ДРАГОЦЕННЫЕ ПАМЯТНИКИ ДРЕВНЕРУССКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ
В советской лингвистической литературе вопрос о том, следует ли считать язык памятников деловой письменности древней Руси («Русской правды», договоров, грамот) русским литературным языком, не является дискуссионным.
Советскими языковедами было с полной неопровержимостью доказано, что язык деловой письменности, характерный своей близостью к живой устной речи, в то же время отличается от нее своей обработанностью, в частности в области синтаксиса, своим богатством лексики (особенно терминологической).
Исключительная точность формулировок «Русской правды», замечательного памятника старой русской письменности, несомненно, свидетельствует об определенной длительной традиции в составлении юридических документов, о том, что возникновение древнерусского делового языка следует отнести не к периоду сложения «Русской правды» (начало XI в.), а к более раннему времени.
О том же говорят и древнерусские грамоты, из которых древнейшая датированная грамота—великого князя Мстислава Володимировича и его сына Всеволода относится к первой половине XII в. (написана около 1130 г.).
Богатство, тщательная отработанность синтаксических конструкций даже в самых древних грамотах — яркое свидетельство длительной литературной традиции.
В недавно опубликованной работе Д. С. Лихачева «Исторические предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы» совершенно правильно указывается, что так называемые деловые памятники содержали элементы литературного художественного творчества, при этом «задолго до того, как на русской почве появились первые переводы греческих литературных и церковных произведений».
Это является еще одним доводом в пользу мнения, что деловые древнерусские документы написаны на русском литературном языке.
Огромное количество грамот, сохранившихся от XII — XIV вв., давно позволяло предполагать, что грамотность в древней Руси была широко распространена, что к письму прибегали в быту не только для написания частных актов (духовных, данных, вкладных, купчих, меновных, раздельных и т. д.), но и в других целях; такое предположение, однако, оставалось лишь предположением вплоть до последнего времени.
Доказательства были получены в 1951 г. в результате исключительно успешных археологических раскопок в г. Новгороде, произведенных экспедицией, возглавляемой проф. А. В. Арциховским. Итогам экспедиции посвящена статья А. В. Арциховского «Новые открытия в Новгороде» , откликом на которую и является наша заметка.
Найденные при раскопках десять грамот на бересте и предметы домашнего обихода с надписями на них свидетельствуют о широком распространении грамотности уже в древней Руси.
Из десяти грамот одна относится к XI в., одна к XI—XII вв. (эта грамота из-за расслоения волокон бересты пока не прочитана), одна — к XII в., одна — к XIII в., одна — к XIII—XIV вв., остальные пять — к XIV веку.
Грамоты не имеют даты, но датировка, предложенная археологами, участниками экспедиции, не вызывает возражений. Она установлена на основании того, в каком культурном слое, между какими настилами деревянных уличных мостовых найдены грамоты, каковы палеографические особенности грамот и т. д.; некоторые возможные в дальнейшем уточнения датировки не изменят общей картины.
Главная ценность находки заключается не только в том, что найдены десять грамот и, следовательно, получен новый материал, расширяющий наши сведения в целом ряде областей, в частности в области русского языка, важнее то (и это с полным основанием подчеркнуто в статье А. В. Арциховского), что «берестяные древнерусские грамоты до сих пор были совершенно неизвестны науке», что найденные грамоты по своему содержанию — записи частных лиц, частные письма.
Палеография располагала до последнего времени лишь весьма ограниченными данными о том, что береста служила материалом для письма; ни в одном из древнерусских произведений нет указания на широкое распространение бересты в качестве материала для письма, ни тем более нет указаний на берестяные грамоты.
Вполне понятно поэтому, что палеографы говорили о бересте как редком материале для письма, хотя, казалось бы, и возможно было предполагать наличие многочисленных памятников письма на бересте, поскольку пергамен стоил дорого.
Такое предположение, однако, исключалось: историки языка были уверены, что письменность в древней Руси была достоянием сравнительно узкого круга лиц из привилегированных сословий, что ею пользовались лишь в редких случаях, создавая летописи, художественные произведения, а также важные документы, государственные или частные, для которых не приходилось жалеть дорого стоящего материала—пергамена3.
Лишь полная уверенность в том, что письменность служила в это давнее время и целям частной переписки (а такой уверенности не было), неизбежно привела бы к выводу о большом распространении другого материала (помимо пергамена), материала дешевого, не требующего большой обработки.
Следует отметить, что еще до новгородских раскопок 1951 г. одно открытие заставляло предполагать широкое распространение письменности даже в X в. Мы имеем в виду надпись, относящуюся к первой четверти X в., на осколках глиняной корчаги (амфоры), найденной в 1949 г. в одном из Гнездовских курганов близ Смоленска. Эту надпись (она состоит из одного единственного слова) читают по-разному (М. Н. Тихомиров — как горухща , П. Я. Черных — как горушна ), переводя ее как «горчица» или «горчичные» (семена, зерна). Таким образом, данная надпись указывала, что хранится в сосуде. Эта находка давала право предположить, что письменность была распространена в древней Руси и в быту. Подобная надпись на предмете бытового обихода (на деревянной крышке кадушки) найдена и экспедицией, открывшей десять берестяных грамот.
Обнаружена эта кадушка в культурном слое XII в. Надпись, в которой первая буква м глаголическая и две последующие н, ъ кирилловские, А. В. Арциховский читает предположительно как «налим».
Наличие в надписи глаголической буквы не кажется случайным: в ряде памятников русского письма глаголические буквы встречаются рядом с кирилловскими. Характерно при этом, что в одном из таких памятников — Евгеньевской псалтыри XI в. все три случая употребления глаголической буквы приходятся именно на начало слова (глаголическая буква — первая буква в слове и является прописной, а так как данное слово начинает псалом, то и орнаментированной).
Читая мнь как менъ, А. Арциховский считает, по-видимому. что в этом слове пропущена буква е. Такое предположение вполне допустимо. Возможно, что здесь описка, однако, странным кажется, что описка не была замечена и исправлена путем постановки е над н (способ, имевший место, в древнерусских памятниках).
Заметим, однако, что в отдельных севернорусских диалектах, рядом с менъ, встречаем вариант звучания этого слова в виде минь (ср. в украинском минь). Если допустить, что в древнем Новгороде также употреблялось минь, то вероятным кажется намеренный пропуск и, вызванный внешним сходством , а также частым употреблением вязи — связного написания этих двух букв.
Наше предположение остается только предположением, так как не может быть подтверждено данными других древнерусских памятников, в которых данное слово вообще не встречается. Первые засвидетельствованные случаи употребления э.того слова встречаем в памятниках XVI в. (Писцовые книги Обонежской пятины 1563 г., Книга расходная Николаевского Карельского монастыря 1560—1563 гг.).
В этих памятниках слово менъ стоит в косвенных падежах: мни ловят (Писцовые книги), пятдесят мнгьи свгьжих (Книга расходная). Выпадение е говорит о начальной форме менъ, а не минь.
Но как бы ни расшифровывать надпись мнь, факт остается фактом: надпись на кадушке сделана в целях обозначения содержимого в ней, следовательно, в определенных бытовых хозяйственных целях.
Остановимся на грамотах, открытых А. В. Арциховским.
Содержание их весьма различно. Тут и перечень феодальных повинностей, и запись должников, и частные письма (семь грамот), и поэтический текст-загадка («есть градъ межу нобомъ и землею а к ному еде посолъ безъ пути самъ нимъ везе грамоту не-псану»).
Особенный интерес представляет частное письмо XI в., на котором мы и сосредоточим основное наше внимание.
А. В. Арциховский не колеблется признать имя Гостята мужским именем и сопоставляет его с новгородскими летописными именами Гостилец и Гостомысл, делая это с полным основанием.
В древнерусских летописях и грамотах находим большое количество имен и прозвищ на та (приводим все фонетические варианты одного и того же имени): Васята, Воята, Вышата, Гордята, Гродята, Гурята, Гюрята, Жидята, Жирята, Климета, Климята, Лазута, Лугота, Нежат а, Оншута, Петрята, Путята, Славята, Тешата, Фе-дута (Федот), Ходота, Юрята.
Ни одно из перечисленных имен, действительно, не является женским именем, поэтому нет никаких оснований считать, что автор письма (Гостята) — женщина, и делать из этого допущения какие бы то ни было выводы, касающиеся, в частности, толкования текста грамоты.
Следует отметить, что лицо, писавшее грамоту, прошло хорошую школу письма.
Об этом мы имеем право говорить не только на основании самого почерка, четкого, ясного, уверенного, но и на основании орфографии документа.
Так, в грамоте сохраняются ъ и ь в любом положении (ка васильви, отьць, сьда-Лли, мънгь, въдасть, ничьто же).
Отметим для сравнения, что в памятнике того же XI в. (второй половины) — в Тму-тороканской надписи 1068 г. мы находим ки/Иаъ вместо къиАяъ (в этом слове ъ не имел поддержки в других формах того же слова или в других словах с тем же корнем с ъ в сильном положении). Последовательное сохранение ъ и ь в слабом положении, возможно, свидетельствует о том, что указанная грамота относится к первой половине XI в.
Вот почему мы не можем признать правильным то уточнение хронологии, выразившееся в расширении хронологических границ, которое имеет место в статье А. В. Арциховского «Археологические открытия в Новгороде», «Вестника Академии Наук СССР» за 1951 год. А. В. Арциховский пишет об этой грамоте : «…по форме букв и по залеганию относится к XI—XII векам» .
Как мы полагаем, и форма букв свидетельствует в пользу XI в.: все буквы (см. в частности а, к, ц) — древнейшего типа.
Не считаем нарушением определенной орфографической нормы случай, где ь стоит на месте ожидаемого е в слове — названии одушевленного предмета, которое в древнерусском языке принадлежало к склонению основ на о, но в данной грамоте имеет форму дат. п. ед., ч., образованную по типу основ на й: Васильви (от бытового Василь, а не от более частого книжного Василии).
Как известно, названия предметов одушевленных часто образовывали форму дат. п. ед. ч. по типу основы на й, в мягком варианте соответственно с сохранением мягкости согласного основы (Игореви, Лазаревы).
В нашей грамоте отмечена форма Васильви, возникшая в данном памятнике, как мы полагаем, не без влияния формы им. пад. Василь8. В первой половине XI в. (мы высказали выше предположение, что грамота написана в первой половине XI в.) глухие сохраняли свое произношение не только в сильном положении, но, возможно, и в слабом положении.
Как показатель твердых орфографических навыков у написавшего грамоту отметим написание приставки из без ъ (употребление ъ в этой приставке не имело бы оснований; в древнецерковнославянских памятниках приставка из перед согласными также пишется без ъ)ш. изби.
Следуя правилам русского произношения и русского письма, составитель грамоты последовательно пишет оу,ю на месте^ и ьж: вод А новоую женоу,въ роукы,а иноую поАъ.
Употребление а не свидетельствует о носовом произношении гласного: мы находим эту букву в грамоте не только там, гдеД было исконным, но и на месте ю., при этом как после согласного, так и после гласного (в рассматриваемой грамоте нет ни одного случая с ю,): ь> гост Аты, даАлъ, съдаАли, вод А, ма, поАлъ, сътворА.
Написав слова нынгь, мънгь, добргь, согласно установившейся орфографии, с буквой гь составитель грамоты заменил гь буквой е в одном слове: доеди.
Таким образом, после согласного звука последовательно употребляется гь (там, где оно является исконным), после же гласного стоит е, которое в данном положении произносится, как йе.
Грамота не содержит никаких указаний на смешение ц и ч. С каждым из этих согласных мы имеем по одному случаю, причем нет ни замены ц буквой ч (чоканье), ни замены ч буквой ц (цоканье): отъцъ, ничъто же.
Отмеченные написания говорят не о том, что новгородцу, писавшему грамоту, была чужда типичная для новгородского говора черта, представленная в древнейших новгородских памятниках9, а о выдержанности орфографии, что мы уже отмечали выше.
Морфологические особенности памятника свидетельствуют о его бесспорной древности и особых замечаний не вызывают.
Мы отметили уже форму Василъви по типу основ на «.Укажем еще употребление аориста от глагола совершенного вида избити — изби. Характерно, что аорист образован от глагола, который не входил в застывшую юридическую формулировку (типа: се купи, се приехаша поели и т. д.). В типичной для древнерусских памятников форме мы находим аорист от глагола въдати — въдастъ (контекст позволяет установить, что эта форма аориста, а не форма будущего простого) 10.
То, что в небольшой по объему грамоте дважды употреблен аорист, подтверждает высказанную нами в работе «Синтаксис древнерусских грамот (простое предложение)» мысль, что аорист был нормальной формой в древнерусских памятниках делового языка. В той же работе материалами древнерусского языка подтверждается и ранее высказывавшаяся русскими лингвистами (П. А. Лавровский, А. А. Потебня) мысль, что аорист являлся формой живого русского языка, и рассматривается грамматическое значение аориста 11.
Наличие аориста в частном письме XI в. является новым свидетельством в пользу имеющегося мнения об аористе, как форме живого русского языка 12.
Отметим последовательное употребление формы перфекта в 3-м лице ед. ч. и мн. ч. без вспомогательного глагола: отъцъ да Аль, роди съдаАли, вь роукы пуостилъ же мА, иноу}в поАлъ.
Таким образом, уже в XI в. форма перфекта 3-го лица без связки была нормой. Эта норма не была нарушена и в дальнейшем в памятниках делового письма. В исследованных нами 219 грамотах, относящихся к XII — началу XVII вв., встретилось 883 случая с 3-м лицом перфекта, причем только в трех случаях из 883 находим связку: в смоленской грамоте около 1230 г., в рязанской грамоте 1356 г., в двинской грамоте XV века.
Несомненный интерес лингвиста вызывает встретившаяся в грамоте форма причастия на -я от глагола совершенного вида — сътворА. Этот случай — первый по времени факт употребления указанной формы (при этом со значением прошедшего времени) в памятнике деловой письменности и отражает нормы живого русского языка.
Мы полагаем, что сътворл, как и водм, является в предложении сказуемым, но не главным, а второстепенным — тяготеющим к главному сказуемому, выраженному глаголом, и не равносильным глагольному сказуемому. Устойчивое сочетание вод А жену близко по значению к словосочетанию, в которое входит глагол,— «имеет жопу». Что водА является второстепенным сказуемым, а не определением и тем более не обстоятельством, видно из постановки союза а между сказуемым, выраженным причастием водД, и глагольным сказуемым не въдасть (удельный вес we въдасть в предложении более значителен, чем вод л).
В примере с сочетанием добргь сътвор/И причастие сътворЛ не связано союзом с глаголом, следовательно, нет твердых оснований считать причастие второстепенным сказуемым. В пользу предположения, что причастие сътворл является второстепенным сказуемым,— древность памятника: в XI в. именная форма причастия действительного залога не превратилась в деепричастие, и поэтому не могла быть обстоятельством, с другой стороны, в грамотах эта форма причастия не бывает и определением.
Остановимся на синтаксических конструкциях грамоты (частично мы затронули выше отдельные вопросы синтаксиса).
В начале грамоты — номинативное назывное предложение с опущенным именем существительным грамота, благодаря чему потерян самый характерный признак номинативного предложения — наличие имени существительного в им. п.: + и гост/*ты къ васильви.
Такое начало грамотымы встречаем в многочисленных официальных документах более позднего времени: «Отъ князя Ярослава ко Рижаномъ и к болшимъ и къ молодымъ, и кто гоститъ, и ко всемъ» (Новгородская грамота, писанная между 1266—1272 гг., пропускная грамота князя Ярослава Ярославича); «От посадника сидора и от рагуила и от всехъ сътьскых. и от всех пльсковиць къ ратьманомъ въ ригу, и къ всемъ рижаномъ» ^Грамота псковского посадника Сидора в Ригу о выдаче Нездилца XIV в.); «от ко княгини андреевое и от е детей, ото князя семона ото князя, ивана. ко всимъ ратъма-номъ. и ко вьсимъ куньцомъ» (Грамота вдовы Полоцкого князя Андрея в Ригу о белке конца XIV в.) 13 и др.
Важно подчеркнуть, что не только в официальных документах, но и в частной переписке имеет место определенная трафаретная формула начала грамоты, письма, что, как мы полагаем, свидетельствует об отсутствии резкой границы в отношении языка между древнейшими официальными документами — грамотами и частными письмами.
Отметим попутно, что и в грамоте, обозначенной в статье А. В. Арциховского номером третьим и относящейся к более позднему времени, мы находим начало, которое тоже характерно для официальных документов: поклонъ ь> г рикши къ Ксифу (такое же начало в грамоте под № 6, принадлежащей XIII в.: Поплоно от Филипа. Дальше сохранились лишь отдельные буквы).
Отмстим для сравнения начало официальных документов-грамот: «Поклонъ от князя от Михаила, къ отьцю ко влдце» (Новгородская грамота, написанная между 1294—1301 гг.— договорная грамота князя Тверского Михаила Ярославича с Новгородским владыкою и со всем Новгородом); «Поклонъ от Князя Федора къ Пискупу и к Мастеру и къ Ратманомъ» (Грамота Смоленского князя Федора Мстиславича в Ригу 1284 г.) и др. ^
Мы полагаем, что можно восстановить начало текста грамоты под № 5, от которой оторвана часть первой строки. Как отмечено в статье, сохранившийся текст начинается словами: «…сифакъ Матфею…» (не приводим текста полностью). Перед с сохранилась часть (нижняя) буквы е. Поэтому предположение А. В. Арциховского, что имя автора текста — Есиф, считаем правильным. На снимке совершенно отчетливо видна часть буквы н, за ней, повидимому, нижняя часть буквы ъ (или о), после нее часть буквы, не дающая представления о букве в целом, затем почти полностью сохранившаяся буква д, полностью сохранившаяся буква а и нижняя часть, как мы полагаем, буквы в. Так как грамоты часто начинались словами поклонъ ы (в частности, грамоты под № 3 и № 6, о которых мы говорили выше), то, принимая во внимание и пространство в грамоте от левого края до уцелевшей справа в первой строке части текста, мы считали бы возможным прочесть начало грамоты: поклонъ ы давыда. и ь> есива къ матегью.
Отметим, что имя Давыд (с ы, а не с и) часто встречается в новгородских грамотах, как частных, так и официальных.
Возвращаясь к рассмотрению текста грамоты № 9, отметим, что за назывным предложением следует еложно-подчиненное предложение, в которое входит придаточное предложение подлежащее, являющееся по своему составу сложно-сочиненным предложением с союзом и: «еже ми отъцъ даАлъ и роди съдаАли а то за нимъ».
Союз а служит здесь не для связи придаточного с главным (главное по своему составу — неполное предложение: опущено сказуемое), а в целях усилительных.
Данное предложение говорит не только о том, что конструкции с придаточными предложениями широко употреблялись в литературном языке XI в., но и о том, что подчинительная связь оформлена с достаточной степенью четкости и ясности.
В приведенном предложении останавливает внимание конструкция главного предложения, формальная неполнота состава которого (отсутствует сказуемое — вспомогательный глагол) объясняется влиянием разговорной речи. Мы перевели бы это предложение: «а то принадлежит ему» или «а то в его ведении, власти». Дальше следует пять простых предложений, из которых три имеют в начале предложения союз а (в древнерусских памятниках было широко распространено присоединение — нанизывание предложений при помощи союза а), а два — не имеют (в одном из них при глаголесказуемом стоит же, соединяющее два однородных члена — сказуемых).
Несмотря на то, что грамота принадлежит XI в., текст ее, кроме нескольких устойчивых словосочетаний (водА… женоу, въ роукы поустиль, женоу поАлъ), не требует перевода. Легко объясняются два приведенных словосочетания: водА… женоу (выше мы останавливались на этом словосочетании) (женоу) поАлъ («взял в жены»).
Как отмечает А. В. Арциховский, «не совсем понятны слова „в руки пустил»
В статье того же автора «Археологические открытия в Новгороде», о которой мы уже упоминали выше, говорится, что возможно чтение: «избивъ рукы, пустил же мя», т. е. «избив по рукам, прогнал меня» (стр. 66). Мы полагаем, что слова «въ роукы поустилъ» следует перевести на основании сопоставления со сходным словосочетанием ходити въ руку (словосочетание в роукы поустилъ в других памятниках не встретилось), имеющим значение «действовать в подчинении», как «заставил подчиниться».
Не останавливаемся подробно на других грамотах, принадлежащих к более позднему времени, но тоже важных и интересных для лингвиста.
Отметим широкое применение прямой речи в грамоте под № 3 (относится к XIV в.), о которой мы уже говорили выше.
Относительно одного места в грамоте под № 5 (грамота XIII — XIV вв.) А. В. Арциховский пишет: «Трудно понять только выражение „не дасть’».
Приведем текст грамоты «(поклонъ ы давыда и ь> е)-си0а къ матОЪею постои за нашего сироту молви дворДнину павлу петрову брату дать грамогЬ не дасть на него».
Мы считаем, что дасть является 3-мл. ед. ч. аориста от глагола дати и что конец текста следует перевести: «Скажи дворянину Павлу Петрову брату дать грамоты: не дал на него».
Такой перевод предполагает, что на него указывает на какое-то третье лицо, которое составитель грамоты не счел необходимым назвать, как не назвал он и имя сироты-крестьянина (возможно потому, что записка и была послана с этим крестьянином).
В статье А. В. Арциховского «Археологические открытия в Новгороде» предлагается возможное толкование этого места. А. В. Арциховский пишет: «Грамота содержит просьбу оказать протекцию и исхлопотать документы. Трудно понять только выражение «не дасть». Впрочем, «ть» перед словом «грамоте» может быть сокращением указательно-усилительной частицы «ти» (такое «ть» в летописи встречается); тогда перевод будет: «да грамоты не даст на него» .
Такое предположение не вызывает особых возражений со стороны лингвистической. Следует, однако, отметить, что, приняв это толкование, мы должны будем рассматривать письмо как содержащее, просьбу добиться нарушения закона, а именно того, чтобы грамоты не были выданы «на сироту» (против сироты как ответчика).
Как мы полагаем, в письме речь идет о том, чтобы сирота-истец смог осуществить свое законное право — получить грамоту «на» ответчика (против ответчика).
Наше понимание текста грамоты (оно в основном совпадает с толкованием А. В. Арциховского, если только не принять второй части его вывода, опровергающей первую часть) вытекает из рассмотрения формы дасть как формы аориста (3-е лицо ед. ч. аориста от глагола дати в форме дастъ широко распространено в древнерусских памятниках, в частности, как мы отметили выше, в грамотах).
Десять берестяных грамот, найденных в результате раскопок в Новгороде в 1951 г., представляют собой драгоценные памятники древнерусской письменности.
Как указывает А. В. Арциховский в своей статье «Новые открытия в Новгороде», эти десять грамот — лишь незначительная часть того, что еще может быть найдено: «Культурный слой в Новгороде, по крайней мере, в Неревском крнце, настолько насыщен берестяными грамотами, что общее их число на этой большой территории надо исчислять тысячами, если не десятками тысяч: ведь вскрыта ничтожная часть территории, меньше, чем десятитысячная часть».
Разделяя уверенность автора в успехе дальнейших экспедиций, мы не сомневаемся что будут найдены новые, ценные материалы, которыми значительно обогатятся сведения о русском языке древнейшей поры, о древнерусской культуре, высокой и самобытной.
НОВГОРОДСКАЯ БЕРЕСТЯНАЯ ГРАМОТА № 9
Среди древнерусских берестяных грамот, найденных советскими археологами летом
1951 г. при раскопках «Холопьей улицы» в Новгороде, особый интерес вызывает наиболее ранняя из них по времени, и в то же время лучше других сохранившаяся, грамота № 9 г.
Вот что пишет о ней в своей первой печатной публикации 2 руководивший раскопками проф. А. В. Арциховский.
«Грамота № 9 найдена на глубине 4,56 м. между 16 и 17 строительными ярусами, возле мостовой 3; по форме букв и по залеганию относится к XI веку. Эта древнейшая из грамот отличается наилучшей сохранностью и наибольшей четкостью. Текст гласит: «От Гостяты къ Васильви. Еже ми отьць даялъ и роди съдаяли, а то за нимь. А ныне, водя новую жену, а мъне не въдасть ничьтоже. Изби, в рукы пустилъ же мя. А иную поялъ. Доеди, доб; е сътворя». Имя Гостята родственно новгородским летописным именам Гостилеп и Гостомысл. Имена с окончанием на «ята» часто встречаются в новгородских летош,.:ях XI—XII вв., позже они становятся редки. Слова «роди съдаяли» означают, вероятно, «родные также дали». Выражение «водити жену» имеется в церковном уставе Ярослава XI в. и в уставной грамоте Ростислава Мстиславича 1150 г.; слово «водимая» означает жену в летописном рассказе о Владимире I. Не совсем понятны слова «в руки пустил». Глагол «поять» в смысле «взять в жены» летописи, в том числе новгородские, употребляют неоднократно в XI — XII вв., говоря о княжеских браках, начиная от Владимира I, в том числе о свадьбах Мстислава Владимировича и Святослава Ольгсеичэ с дочерьми новгородских посадников. После XII в., судя по словарю И. И. Срезневского, этот глагол имел форму «понять». Содержание этого древнейшего частного письма можно понять следующим образом. Гостята жалуется на своего отца, женившегося на двух новых женах и отнявшего по этому случаю у него имущество. Отец здесь является носителем традиций большой семьи, патриархально распоряжаясь имуществом ее членов. Сын опирается на новые, городские нормы, требуя отдельного владения. Он обращается к некоему Василию, надеясь, что тот приедет, сотворив добро, то есть поможет. Здесь мы имеем возможность познакомиться с разговорной речью XI века».
Не вдаваясь в систематический орфографический и морфологический анализ текста грамоты (он дается в помещенной в этом же номере статье проф. В. И. Борковского), остановимся на разборе ее содержания.
Итак, по истолкованию проф. Арциховского, грамота является письмом к «некоему Василию» Гостяты-сына, который жалуется «на своего отца, женившегося на двух новых женах и отобравшего по этому случаю у него имущество». Такое содержание письма дает повод А. В. Арциховскому характеризовать его как отражение извечной борьбы между старым и новым, между «носителем традиций большой семьи», представителем ее патриархального уклада, с одной стороны, и активным защитником «новых городских норм»,— с другой.
Нам представляется, однако, такое толкование найденного памятника (да еще с далеко идущими выводами автора статьи), по меньшей мере, не имеющим достаточного основания.
В самом деле, если допустить, что письмо составил некий Гостята-сын, который жалуется на действия своего отца, то перед нами возникают недоуменные и не находящие себе ответа вопросы.
Какому случаю или обычаю был обязан сын получением от отца и родных какого-то (очевидно, ценного) имущества?
Если сын не был выделен (что объясняло бы причину полученных им «даяний»), а жил вместе с отцом (как и думает проф. Арциховский, приписывающий «сыну» «требование отдельного владения»), то, очевидно, он пользовался общим имуществом, принадлежавшим всей семье. Что же это за особое и ценное имущество, которое сын, живший в семье, считал только своим и которое так понадобилось отцу, «женившемуся на двух (!) новых женах»?
Кроме того, подчеркнем, что грамота, как было указано, датируется XI в. Судя по глубине культурного слоя, где она была найдена, грамота должна быть близка к XII в. По крайней мере грамоты № 8 (XI—XII в.) и № 7 (XII в.) отделены от письма Гостяты лишь несколькими сантиметрами слоя и всего одним рядом (16-м) древней, мостовой.
Но даже и при допущении того, что грамота относится к концу XI в. 4, мы не должны забывать, что ко времени ее написания от официального принятия христаиан-ства прошло уже по крайней мере 100 лет.
Хорошо известно, что христианская церковь всегда своими уставами утверждала и защищала единобрачие. Руководящие представители епископата с первых же лет официального признания христианства на Руси стремились не только оформить юридически положение церкви, но и закрепить его получением в свою юрисдикцию целого ряда дел из области гражданского права. Первые князья той эпохи (Владимир, Ярослав) всячески, как подчеркивают в своих исследованиях наши историки права, шли в этом вопросе навстречу церкви. В Уставе Ярослава мы находим длинный перечень правонарушений, переданных в ведение духовного суда.
В частности, церковь не оставалась и не могла оставаться безразличной к открытым нарушениям той морали, которую она проповедовала, и того брачного кодекса, какой она совместно с государственной властью устанавливала: случаи «умыкания», насилия, самовольного развода, двоеженства предусматривались церковными уставами и строго карались.
По Уставу Ярослава двоеженец карался 40 гривнами штрафа. Штраф значительный, равный штрафу за убийство (см. «Русскую правду»).
Сомнительно поэтому, чтобы «сын», якобы имевший со «своим отцом» имущественные споры, прошел мимо явно преступных действий отца (двоеженство), к тому же послуживших причиной «отобрания» имущества. Но памятник и не дает оснований интерпретировать его как жалобу на «отобрание» имущества. Никакого существительного, обозначавшего «имущество», в письме нет. Наличие местоименных слов еже (=«все, что…»), то и отрицательного местоимения ничътомсе (=«ничего»), употребленных именно с этим очевидным здесь значением во всех трех случаях, где даны эти слова, но связывается с представлением о каком-либо насильственном «отобрании»: «все то, что мне даялъ («давал, подарил»), а то аа нимъ (= «поступило и находится в „его распоряжении»), не въдасть ничътоже (=«не отдал ничего»). .
Сравнивая фотоснимок грамоты 5 и оттиски рисунка, сделанного с подлинного изображения надписи в, с текстом, который дается А. В. Арциховским при его разборе, можно видеть ту предварительную обработку, какой автор статей подверг грамоту: пять неполных строк сплошного текста грамоты разбиты им на отдельные слова и на предложения (расставлены точки, запятые), графика документа («ять», «юсы», «омега» и т. д.) заменена современными буквами.
По поводу разбивки текста на слова мы будем еще говорить дальше, но здесь укажем лишь, что автор статьи, производя деление на предложения и разбирая текст, напрасно не обратил никакого внимания на союз а. Союз этот особенно часто употреблялся в древности, как присоединительный, связывающий цепочку предложений и слов. Здесь же, из четырех случаев его употребления, два раза он имеет ярко выраженный характер противопоставления, усиленного особыми словами («а ныне», «а иную»). Зачем же были даны эти противопоставления?
Обратимся теперь к основной, по нашему мнению, ошибке приведённого толкования. Она заключается в неправильном, с нашей точки зрения, понимании имени автора письма Гостяты. Дело в том, что общий смысл грамоты (вместо того странного содержания, какое находит в ней А. В. Арциховский) станет совершенно иным и значительно более правдоподобным при одном предположении, что авторство письма принадлежало не мужчине, а женщине.
Первое возражение, какое можно сделать (и уже делалось) по поводу этого предположения,— это отсутствие в известных нам памятниках и документах древней Руси упоминания хотя бы одной женщины с именем на -ата (-ята).
Действительно, все известные нам (от XI—XIII вв., главным образом новгородские) имена на -ата (-ята) принадлежат мужчинам.
Такими, например, были: ходивший походом на Царьград Вышата Добрыныч, тысяцкий Киевский; Жирята, тысяцкий псковский; Гюрята Рогович, новгородец; Вышата Остромирович, сын новгородского воеводы; носивший такое же имя, соединенное с христианским именем отца, Вышата Васильевич Новгородец, возглавлявший удачный поход на Емь; имевшие прозвища, присоединенные к христианскому имени: новгородские епископы Лука Жидята и Лука Жирята, новгородский священник Герман Воята и др.
Однако это возражение, несмотря на к