Это родная страна по зову партии и правительства начала поднимать целину. А я совсем об этом забыл и теперь получил артефакт в лоб и ноги. Я поглядел и влево и вправо, и оказалось, что обойти дело рук человеческих не было никакой возможности, и пошёл напрямик. Часа два я месил грязь пахоты и, наконец, вышел к колку, возле которого притулилась одинокая избушка. Пока шёл, вспотел не один раз и очень захотел пить. С собой воды у меня не было, и я решил подойти к избушке, чтобы попросить напиться. Поднявшись на две ступеньки крыльца, я постучал в дверь. За ней послышались шаги, и грубый мужской голос спросил: «Чего надо?» «Мне бы водички напиться», — ответил я. «Вот сейчас стебану тебя жаканом через дверь, сразу пить расхочется», — ответил тот же голос. Я шарахнулся от двери, после такого «тёплого» сибирского гостеприимства. Потом долго оглядывался на домушку, пока она не исчезла за кустами. После неудачной попытки утоления жажды я встал на прежний курс и потопал по целине. Вскоре стали попадаться лужи, и я с удовольствием напился талой воды. Дело подвигалось к вечеру, и надо было где-то останавливаться на ночлег. Я попал в полосу почти сплошных колков, идти среди которых было относительно легко. Выбрав небольшую полянку, на краю которой находилась большая лужа, я остановился на ночлег. Для начала развёл большой костёр, в солдатском котелке вскипятил воду и бросил туда три кубика концентрата какао. Затем отрезал ломоть хлеба и кусок корейки, плотно закусил и запил всё калорийным напитком. Потом увеличил площадь костра, придав ей прямоугольную форму, и продолжил жечь сушняк, которого рядом было пруд пруди. Пока горел костёр рубил мелкие ветки и набрал их целую кучу. Костёр прогорел, я убрал угли и прогретую землю устелил мелочью веток и сухой травой. Затем снял сапоги, положил рюкзак под голову, постелил ватник и рядом положил заряженное ружьё, и, укрывшись плащом, мгновенно уснул. Спал я хорошо, но меня около часу ночи разбудил какой-то крик, а потом почти мимо меня прямо по луже один за другим пробежали три зайца. У беляков начался второй гон, и косые орали дурными голосами, Но вот раздался дикий хохот, перемешанный с криком, от которого я вздрогнул. Полезла чертовщина в голову, уж не леший ли это? Но потом понял, что это самец белой куропатки наводит ночные страхи. Разобравшись с этими шумами и криками, я опять быстро уснул, но около трёх часов утра проснулся вновь. Так скоро заря, — подумал я и решил подождать рассвета. Ждать долго мне не пришлось. Зачуфыкали, забормотали тетерева и оглушённый их звуками никак не мог понять и решить в какую сторону мне идти и где центр тока. Так во всех книжках написано. Птицы бормотали со всех направлений, где погромче, где потише, поближе или подальше. Я попытался переходить от одной группы птиц к другой, но, заслышав меня, они умолкали, перелетали в другое место. То и дело я слышал звуки перелетающих птиц, хлопанье крыльев, взлеты и шипенье, квохтанье тетерок, их предупреждающее коконье. Но ни один тетерев не подпустил меня на выстрел. Я кружил и кружил по березняку, натыкаясь в темноте на сучья и пни, шлёпая сапогами по лужам и путаясь ногами в траве. Всё было безрезультатно. Какой-то странный был ток. Весь лес гудел от тетеревиного бормотания. Косачи собирались группами по восемь — десять птиц, устраивали мелкие схватки, разбегались, бормотали, вновь сходились. После чего раздавался треск от сильных ударов крыльями. Иногда с вершины березы сваливался ещё петух, падал в середину группы, вызывающе кхекал и начинал закатываться в бормотании. Немножко ошарашенные пришельцем местные петухи сжимали вокруг него кольцо и поочерёдно вступали с ним в поединок. Мелькали белые подхвостья и подкрылья, иногда выпадало перо. Спелой брусникой на тёмно-сизом пере красовалось надбровье и косачи бились, не жалея сил и пера. В конце концов «местные» одолевали пришельца, и он убегал в кусты. От тетеревиного бормотания кипел весь лес. Я умаялся, бегая от одной группы птиц к другой, так и ни разу не выстрелив. Рассвет разгорался и устав от постоянных пробежек, скрадываний и наблюдений, я присел на краю небольшого овражка, почти лощины, немного отдохнуть. Только я опустился на сухую траву, как на противоположном краю понижения увидел журавлиный балет. Около десятка птиц в полусотне метров от меня расхаживали по лугу, делая короткие пробежки, смешно раскидывая длинные ноги. Затем кланялись, будто делали реверансы,и кружили возле подружки. Самочка внимательно и, как мне казалось, благосклонно следила за кавалером и поощрительным взглядом сопровождала его пируэты. Вот пара поднялась в воздух и, откинув назад длинные ноги, потянула мимо меня. Я поднял ружьё, прицелился, а потом опустил его без выстрела. Мне стало жаль этих больших и смешных птиц,которые по своему справляли весну, я не был голоден и журавли мне были не нужны. К тому же журавли не считались охотничьими птицами, хотя во времена С. Аксакова было другое мнение, особенно у крестьян.
Я вернулся на место своего становища, так и не разобравшись, где здесь середина, а где край тетеревиного тока. Долго приходил в себя от увиденного обилия птицы и предался сравнениям с подмосковными угодьями. Одно время наша семья жила в селе Лобаново с каскадом прудов и окружённое вишнёвыми и яблоневыми садами и большим парком. Березовые леса, а лучше сказать перелески, находились в километре — полутора от нашего дома. В одном перелеске водился знакомый мне косач. Слово знакомый я пишу без кавычек, потому что мы довольно долго знали друг друга. Осенью, начиная с сентября, когда я часто уходил побродить с ружьём по ближним и дальним перелескам, не забывая завернуть на речушку Гнилушу, обязательно навещал моего знакомого косача. Зная крутой нрав моей «рогатой» тулки, ближе ста метров он меня не подпускал. Мелькая белым подхвостьем, он устремлялся к ближним деревьям, усаживался на крупную берёзу и, не теряя меня из виду, посылал в мой адрес ругательства на тетеревином языке. Я прекрасно понимал его по возбужденной и рассерженной интонации старого ворчуна. Уже не пытаясь подобраться к осторожной птице, я уходил, мимоходом поглядывая на крупного косача. Так продолжалось два года.
Петух взлетал то с клеверища, то с овсяного жнивья, то с остатков горохового поля, регулярно оставляя меня без выстрела. Да я уже и не пытался его подстрелить. Почему-то он никогда не держался в стае, а жил одинцом. Мне просто приятно было увидеть красивую птицу, охотничью дичь и это было уже для меня охотой. Потому что часто случалось, обежав по местным скудным угодьям километров тридцать, мне не встречалось ни единой достойного взгляда или выстрела дичины. А здесь море таких косачей и если постараться с шалашом — за одно утро можно взять пяток краснобровых красавцев. Но тут опять возникла другая противоречивая мысль. Вот настреляю я кучу птиц, и что я с ними буду делать. В рюкзаке у меня ещё полно еды, можно продержаться неделю. В чём и как готовить дичь я знал только приблизительно. В городе девать дичь также было некуда. Ни знакомых, ни родных в Новосибирске не числилось. В гостинице возиться с дичью было нельзя. Меня ещё почему-то смущала тишина. За всё утро я не услышал нигде не близкого, ни далёкого выстрела. Вокруг меня царствовали только птицы и звери. Непонятно почему, но мне расхотелось идти дальше к тому озеру в Томской области, в которой, возможно, я уже был. Областные границы на местности не обозначены. Поразмышляв так еще с полчаса, я развел костёр, плотно поел и, напившись, чаю, отправился на станцию.
После майских праздников прибыли мои коллеги по практике, двое парней: Женя и Гена. Они это время провели дома и не торопясь появились в Новосибирске. Всё верно, на практике студенты сами себе хозяева. В гостинице нас поселили вместе в один самый дешёвый номер. После нескольких дней практики, которая нам быстро наскучила, мы решили изменить обстановку. После моих рассказов о поездке в Болотное, ребята запросились в сибирские «пампасы». Один из местных охотников, которого я случайно встретил на улице, посоветовал нам съездить вниз по Оби до пристани Почта. Там, как будто, имеется военно-охотничье хозяйство, а также охотничья база и егерь. Да там всё узнаете, добавил он и исчез среди пешеходов. И вот через день с речного вокзала города под вечер мы тронулись на катере вниз по огромной реке. Пассажиров было человек двадцать и большинство толпилось на палубе, но когда похолодало и пошёл снег, часть их спустилось в трюм. До Почты катер шёл четыре часа и преодолел 60 километров. В полной темноте при свете прожектора прибыли в пункт назначения. По сходням, которые были представлены двумя досками с набитыми на них планками, поднялись на крутой и скользкий берег. В луче прожектора летели крупные хлопья снега и дул холодный северный ветер. Катер развернулся у берега и ушёл в темноту. У тётки, которая сошла вместе с нами, мы спросили: где же здесь находится речной вокзал. Тётка ухмыльнулась и ткнула рукой в сторону рядом стоящего на юру сарая. Вот Вам вокзал! И, прихватив тяжёлые сумки, исчезла в ночи. Мы вошли внутрь «вокзала», который действительно оказался щелястым сараем. По трём стенкам его были прибиты не струганные доски, изображающие лавочки. Остаток ночи мы провели в этом «бунгало», беспрерывно греясь дружеской разминкой, похлопыванием и пото-пыванием замерзающих конечностей. Около пяти утра, когда уже основательно рассвело, мы попытались найти охотничью базу или хотя бы егеря. Ружьё было у меня одного, и мы изображали в этом случае геолого-разведыватель-ную группу, которая проводит изыскания в пойме Оби. Однако врать нам не пришлось, потому что признаков охотничьей базы и следов проживания егеря мы не обнаружили. Не надеясь ни на какое сопровождение, мы решили самостоятельно уйти в пойму. До неё было недалеко и мы уже видели озёра большие и маленькие, с берегами, обросшими ветлой, кустами ивняка и купами тростников. Не долго думая мы принялись бродить по пойме, в которой нас поразило обилие пролётной дичи. Разные виды уток летели на север стая за стаей. Самыми осторожными были кряквы, а самыми смелыми, а лучше сказать беззаботными, чирки. Выше всех тянули гуси. Птицы летели волна за волной с небольшими перерывами. Погуляв по пойме так часа полтора и насмотревшись на дичь, мои коллеги сильно проголодались. Московские продукты давно и дружно были проедены и мы перешли на сибирский паёк. Ну, ты нам что-нибудь подстрелишь, начали настоятельно спрашивать меня оголодавшие студенты. Уговаривать долго меня было не надо. Сделав несколько бесполезных выстрелов по кряквам и шилохвостям, мне, наконец, из стайки близко налетевших чирков удалось выбить селезня трескунка. «Вот и похлёбка», — заявил я и отдал в ощип приятелям красивую птицу. Развели костёр, я достал из рюкзака солдатский котелок, пшено, соль и специи. За время готовки мои спутники сидели возле костра и облизывались, когда бульон выплёскивался вместе с крупой из котелка. На троих здоровых парней один чирок в бульоне — было нечто. Крупа разварилась быстро, и мы решили, что похлёбка готова. Кое-как разрезали тушку, и по очереди хлебая варево одной ложкой, мы едва заморили червячка. От голода нас спасла буханка чёрного хлеба, которая исчезла бесследно под молодыми крепкими зубами, как горячая шанежка. Мясо было жестким и недоваренным. У дикой птицы весной мясо всегда крепкое и разваривается с трудом. Это не домашняя утка или курица. Дичь тренируется в полёте ежедневно и весной прошлогодняя молодая птица становится уже взрослой. Так что мы не откусывали, а с трудом отрывали от костей и отгрызали волоконца полусырого мяса, натужно работая челюстями. Можно было считать, что мы неплохо поели. Живот у настоящего охотника всегда должен быть подтянутым.
Время подвигалось за полдень, и мы вспомнили, что хотя речной вокзал был представлен щелястым сараем, но там имелось расписание пассажирского сообщения. Оно висело рядом с прибитой на фронтоне вывеской: пристань Почта. Как не удивительно, но катер пришёл почти по расписанию, опоздав всего на полчаса. Вечером мы были в Новосибирске.
Вот так я справил весеннюю охоту в Сибири в 1957 году. Почему закрывали весеннюю охоту на большей части страны в том году, я так и не понял. Особенно это касалось Сибири. Местных жителей это не очень взволновало и, видимо, у них были более важные дела. За две поездки в сибирские обильные дичью места я не услышал ни единого постороннего выстрела. Причину запрета я не знал. Может быть, это была дань западноевропейским странам, поскольку летом 1957 г. готовились в Москве провести Всемирный фестиваль молодёжи и студенчества по инициативе Н.С. Хрущёва, который любил размах. Как, например, двинуть кукурузу к северному полярному кругу. Или злой человек, противник охоты, подсказал ему эту идею, чтобы представить его цивилизованным правителем. Остаются только загадки, которые не решены до сих пор.