30 лет спустя

Морской пехотинец, охраняющий американское консуль­ство в немецком городе Франкфурте, с гладко выстриженным затылком и с тремя извилинами, правда, на рано ожиревшей шее, суров по природе и по должности. У него неподвижное лицо и такой же взгляд. Он видит все насквозь. И не только меня, но и папку, которая находится у меня в руках. В данном случае заглядывать внутрь предметов ему помогает прибор, на экране которого он обнаруживает, что в моей папке лежит небольшая бутылка с жидкостью.

Я знаю, что в бутылке вода; у него мнение иное. Чувст­во мне до боли знакомое — ведь мы жили этим долгие годы. Сержант требует, чтобы я вынул бутылку и отпил из нее. Жаж­да меня не мучает, но я повинуюсь. Отпиваю несколько глот­ков — и остаюсь в живых. Сержанта это удивляет и он требу­ет, чтобы я допил до конца. Я допиваю. Турникет вращается и пропускает меня внутрь здания, где другой сержант, менее суровый, но столь же ответственный, указывает мне на одну дверь, а моей супруге — на другую. Разлучник, видимо, нико­гда не слышал о модной ныне проблеме воссоединения се­мей, а поэтому действует уверенно.

Я спрашиваю:

— Кто за дверью?

— Офицер безопасности.

Это меня радует. И не напрасно. Человек в штатском, но с военной выправкой, встречает меня с улыбкой и даже пред­лагает сесть. Я готов выслушать совсем не неожиданный для меня приговор стоя. Он сообщает мне пренеприятную но­вость — из соображений безопасности мне во въезде в вели­кую Америку отказано. Я говорю, что бывал в Америке, изъез­дил ее вдоль и поперек, поэтому не испытываю особого рве­ния познавать ее вновь. У меня было лишь желание вместе с немцами объяснить Высокому Собранию американцев, как происходил процесс разрядки в Европе и в Советском Союзе.

Офицер американской безопасности— это не сержант морской пехоты в проходной, он интеллектуально на много ступеней выше и смекает лучше.

—   А вы напишите ваш доклад, дайте жене, и пусть за­читает его Высокому Собранию. У нас это принято. Если док­ладчик заболел или, не дай Бог, умер… А то, что вы бывали в Америке раньше, ровным счетом ничего не значит. Времена изменились. Тогда вы были великой державой, а сейчас… — Он разводит руками.

Я тоже. Мы поняли друг друга. Он остался великим, а я стал никаким.

—   Правда, мы с уважением относимся к вашему прези­денту Ельцину…

Я очень люблю мою страну, но не испытываю ни малей­шего уважения к моему бывшему президенту, поэтому вновь развожу руками и покидаю любезного коллегу.

В вестибюле очень милая женщина возвращает мне с ви­новатой улыбкой паспорт и почему-то спешно сообщает, что она немка, вышедшая замуж за американца. У меня был вы­бор: поздравить миловидную даму с успехом в жизни или вы­разить ей сочувствие. Я выбрал третье — попрощался и от­правился домой.

Каких-нибудь десять минут пути, и я полностью распро­щался с воспоминаниями о досадных встречах в американ­ском консульстве. Вместо этого предался мечтам о предстоя­щей поездке в Испанию, о песчаном береге, чистом море и теплом солнце, которое в мае месяце уже начинало усердно подогревать песок, на котором, словно шпроты в консервной банке, разместились отдыхающие. То, что откажут во въезде, было ясно и мне и американцам. Теперь было интересно, что американцы скажут своим главным союзникам немцам.

Дело в том, что организаторами конференции на тему «Восточная политика Германии и американская разрядка 70-х годов» были Германский институт истории и Фонд Вилли Брандта, при участии Госдепартамента Соединенных Штатов. Главной фигурой на конференции являлся министр Эгон Бар. Я был приглашен на конференцию по его инициативе, по­скольку в течение двенадцати лет являлся партнером мини­стра при организации, как теперь модно говорить, «проры­ва» в отношениях между СССР и Германией. Я позвонил Бару и сообщил о решении американцев и о том, что я складываю вещи и уезжаю в Испанию. К моему удивлению, мое сообще­ние министра обрадовало.

—   Лежать на теплом испанском пляже много приятнее, чем висеть десять часов над океаном, без ясной перспекти­вы приземлиться на суше живым. В таком случае, я уезжаю на Бодензее, где ничем не хуже, чем в Испании.

Мы оба пожелали друг другу хорошего отдыха после бес­полезных хлопот. Но все складывалось слишком хорошо, что­бы быть правдой.

После разговора со мной Бар сообщил по телефону в Ва­шингтон, что в связи с отказом во въезде его содокладчику полностью разрушена концепция, которую он выработал для более полного освещения на конференции вопроса станов­ления отношений между Германией и Советским Союзом в 70-е годы, и поэтому он считает свое участие в конференции нецелесообразным.

—   Участвовать в конференции изъявили желание доста­точно солидные американские политики, сотрудники Госде­партамента и других серьезных учреждений, поэтому конфе­ренция легко обойдется без нас, — объяснял мне позже ми­нистр.

Политик он очень опытный, но на сей раз в расчетах ошибся.

На следующий день, 1 мая, у меня дома раздался звонок, и вежливый женский голос сообщил, что визы в Америку го­товы. Бар и я таким поворотом в ходе событий были опеча­лены, но, как говорят французы, «nobless oblige» — «положе­ние обязывает». И спустя день мы зависли на десять часов над океаном.

Смена временного, климатического и морального поя­сов, а также сознание того, что под тобой вода, и в случае па­дения ты будешь лежать не в земле, которая должна стать тебе пухом, а тебя будут терзать акулы, деморализует чело­веческое сознание, и лишь крепкие напитки, типа водки или виски, могут поддержать ветхую стабильность в мечущейся душе воздушного пассажира.

Некогда роскошная авиакомпания «Люфтганза» принад­лежит немцам, которые никогда не отличались щедростью, а в последние годы буквально помешались на экономии. Эко­номят на пище, напитках, туалетной бумаге. Слава Богу, не на керосине, которым заправляется самолет. И поэтому мы бла­гополучно добрались до аэропорта имени Даллеса.

Он сильно обветшал и, благодаря подтекам на его бетон­ных стенах, выглядит сегодня неумытым и чем-то напоминает мне здание громадного крематория. Что касается американ­цев, то я знаю их с конца войны — работал вместе с ними в союзнической комиссии в Берлине. Они всегда были мне в ка­кой-то степени понятны и симпатичны своим образом жизни, а иногда и ходом мышления. Встреча с Америкой и, в первую очередь, с американцами почти полвека спустя приятно по­разила меня. Особенно— с молодым поколением американ­цев. В отличие от стариков, все они представлялись сотрудни­ками университета либо Государственного департамента.

Я понимал, что это не совсем так, но устанавливать исти­ну не входило в мои планы. Кстати, когда я первый раз зашел в конференц-зал, то был опять же поражен, увидев мою кни­гу «Тайный канал», изданную в Германии, лежавшую перед некоторыми участниками конференции на столе и на коле­нях. Несомненно, это был приятный момент. Авторы получа­ют удовольствие, если не сказать наслаждение, не оттого, что пишут, а оттого, что их читают. Я не был исключением. При­знаться, их было немного. Как ни странно, но здесь сказыва­лась великодержавность и, честно говоря, меня всегда уми­ляет последовательность, с которой американцы строят свои отношения с другими нациями. Если немцы после войны приложили массу усилий, чтобы заговорить по-английски, то американцы к немецкому языку остались равнодушны. Про­водимая линия идеально пряма: хотите иметь с нами дело — учите наш язык и говорите как мы.

В остальном молодые американцы поразили меня высо­ким интеллектом и прекрасной подготовкой. Поставленные ими вопросы подтверждали это. Старшее, послевоенное по­коление, выработавшее свой служебный ресурс, несомненно, уступало в интеллектуальном смысле своим молодым преем­никам, но значительно превосходило их в словоохотливости, то есть в общительности.

Согласно составленной программе, мой доклад следовал за докладом министра Бара, который всегда выступает с глу­боким анализом периода разрядки, поскольку он был не со­зерцателем, а активным действующим лицом в этом процес­се. Два аналитических выступления подряд были бы слиш­ком обременительны для собравшихся, поэтому я предпочел рассказать о людях с различным менталитетом, находивших­ся по разную сторону «железного занавеса», но стремивших­ся к одной цели — сделать мир лучше.

Повествование о трудностях и курьезах, сопутствовав­ших общению руководителей двух стран, имевших различ­ное представление о человеческих ценностях, оказалось как раз тем, что хотели слышать люди, заполнившие до отказа ау­диторию к началу моего выступления. Я был далек от того, чтобы приписать себе проявленный интерес к моему высту­плению. Безусловно, срабатывал эффект любопытства к ор­ганизации, от которой я был заявлен как докладчик. Высту­пающему в Москве генералу ЦРУ или ФБР был бы обеспечен успех еще до того, как он раскрыл рот. Несомненно, и челове­ческий фактор играл в этом деле не последнюю роль.

Когда меня спросили, почему провалились попытки вы­строить такой же канал между СССР и Америкой, и что нуж­но было сделать, чтобы он был тоже успешным, я набрал­ся смелости и сказал, что было бы целесообразно в то вре­мя заменить противника разрядки — бывшего советника по национальной безопасности Бжезинского на ее сторонника министра Бара. Присутствовавшие одобрили предложение аплодисментами. Многие высказывания Сталина отвергну­ты сегодня людьми и временем, но одно остается незыбле­мым — «Кадры решают все».

Что греха таить — аплодисменты пришлись мне по душе, и, как мне показалось, согрели души некоторым из присутст­вовавших. Я почувствовал это довольно скоро.

Следующие дни были для меня самыми интересными. Оказалось, что послушать мое выступление пришли, в том числе и бывшие сотрудники резидентуры ЦРУ в Германии. Прошедшие тридцать лет несколько состарили нас, зато пре­вратили наши встречи в какие-то задушевные воспоминания. Поскольку я все, что можно было рассказать, написал в кни­ге, то и роль моя в данном случае сводилась к изложению бо­лее красочному уже опубликованных фактов.

Перед моими бывшими оппонентами, а ныне, как и я, отставными коллегами была в свое время поставлена зада­ча: выяснить, какие неофициальные переговоры велись ме­жду Брандтом и Брежневым через посредников. У американ­ской стороны возникло подозрение, что Вилли Брандт ведет с Брежневым какой-то тайный сговор за спиной у американ­цев. И это несмотря на то, что министр Бар поставил Киссинд­жера в известность о существовании «канала» между лидера­ми обоих государств.

Честно говоря, удивляло то, что у американцев появи­лись сомнения в отношении Брандта. Я, например, не знаю другого немецкого политика, у которого бы вопрос чести был так обострен, как у Брандта. И надо было быть каким-то осо­бо изощренным психоаналитиком, чтобы, пообщавшись с ним в любой обстановке, не понять этого.

С другой стороны, я был рад представившемуся мне слу­чаю на фоне недоверия к Брандту американцев хорошо по­думать о руководителях моей страны. Сформировавшиеся как политики во времена самых острых конфронтации внут­ри и вне страны Брежнев и Андропов сумели подняться над многочисленными интригами и сомнениями, досаждавшими их с разных сторон, поверить Брандту и в течение 12 лет су­ществования канала ни разу не усомниться в политической порядочности канцлера. И это при том, что мне нередко при­ходилось доводить до обоих руководителей достаточно не­приятные суждения Брандта относительно проводимой СССР внешней и внутренней политики. Как ни странно, но именно это и убеждало их в его искренности. Неудивительно, что ра­зоблачение агента Гийома, внедренного в ближайшее окру­жение Брандта разведкой ГДР, вызвало у Брежнева раздраже­ние. «Они же знают, что я веду переговоры с Брандтом. Зачем же подсовывать туда своего человека? Если их что-то интере­сует, пусть спросят— я, естественно, отвечу». Мудрый Анд­ропов несколько подкорректировал своего шефа: «Мы не мо­жем запрещать нашим немецким друзьям вести работу там, где они считают целесообразным. Однако существует этика, а это уже вопрос интеллекта руководителей».

Я рассказал об этом моим бывшим американским колле­гам. Они предпочли глубже в этот вопрос не вникать, ограни­чившись универсальным умозаключением: «Мы выполняли указания…» Думается, я на их месте поступил точно так же… Кто давал подобные указания, сегодня не столь уж и важно. Важно, что в очередной раз подтвердился однажды выдвину­тый тезис: «Люди решают все».

На другой день для участников конференции был устро­ен роскошный обед в мексиканском ресторане Вашингтона. Пища была острая, разговоры, как и водится при таких массо­вых трапезах, — пресные. Однако мне и тут повезло. Напро­тив меня за столом оказался весьма общительный пожилой, приятный человек, который, несомненно, поставил своей за­дачей как-то развлечь почетного гостя, каким я представлял­ся сам себе после выступления на конференции.

Сделав пару незначительных, но обязательных компли­ментов, он каким-то образом быстро перешел к теме о пе­ребежчиках, которая была очень злободневна в Советском Союзе и почти потеряла свою остроту с его распадом, когда толпы псевдоносителей государственных тайн двинулись на Запад, предлагая свои услуги в качестве торговцев секрета­ми. Специальные и иммиграционные службы Запада отча­янно отбивались от желающих поскорее продать тайны, а с ними и Родину, наблюдая, как спрос на то и другое катаст­рофически падает. Чтобы освободить пространство от пес­симизма, мой собеседник рассказал, что долгое время зани­мался перебежчиками из России и, в частности, знаменитым беглецом из Советского Союза Андреем Шевченко. Шевченко был чиновником высочайшего ранга, заместителем Генераль­ного секретаря ООН, и, что не менее важно, доверенным че­ловеком министра иностранных дел СССР А. А. Громыко.

—   И что же, по вашему мнению, заставило такого высо-корангированного и высокооплачиваемого чиновника ООН податься в бега? — поинтересовался я.

Мой собеседник оживился.

— Видите ли, в течение многих лет я был не то чтобы дру­гом, а если можно так сказать, душеприказчиком Шевченко.

— Ну и?..

— Андрей был неплохой человек: широкий, жил с разма­хом, но у него был полный набор из банальной триады чело­веческих слабостей — вино, деньги, женщины.

— И это его погубило.

— Почему же погубило?— Он задумался, подыскивая более приемлемую формулировку. — Это послужило основа­нием для того, чтобы он перешел на нашу сторону. В целом же, у Андрея, к сожалению, была склонность к употреблению спиртного. Пил он по поводу и без такового, а главное, в та­ком количестве, что мы диву давались.

— С чего бы это?

— Думаю, жизненная неудовлетворенность.

— Человек достиг таких дипломатических высот и вдруг — неудовлетворенность?

— Представьте себе, он сам об этом не говорил, но мы знали, что у него развился комплекс неполноценности из-за того, что высокий пост он получил не сам, а благодаря жене, которая подарила супруге вашего министра иностранных дел Громыко дорогое бриллиантовое колье или что-то в этом роде, после чего его и назначили на эту высокую должность. Не знаю как сейчас, но в те времена супруга вашего минист­ра к подобным подношениям относилась благосклонно. Если учесть, что жена Шевченко сама была склонна к коллекциони­рованию дорогих меховых шуб, то можно себе представить, какие дыры образовывались в их бюджете. И это при высо­ком и даже очень высоком окладе сотрудника ООН. Правда, с переходом к нам у него с экономической точки зрения все изменилось в лучшую сторону. Ему сразу вручили миллион долларов, купили одну квартиру, затем другую, дом на остро­вах, и многое другое…

В голосе почувствовалась трудно скрываемая зависть.

— Откуда такая щедрость? А главное, за что?

— Как за что? Андрей был великолепный информатор, и свои деньги он полностью отрабатывал. Он знал много сам, а главное, его информационные возможности постоянно об­новлялись. Как только приезжал ваш министр, а он любил на­вещать Америку, они уединялись, и министр посвящал Шев­ченко во все самые интимные дела, имевшие место в пра­вительстве и в Политбюро Коммунистической партии. А на другой день мы были уже в курсе всех событий, происходя­щих у вас. Таким образом, ваш министр иностранных дел ра­ботал на нас, и мы честно оплачивали полученную информа­цию Андрею Шевченко прямо здесь, в Америке, а Андрею Гро­мыко — через его жену. Платили деньги, как видите, большие, но того дело стоило. Я бы сказал, даже очень большие. И Анд­рей стал человеком богатым, даже скажем, очень богатым.

И опять в повествовании прозвучала зависть, но теперь уже открыто.

Наступила небольшая пауза, но, словно очнувшись, он отбросил мучившую его несправедливость — ведь богатым должен был стать он, настоящий американец, а не этот пьян­чуга, пришелец из России. Совершенно очевидно, что жизнь распорядилась по-идиотски.

— Ну, и как он использовал свалившееся на него богатст­во? — решил помочь я собеседнику.

— Самым скверным образом. Дело в том, что Андрей не пропускал ни одной юбки. Он буквально трепетал при виде каждой новой повстречавшейся ему дамы. Желанной добы­чей для него были работавшие здесь в Нью-Йорке секретар­ши, а еще более желанной — приезжавшие сюда в команди­ровку из Москвы. «Обожаю свежачок»,— любил повторять он. Этих секретарш он брал, как говорят, прямо влет: чуть ли не с аэродрома тащил их сначала в роскошный ресторан, а затем в постель. Приехавшие знали, что он большой шеф и их судьба зависела от него, поэтому не могли отказать в удовле­творении его желаний.

— Мужчина с повышенной потенцией — всегда мечта женщин.

—   О чем вы говорите, какая потенция? Подозреваю, что у Андрея были большие проблемы с сексом.

В отличие от разговора о деньгах, теперь в его голосе не было и тени зависти.

— С чего это вы взяли?

— Сумма от сложения наблюдений и точных знаний. — Сказанное показалось автору настолько удачным, что он са­модовольно заулыбался. — Андрей был не в состоянии два­жды переспать с одной и той же женщиной. Ему требовался свежий возбудитель. Кроме того, как я уже говорил, он без­образно много пил, а алкоголь противопоказан сексу, как вы знаете. Мы постоянно рекомендовали ему упорядочить об­раз жизни, так как он нарушал все рамки поведения совет­ского дипломата за границей. И это должно было вызвать по­дозрение у советской контрразведки со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Однако он твердил свое: пока Андрей Громыко у руля, я могу жить так, как мне нравится. И до какого-то момента он оказывался прав. Правда, у нас в этом отношении никто иллюзий не строил. Мы знали, что Ан­дрей был бабником, но не мужчиной.

— Это как? — удивился я.

— Очень просто. Его познакомили здесь, в Нью-Йорке, с совершенно очаровательной дамой. Проституткой, правда. Так он вместо того, чтобы… — Рассказчик безнадежно долго искал подходящее слово, но потом плюнул на эту затею и про­должал, — так он развесил уши и стал строить с ней какой-то любовный замок. У каждой профессии есть свои рамки, за ко­торые не следует выходить. Позже она написала книгу, в ко­торой зло высмеяла все его «страдания», и, кстати, заработа­ла на нем и на книге солидные деньги. Я видел, что проис­ходит, и скажу вам откровенно, советовал Андрею (ему уже было под семьдесят) возвращаться в Москву, к жене, и спо­койно доживать свой век. Но в это время в Москве начались разоблачения, процессы и расстрелы людей, работавших на нас. Андрей перепугался, попросил официально у США поли­тическое убежище, стал еще больше пить. На почве алкого­ля у него развилась мания преследования, он постоянно тре­бовал, чтобы его охраняли. Из Москвы пришло известие о страшном самоубийстве его жены, разложившийся труп кото­рой нашли в платяном шкафу под дорогими шубами, которые она так любила при жизни. Андрей еще сильнее запил, метал­ся несколько лет между женщинами, которые полностью ра­зорили его. И вот четыре года назад он умер, как и следовало ожидать, от цирроза печени, в полной нищете, в двухкомнат­ной, пустой квартире, где стояли только кровать и стол. Нам понятно, то, что произошло с Андреем, нашим,— он горь­ко усмехнулся вырвавшемуся у него понятию «наш» и тут же продолжил, — но мне до сих пор непонятна судьба «вашего» Андрея, я имею в виду Громыко. Советский посол, непосред­ственный шеф Шевченко, руководитель представительства в ООН, советская колония в Вашингтоне и Нью-Йорке— это колоссальное количество людей, которые знали о всех про­делках Андрея. Но никто не захотел вмешиваться в его дела, дабы не навлечь на себя гнев министра. Мы точно знали, что ваши службы безопасности фиксировали поведение Андрея. И в этой связи у нас возник вопрос, который так и остался без ответа. Со слов Шевченко, мы были осведомлены о том, что его министр предпринимал конкретные шаги, чтобы дезавуи­ровать шефа КГБ в глазах Брежнева. И мы не могли понять то­гда, а я и сегодня не понимаю, почему Андропов в середине 70-х годов, когда стало известно, что доверенное лицо мини­стра Громыко перебежал к нам, не воспользовался благопри­ятным случаем, чтобы отомстить за интригу, затеянную про­тив него. Ведь оснований для этого у него было предостаточ­но. Андрей рассказывал, что у него в московской квартире остались подарки от Громыко и его жены с теплыми надпися­ми, а также фотографии, которые не вызывали сомнений об особой близости семей Громыко и Шевченко. Все эти мате­риалы, несомненно, стали достоянием госбезопасности по­сле перехода Шевченко к нам. Так почему Андропов не ис­пользовал такой мощный рычаг для того, чтобы убрать или, по крайней мере, значительно ослабить своего оппонента?

У меня был исчерпывающий ответ на этот вопрос. Аме­риканцы заблуждались при оценке складывавшейся в со­ветском руководстве ситуации, потому что пользовались ин­формацией начала 70-х годов, когда Громыко, действительно, переоценив свое влияние на Генерального секретаря, пред­принял попытку потеснить Андропова на политической аре­не. При этом он не учел, однако, что к этому времени руково­дитель госбезопасности стал самым близким доверенным че­ловеком Брежнева, который ценил его светлую голову. А как известно, способный по достоинству оценить чей-то интел­лект, сам не лишен его.

Андропов был действительно человеком с ясной голо­вой, чем резко выделялся из среды посредственностей, ок­ружавших Брежнева. Догадываясь об этом, одни открыто не­долюбливали его, другие тихо завидовали и молча терпели. Поэтому он не мог рассчитывать на их поддержку, в которой остро нуждался. И, тем не менее, в отношениях с коллегами он никогда не руководствовался местью, но всегда разумом. Так было и когда над министром иностранных дел сгустились тучи. Андропов не дал побегу Шевченко перерасти в круп­ный политический скандал, тем самым он сохранил репута­цию Громыко, превратив его из противника в союзника и за­ручившись его, скажем прямо, солидной поддержкой в По­литбюро. Умение превращать неприятное в полезное всегда заслуживает уважение.

Какой-то невидимый режиссер свел воедино оконча­ние рассказа с завершением обеда. Я поблагодарил своего собеседника за совместное участие в трапезе и за интерес­ный рассказ, поле чего мы тепло попрощались. Меня он знал как участника конференции, имя которого и происхождение стояли в программе. Мне же он представился как бывший со­трудник Государственного департамента. Оставлять визит­ную карточку посчитал излишним.

Из ресторана возвращались пешком, и всю дорогу до гостиницы я размышлял над тем, чего было больше в толь­ко что выслушанном рассказе: зависти, осуждения или чего-то другого. И только войдя в холл гостиницы, я неожиданно четко представил себе душевное состояние американца, ко­торое сформулировал его же словами: то была сумма от сло­жения сочувствия и презрения.

В тот же вечер для участников конференции был устроен ужин, который оставил у меня приятные ощущения и, одно­временно, вызвал отвратительные воспоминания.

Общение с иностранцами в Америке имеет особый аро­мат. Невольно воспринимаешь иноземцев, как, впрочем, и самого себя, пришельцем из другого мира, что, несомненно, роднит с ними.

—   Извините, я хорошо знаком с г-ном Баром еще по вре­менам, когда я работал в германском посольстве в Москве. Он тогда, как вы знаете, часто приезжал по делам в Россию и, естественно, регулярно навещал наше посольство. Там мы с ним и познакомились.

Услышав хорошо понятную немецкую речь, я с радостью закивал головой.

—   Мы только что общались с г-ном Баром, и он сказал, что вы здесь. — Я охотно подтвердил факт моего присутствия в Америке.— Мне давно хотелось познакомиться с вами,— и он протянул мне руку.— Завидую! Вы с Баром, что назы­вается, желали историю, а это не всякому дается. Конечно, популярности Горбачева у немцев теперь уже вряд ли кому-либо из русских удастся достигнуть, но и вас немецкая исто­рия не забудет.

Я уже слышал однажды нечто подобное. Но тогда и на сей раз я не нашел ничего лучшего, чем промолчать.

—   Поверьте, — не унимался он, — я знаю, у вас в России предпочитают отдавать должное сегодняшнему дню. А у нас, немцев, хорошая память, и мы умеем отдавать должное про­шлому.

Человек слаб, и я, не желая отделять похвалу от лести, был готов приписать сказанное себе. Но тут же был водворен на место. Оказалось, что все благородные чаяния современ­ных немцев были вновь направлены в адрес М. Горбачева. У меня никогда не было желания оказаться в компании по­следнего президента развалившейся России, и я завершил с благожелательным немцем, несомненно, приятный для меня диалог, особенно в части, касавшейся моих пусть скромных заслуг перед историей становления российско-германских отношений. Удовлетворенное тщеславие или что-то в этом роде наполнили мою душу благодатным теплом, и я был да­лек от мысли, что именно в этот день, когда все складывалось для меня вполне удачно, какие-то обстоятельства смогут воз­родить в памяти крайне неприятный эпизод из моей жизни.

Мне нравится манера американцев начинать диалог с незнакомым человеком как продолжение уже давно нача­того. А поскольку в английском языке нет понятий «ты» или «вы», то обращение «look»— «Посмотри» или «Послушай!» я воспринимаю как переход на «ты», что мне, откровенно гово­ря, тоже импонирует.

— Я уже второй день ищу подходящий момент, чтобы по­говорить,— атаковал меня совсем немолодой американец с очень подвижным лицом и живыми глазами, который сразу же подкупил меня необыкновенным запасом энергии и ак­тивности. Как и многие, вместо визитки он сунул мне руку и невнятно произнес свою фамилию, уверенный в том, что тем, кому надо, она должна быть и без того хорошо известна. — Яне силен ни в политике, ни в немецком языке,— начал он, — и вчера молодые помогли мне, так сказать, пролистать книгу «Тайный канал» на немецком.— Он кивнул в сторону нескольких молодых ребят, что-то активно обсуждавших не­далеко от нас. — Почему вы не сказали нам тогда, в 70-х го­дах, о чем вы шептались за нашей спиной с нашими союзни­ками — западными немцами, хотя бы в том объеме, в каком ты написал об этом в книге? Мы бы оставили вас в покое, со­хранив для других дел массу средств и времени.

— Во-первых, вы нас об этом не спрашивали, а во-вто­рых, вы бы нам все равно не поверили.

Он на секунду задумался, затем взял меня за руку и не­много приглушенным голосом сообщил:

— А знаешь, пожалуй, ты прав. Наши бы тогда не повери­ли. Да и сегодня тоже…

— Ну, вот видишь.

— Хотя должен тебе доверительно сказать, что эту кам­панию против тебя и твоего коллеги затеяли не мы, а англи­чане. Они прислали нам ориентировку о том, что двое рус­ских из госбезопасности активно действуют в Германии и, особенно, в Западном Берлине. Они встречаются с высокопо­ставленными западногерманскими чиновниками из ближай­шего окружения канцлера Брандта, а иногда и с ним лично. Англичане даже планировали провести в Западном Берлине мероприятие по вашей дискредитации, чтобы пресечь вашу активность. Мы от каких-либо резких шагов против вас тогда воздержались, но не из-за вас, конечно, — он небрежно мах­нул рукой в мою сторону.— Наши политики никак не хотели осложнять отношения с руководителями Германии, то есть с ее канцлером. В конце концов, вы вполне выглядели как его гости, и тогда бы… скандал…

— Вполне разумно.

— В общем, никаких резких шагов мы против вас не де­лали, но следить продолжали, по крайней мере, до моего отъезда из Германии.

— Это трудно было не заметить.

— Ничего удивительного, — признался он, — мы исполь­зовали тогда немецких топтунов из берлинской криминаль­ной полиции. Они прекрасно знали город, чувствовали себя дома и поэтому не заботились о том, насколько симпатично они выглядят со стороны. — Он засмеялся, довольный своей шуткой.— А, кроме того, у нас появилась информация… — он странно закрыл один глаз, а второй поднял к потолку,— если я не ошибаюсь, то она потом каким-то образом проско­чила и в прессе, информация о том, что в России пачками рас­стреливают сотрудников госбезопасности, заподозренных в сотрудничестве с иностранной разведкой. Люди не смогли доказать своей невиновности и их, значит, того… Согласен, подозрение — это тупая разрушающая сила, а если оно еще и не обосновано, то может стать колоссальной трагедией,

— Но какое это имело отношение к нам?

— Прямое. В какой-то момент мы, к великой нашей радо­сти, обнаружили, что кроме нас и англичан за вами присталь­но следят ваши же службы, базирующиеся в Восточном Бер­лине.

— Допустим, но почему это вызывало радость у вас?

— А как же! Если за вами следят «ваши», значит, они вам не доверяют или, что еще хуже, вас подозревают.

— А дальше?

— А дальше дело рук ваших коллег. Мы проанализирова­ли самые последние прецеденты и пришли к достаточно об­надеживающему выводу: нам ничего не надо предпринимать, разве что немного подождать, и с вами расправятся ваши же коллеги. Известно, что, если кто-то, особенно в период «хо­лодной войны», продолжительное время, а значит успешно поддерживал контакт с противоположной стороной, то он рисковал навлечь на себя подозрения со стороны своих же. И это не только у вас, у нас то же самое.

Если в начале разговора человек вызывал у меня сим­патии, то по мере общения отношение мое к нему менялось. А когда он сообщил, что они с радостью ждали расправы над нами, пусть и несостоявшейся, симпатии к нему полно­стью испарились, и он вдруг превратился для меня в непри­ятного раздражителя. А когда я попробовал проанализиро­вать неприязнь, неожиданно возникшую к этому человеку, то пришел к печальному выводу: она возникла на базе обстоя­тельств парадоксальных. В его анализе американец оказался весьма близок к неприятной правде, которую я всеми силами изгонял из моей памяти.

Однажды в середине 70-х годов шеф КГБ Андропов оз­накомил меня с телеграммой, полученной из нашей точки в Соединенных Штатах Америки. Источник сообщал, что англи­чане весьма озадачены активными действиями двух предста­вителей советских спецслужб, которые на протяжении мно­гих лет ведут интенсивные конфиденциальные переговоры с высокорангированными правительственными чиновника­ми Германии. Опасаясь сговора за их спиной союзников. Анг­личане предлагали провести совместно с американцами ак­тивные мероприятия в отношении двух русских с тем, чтобы пресечь их активность на территории Западной Германии.

— Ну, что ты думаешь по поводу этого, — поинтересо­вался Андропов, заметив, что я закончил прочтение текста телеграммы.

— Одна и та же история: ни англичане, ни американ­цы не могут по достоинству оценить благородство Брандта. Они никак не хотят понять, что этот немецкий рыцарь от по­литики никогда не пойдет ни на какие закулисные сделки с нами… — начал я было пространное размышление, уже на­бившее оскомину мне самому.

С другой стороны, я знал, что переохлажденные холод­ной войной мозги лидеров по обе стороны железного зана­веса порой являлись причиной принятия самых неадекват­ных решений, и мог ожидать любых выводов.

Андропов недовольно поморщился и чтобы не тратить впустую время, решил сам сформулировать ответ на постав­ленный им же вопрос.

— Я думаю, что эту информацию специально подбрасы­вают, чтобы приструнить нас и заставить свернуть начатое дело. Поэтому нам не надо пугаться, а тебе следует еще раз постараться сделать все, чтобы темы ваших разговоров не стали достоянием наших оппонентов. И помни, что разделен­ная Германия, и особенно Западный Берлин, являются сего­дня местом активности многих разведок, поэтому будь пре­дельно осторожен в твоем поведении и не дай повода для каких-либо провокаций против тебя. Впрочем, чего я тебе рассказываю. Ты сам…

Соглашаться было проще, чем рассуждать. А посколь­ку бдительность во мне никогда не засыпала, то в поведение моего коллеги и мое собственное особых корректив вносить не пришлось. Воспоминание же о телеграмме и последовав­шим затем разговоре лишь подтвердило, что словоохотли­вый американец ничего не фантазировал, а лишь подтвердил то, что имело место в действительности. Это качнуло меня вновь в его сторону, и мы добро распрощались.

Телеграмма с угрозой в наш адрес постепенно поблек­ла, а вскоре и просто исчезла. Однако ощущения собствен­ной ущербности, связанные с тем, что американцу удалось почти точно воспроизвести, пусть и в прошлом, до боли не­приятное событие, имевшее место в нашем служебном замк­нутом пространстве, лишь обострились и не покидали меня еще долгое время.

Мой непосредственный шеф— генерал К. (Не будем на­зывать его полного имени, оставим из фамилии лишь первую букву. Те, кто его знал, догадаются, те же, кому он был не зна­ком, пусть останутся в неведении. Его уже несколько лет нет в живых, а к ушедшим надо относится осторожно. Ведь они не могут из мира иного подать голос и защитить себя.) Был он человеком заслуженным, во время войны партизанил и по­могал чехам освобождать их землю от оккупантов. Женат он был на подруге военных лет, которая подарила ему дочь, од­нако, как и запланировано природой, после пятидесяти ему какой-то бес пришелся в какое-то ребро. И не успел он заме­тить, как женился вновь на женщине молодой, очарователь­ной и, что немаловажно, бывшей жене знаменитого компози­тора. И К. потерял голову. Трудно объяснять поступки, лишен­ные логики. Еще труднее понять К., который однажды явился к вышестоящему начальству и заявил, что согласно наблюде­ниям и имеющимся у него фактам, я и напарник, выезжающий со мной в Германию, связаны каким-то образом с западной разведкой. Он обещал собрать факты, подтверждающие это подозрение. Надо сказать, что то было время предательств и дерзких побегов представителей советских спецслужб на Запад. И это создавало благоприятную почву для того, что­бы в воспаленных мозгах некоторых руководителей зароди­лись самые нелепые подозрения. В Берлин полетели теле­граммы с требованием установить контроль за поведением моим и моего коллеги во время нашего нахождения в Гер­мании или, как минимум, в Западном Берлине. Если учесть, что за нашим поведением в Германии уже наблюдали службы Англии и Америки, то можно себе представить, какая нераз­бериха образовалась, когда к ним присоединились еще и со­ветские «контролеры». Это и был как раз тот момент, который вызвал у американских служб удивление и зародил надежду на то, что с нами расправятся наши же, и им следует лишь не­много подождать.

Признаюсь, что даже по прошествии четверти века я не испытывал и доли того веселья, которое обуяло доброжела­тельного американца, поведавшего мне эту историю. Одна­ко пока американцы дожидались нашего крушения, события развивались по собственному сценарию, что было связано с наступлением иного времени и, главное, с приходом к руко­водству КГБ Андропова и целой плеяды людей, не то чтобы нового поколения, но с иными представлениями о челове­ческой морали. И на возникавшие интриги они реагировали иначе, чем их предшественники.

На следующий день после сделанного К. заявления Анд­ропов пригласил к себе генерала Виталия Боярова, который курировал мою оперативную деятельность, в том числе и в Германии.

Генерал был известен в Управлении, как сторонник бес­компромиссных решений. «Чем острее возникающая про­блема, тем радикальнее средства должны быть использова­ны для ее решения», считал он.

— Что ты думаешь по поводу заявления, сделанного К.? — Андропов всегда предпочитал экономить время собе­седника и свое тоже.

— В высказанные подозрения я лично не верю. Подозре­вать проще, нежели доверять. С этим мы прожили почти пол­века, пора что-то менять. С другой стороны, камень брошен и косвенно задел меня, как руководителя.

—   Так что будем делать?

—            Предлагаю путь незамысловатый, но прямой… Андропов слушал внимательно, затем поднялся из крес­ла, обошел стол и, подойдя к Боярову, пожал ему руку.

—   Проводите мероприятие, но учтите, нам нужна яс­ность, как можно быстрее. Поэтому прошу вас, Виталий Кон­стантинович, не затягивайте. — Он постоял секунду молча. — Мы должны успеть сделать массу полезных дел, а, как видите, приходится заниматься… — Он махнул с отчаянием рукой.

В результате было принято решение: организовать оч­ную ставку, на которой К. выскажет все свои подозрения, а мне будет предоставлена возможность опровергнуть их. Присутствующим же на этой встрече будет дана возможность определить степень моей виновности. С другой стороны, К. был предупрежден о том, что если в результате встречи его подозрения в моей адрес не подтвердятся, то будут сдела­ны выводы не в его пользу. К счастью, мир населен не толь­ко людьми интригующими, но и думающими. Один коллега, прибывший в Берлин по своим делам, сообщил мне конфи­денциально, с чем связан мой срочный вызов в Москву. От­ложив все встречи на неопределенный срок, мы не в самом лучшем расположении духа вылетели в Москву. Произойди такое лет 30—40 назад, нам уже на аэродроме надели бы на­ручники, а дальше еще хуже. На сей раз даже всегда исправ­ный шофер опоздал.

А еще день спустя, рано утром, ровно в 10 часов, в на­значенное время я вошел в кабинет моего нового шефа-ку­ратора. Кабинет был пуст. «Видимо, зрители придут несколь­ко позже, — подумал я, — а пока вопросы будет задавать хо­зяин кабинета». Откровенно говоря, меня несколько смутило доброжелательное выражение лица Боярова и даже улыб­ка, с которой он меня встретил, плохо сочетавшиеся с те­мой предстоящего разговора. Вдобавок ко всему, он предло­жил мне чашечку кофе. А после третьего глотка, сделанного мною, заговорил сам.

— Мы вызвали вас не случайно.

— Догадываюсь.

Он почему-то улыбнулся и продолжил:

— Ваш непосредственный начальник генерал К. сделал руководству Управления серьезное заявление, касающее­ся вас. — Он отпил кофе и добавил: — Очень серьезное. По­этому Юрий Владимирович дал указание: провести в присут­ствии руководства Управления и партийных органов между вами и генералом К. очную ставку, по результатам которой мы должны были принять решение в отношении вас. Встреча эта была запланирована на сегодня в 10 часов здесь, у меня в кабинете. — Он вновь отпил из чашки. Я к своей не притро­нулся, а мучительно обдумывал, почему он говорил в про­шедшем времени, и терпеливо ждал, успокаивая себя тем, что если бы была подана еще и закуска, то пауза продлилась намного дольше. — Как видите, встреча не состоялась.

— Надеюсь, не по моей вине? На сей раз я пришел точно. (Признаться, за мной водился грех являться на разного рода совещания и заседания с опозданием.)

— На сей раз — да. Поэтому вы здесь ни при чем. — Он вновь сделал два глотка. — Час тому назад позвонил К. и ска­зал, что он отказывается участвовать в этом «поединке».

— В очной ставке, — решил я подкорректировать.

— Я воспроизвожу точно текст сказанного. Мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

— Как же это могло произойти? Ведь он неглупый человек.

—   Неглупый человек руководствовался устаревшими по­нятиями, когда подозрение автоматически переходило в на­казание, и не учел, что времена изменились. Вот вам и пла­чевный результат.

—   Так что же будем делать?

Опять неторопливый глоток из чашки.

— Вы немедленно вылетаете обратно в Германию и про­должаете выполнять порученное вам задание. А в остальном мы тут сами разберемся.

Через некоторое время К. отправили на периферию, а за­тем уволили в запас. Некоторое время спустя врачи постави­ли ему диагноз — сердечная недостаточность, от которой он вскоре и скончался. Вдова с трудом перенесла эту утрату. Го­ворят, что она полностью отказалась от светской жизни и на­шла покой в религии.

Работу конференции, как и полагается, подытожил при­ем, который, словно мазок маэстро, должен был придать кар­тине, написанной учениками, завершенный вид. В какой-то момент я ощутил удовлетворение от поездки в США, пребы­вания в Вашингтоне и общения с интересными людьми. Без­условно, это были не те американцы, с которыми я общался в 1945 году в Германии в конце войны. Правда, и я был уже не тот, что более полувека назад, и не только внешне. Я стал бо­лее прагматичным и безрадостным, особенно после распада великой державы— моей страны. У американцев никогда и ничего не распадалось. Лишь кризис иногда взбадривает их и заставляет задумываться о путях его преодоления. Большин­ство американцев родились не в Америке, и меня восхищает их патриотизм без Родины. Насколько он глубок, понять труд­но. И, тем не менее, приводит в восторг преклонение перед флагом, на который американцы готовы молиться, как наши предки-язычники на огонь и воду.

Однажды я встретил в Вашингтоне мальчишку, у которого на штанах зияла заплата со звездами на небесно-синем фоне по количеству штатов США. Но самый большой восторг вы­звал у меня громадный мусоросборщик, который ранним ут­ром медленно, подобно черепахе, полз по улице Вашингто­на, засасывая в свое чрево нечистоты, оставленные жителями города на улице. И при этом на радиаторе у мусоросборщи-ка гордо развевалось громадное полотнище американского флага. Я искренне завидую американцам. В то время, как мы усердно и с наслаждением вымазываем человеческими отхо­дами наше прошлое, не жалея и настоящее, американцы даже нечистоты с улиц столицы убирают под флагом страны. И это не указание мэра города, а их внутренняя потребность.

Я был доволен прошедшей конференцией и тем, что она закончилась. Воспоминания, навеянные людьми, с которыми я встречался, постепенно отступали назад и занимали свое обычное место в памяти, за исключением одного— страш­ная судьба всей семьи и самого дипломата-перебежчика Шевченко. Трагическое плохо сочетается с презрением, но в данном случае именно это имело место. И я никак не мог ос­вободиться от этого симбиоза. Однако судьбе было угодно, чтобы я еще раз до убытия из Америки встретил эту фами­лию. Признаюсь, мне показалось тогда, что это какое-то на­важдение сверху и что двух Шевченко в течение одних суток для меня одного многовато.

Самолет из Вашингтона вылетал далеко за полдень, а езды до аэропорта из американской столицы максимум час. Чтобы не проводить бессмысленно время в гостинице, мы с женой решили после легкого завтрака совершить неболь­шую ознакомительную прогулку по району, прилегающему к гостинице.

Сделав небольшой круг по скучным улицам с невыра­зительными виллами и строениями, не обремененные впе­чатлениями мы почти приблизились к гостинице, как перед нами неожиданно предстал достаточно величественный и эмоциональный памятник. На высоком гранитном пьедеста­ле — фигура стройного человека в разметавшейся от ветра одежде рванулась вперед. Такие эмоции может вызвать толь­ко стремление к свободе. Человек на пьедестале явно был не негритянского происхождения, поэтому, еще не подой­дя близко, я удивился: кто из белых американцев мог за ко­роткую историю так стремиться к тому, что они имели с лих­вой почти с самого начала. Поскольку пьедестал поднимал­ся четырьмя ступеньками вверх, издалека я начал читать надпись: «Мемориал был воздвигнут с одобрения 86-го кон­гресса США в соответствии с положением такого-то закона и подписан 34-м президентом Соединенных Штатов. Памят­ник воздвигнут американцами украинского происхождения». Я взглянул на силуэт стремительно шагающего по жизни мо­лодого человека. Он смотрел вперед, а я стоял внизу у его ног, поэтому наши взгляды не встретились, и я, подогревае­мый любопытством, вернулся к надписи. «Шевченко»— бро­силось мне в глаза. Фамилия дипломата беглеца, мрачную ис­торию семьи которого я накануне выслушал. «Борец за осво­бождение Украины от ига России». Прошло всего четыре года после его смерти, и уже такой грандиозный памятник. С дру­гой стороны, я совершенно забыл, что он действительно ук­раинец. И все же, то, что он преследовал меня в Америке, показалось мне навязчивым. Я плохо знал историю Андрея Шевченко, никогда его не видел, и все равно этот молодой, красивый, уверенно шагающий по жизни человек, сработан­ный из гранита, показался мне совершенно не способным на кучу предательств, совершенных, в том числе и по отноше­нию к семье, на его Родине.

Естественно, памятники могут существенно отличаться от оригинала, иногда не в лучшую сторону. Но не до такой же степени! Я подошел ближе, поднялся по четырем ступенькам вверх и углубился в чтение бликующей на солнце надписи. Теперь с самого начала. Первые две строчки сверху и я об­легченно вздохнул. «Слава Богу, Шевченко, да не тот». «Этот памятник Тарасу Шевченко, украинскому поэту 19-го века и борцу за независимость Украины от имперской тирании и ко­лониального господства России».

Мы было начали с женой обсуждать историческую цен­ность надписи на памятнике, как у меня за спиной кто-то по­интересовался:

—   Москали?

Мы признались, что мы из Москвы.

—   Дивитесь памятнику?

— Памятник великолепный, но вот надпись нас немного смущает.

— Вам не нравится, что Тарас Шевченко всю жизнь бо­ролся за самостийную, то есть независимую от России Украи­ну. А за что же тогда царская Россия его в ссылке гноила?

Я плохой историк, но, к счастью, еще в юности наслаж­дался стихами Тараса Шевченко и был совершенно равноду­шен к его картинам. В общем, мы решили не жалеть оставше­гося времени и просветить славянского собрата, очутивше­гося на чужбине.

Для начала я попробовал оценить потенциального собе­седника. Высокорослый мужчина, если не был лысым, то, на­верняка, оказался бы блондином. Лицо широкое, глаза ма­ленькие, оба тяготеют друг к другу и к переносице. Отсут­ствием аппетита не страдает, в доказательство чего носит приличный живот, на котором пуговицы с трудом сдержива­ют полы рубахи. Возможно, моложе меня, хотя, признаться, с каждым годом я все реже встречаю людей старше и даже од­ногодок, отчего печалюсь, но не больше.

— Простите, как вас зовут?

— Олег.

Обращаться к такой громадной человеческой глыбе только по имени показалось мне кощунством.

— А отчество?

— Вам будет проще по имени.

— Да мне и с отчеством не трудно.

— Обращайтесь ко мне, как вам угодно, но учтите, я в курсе истории моей страны, трошки.

Последнее добавление по-украински значило, что он дей­ствительно в курсе.

— И не пытайтесь переубедить меня в том, что я хоро­шо знаю.

— Например?

— Например, что Россия всегда была оккупантом для Ук­раины. Русские относились к украинцам как к людям второ­го сорта. А вот этот человек, Тарас Шевченко, всю жизнь бо­ролся за независимость Украины от России, за что его рус­ские гноили на каторге, и за что мы поставили ему здесь, на чужбине, вот этот памятник. Я подслушал ваш разговор с этой женщиной и ваше недоумение и критические замечания к этой надписи, поэтому, извините, и вмешался.

— Ничего страшного, мы с женой действительно обсу­ждали вот этот текст и считаем, что надписи на памятниках должны быть очень тщательно выверены и исторически точ­но изложены, дабы они не вызывали таких брожений в голо­ве, как у вас

Он снисходительно улыбнулся и выставил правую ногу вперед, что означало: ну-ну, продолжайте.

—   Начнем с оккупации. Вам конечно известно, что ров­но в середине XVII века в 50-е годы украинский гетман Богдан Хмельницкий, дабы освободить Украину от посягательств ту­рецких османов и польской шляхты обратился к русскому царю: взять украинские земли в свой состав, то есть под свою защиту. Боярская дума долго чесала затылки и все же согла­силась, а в 1654 году на Переяславской Раде Богдан Хмель­ницкий объявил о воссоединении Украины и России. За этот мудрый шаг ему в центре Москвы поставлен памятник. Те­перь о поэте, который возвышается над нами. Тарас Шевчен­ко не выступал за отделение Украины от России, скорее, на­оборот. Шевченко, Тарас, являлся членом тайного общества в Киеве «Кирилл и Мефодий», которое возглавлял знамени­тый русский историк Костомаров. Они выступали с идеей не за отделение Украины от России, а, скорее, наоборот, за объе­динение славянских народов. Некоторые из них считали, что Украина самостоятельно просуществовать не может, требует защиты России. Царское самодержавие усмотрело в этом уг­розу для себя. Все члены общества были арестованы, судимы и сосланы в разные отдаленные места России, Шевченко в тя­желую ссылку в Екатеринбургскую область. Что касается от­ношения с русскими, то у Тараса Шевченко были поклонни­ки и защитники, русские люди высшего света. В России тогда было еще крепостное право. Так вот великий русский худож­ник Брюллов договорился с приближенным ко двору поэтом Жуковским о написании его портрета, который был продан на аукционе за 2,5 тысячи рублей. Именно за эти деньги Шев­ченко был выкуплен у жадного помещика Энгельгардта, и стал свободным гражданином России. Вот вам история. И ее никто изменить не может.

Он опять снисходительно улыбнулся.

— Аллее пропаганда, — произнес он вдруг по-немецки фразу, хорошо мне знакомую из времен Третьего рейха.

— Вы что же, и в Германии жили? — поинтересовался я.

— Мне довелось бывать под русскими, под поляками и под германцами тоже.

Широко распространенное обобщение времен Третьего рейха, вырвавшееся у собеседника и произнесенное по-не­мецки, навело меня на грустные размышления. Во время вой­ны некоторые представители славян волею судеб или по соб­ственной воле оказались на стороне немцев, чудом оставшись в живых после ее окончания. Разбросанные по всему миру, они мучительно искали оправдание своему поступку. Во вре­мя войны и в послевоенное время мне довелось часто встре­чать людей этой категории, чаще всего с трагической судьбой. Для них был характерен достаточно ограниченный запас рус­ских, украинских и иностранных слов, которым они пользова­лись, оказавшись на чужбине. Признаться, я недобро подумал о собеседнике и пока старательно освобождался от этой мыс­ли, потерял интерес к продолжению диалога с ним.

—   Что ж, нам пора. Так что передайте вашим друзьям, что москали никогда и ничего плохого им не желали.

—   Хорошо, сразу передам.

Проводы участников конференции были еще менее тор­жественны, чем встреча.

Портье позвонил в номер и сообщил, что заказанная ма­шина «линкольн» с таким-то номером ожидает нас у подъез­да. Еще до войны рядом с моим родительским домом находи­лась какое-то немецкое представительство. Однажды к этому зданию подъехал громадный лимузин черного цвета, на ра­диаторе которого латинскими буквами было написано «лин­кольн». Поблескивая громадными фарами и бесконечными хромированными накладками, он произвел на нас, мальчи­шек, обитателей небольшой улицы в центре Москвы, неиз­гладимое впечатление. Таким он и остался у меня в памяти. Я решил, что устроители конференции решили прокатить нас на роскошной машине до аэропорта, компенсировав тем са­мым скромные проводы.

Выйдя на улицу, я долго бродил, разыскивая среди при­паркованных у отеля машин мой детский восторг, пока меня довольно бесцеремонно не окликнул молодой парень, вы­бравшийся из какого-то малопривлекательного автомобиля.

—   В аэропорт едете? — произнес он чисто по-славянски фразу, составленную из английских слов. Затем небрежно за­бросил в багажник нашу скромную поклажу и, чем-то недо­вольный, занял водительское место.

Я обошел автомобиль спереди. Сомнения отпали. На ра­диаторе стояло четкое «линкольн», что являлось долгое вре­мя не столько средством передвижения, но престижем Аме­рики, как «роллс-ройс» для Великобритании. Усевшись в машину и оглядев сильно потертый временем салон, я не­вольно пришел к выводу, что фирма заметно обветшала, и очень не хотелось думать, что такая же судьба ожидает и ве­ликую страну.

Едва усевшись за руль, парень заявил, что он украинец.

— Фамилия ваша случайно не Шевченко? — неосторож­но вырвалось у меня.

— Не, я Горбатенко. А шо?

Я не мог объяснить молодому украинцу, что третьего Шев­ченко за двое суток я уже вряд ли перенесу. С другой стороны, мне нужно было на аэродром, чтобы вылететь из Америки, и менять такси на полпути из-за совпадения фамилии водителя с другими, тоже смысла не имело, поэтом я промолчал.

Но Горбатенко не расстроился, скорее, даже наоборот. Оказавшись в чужой стране, он остро нуждался не в рассказ­чиках, но в слушателях, а поведать ему было что. Все эмиг­ранты из бывшего Советского Союза при изложении сво­ей судьбы используют одну и ту же формулу: конечно, дома было бы хуже, однако, когда выезжали сюда, рассчитывали на лучшее.

— Эмигрантское счастье оно ведь существует только в мечтах, а на самом деле в жизни его нет.

— Как же нет? — удивился я. — Сколько людей из Рос­сии, Украины, да из всех стран распавшегося Союза мечтают выехать за границу и устроиться там поудобнее.

— Вот, вот, верно вы сказали — мечтают. Так с этой меч­той и остаются. Вот возьмем меня, я сюда не на пустое место приехал, как некоторые, а по вызову родственника, у которо­го фирма небольшая была — на домах крыши ремонтировали и заново покрывали. Родственника, который по линии жены, годы подпирать стали, и он написал мне: приезжай, подсоби, вместе легче деньги заработать. В общем, прислал пригла­шение, с трудом документы год или даже больше оформля­ли, наконец, приехали мы с женой. Начали мы с ним крыши крыть. Кому черепицей, кому железом, в общем, как поже­лают. Мы ведь с Голиции, работать умеем. В общем, понача­лу мне все понравилось, и я на радостях за четыре с полови­ной года три ребенка свалял. И как раз когда последний на свет появился, мой родственник по неосторожности с кры­ши на землю рухнул и позвонок повредил, то есть стал инва­лидом. А в Америке лучше быть покойником, чем инвалидом. Социальная система очень слабая. Пробовал я фирму на пла­ву удержать. Работать я умею, а коммерсант из меня никакой. Вот все и рухнуло. А детей кормить надо. Так я оказался в так­си. Это то, с чего здесь все приезжие начинают.

Он замолчал. Мимо за окном проплывали уже сочно за­зеленевшие поля, небольшие строения, железнодорожные переезды. Было ясно, что пауза долгой не будет. Потребность у Горбатенко излагать редким незнакомым, говорящим по-славянски, свою печальную судьбу, была значительно боль­ше, нежели возможность.

— И то сказать, — продолжил он, — мы вот с братом — близнецы, внешне похожи, а судьбы совершенно разные по­лучились. Пока я с отцом работал на предприятии, он во Львове юридическое образование получил, а когда страна распалась, и я в Америку подался, он спешить не стал, разо­брался спокойно в ситуации: где, что, как, прикинулся евре­ем, то есть достал документ, что наша бабка по линии мате­ри якобы была еврейкой, а значит, по их законам и он тех же кровей. И вот с этими бумагами он, не как я, дурак, в Америку, а в Германию выехал. Объясняю почему. Германцы перед ев­реями вину чувствуют за то, что во время войны уничтожили их 6 миллионов. Мало того, он ухитрился доказать, что его на Украине преследуют как еврея. Так его германцы, как жертву, с распростертыми объятиями приняли, бесплатную квартиру тут же предоставили, бесплатный проезд на транспорте, ну и там массу других благ. Так он и на этом не успокоился. Выпи­сал к себе нашего больного батьку, благо мама к этому вре­мени уже умерла. Ему тоже бесплатную квартиру дали, опе­рацию по сердцу сделали, грыжу вырезали, а теперь к нему два раза в неделю сестра приходит, укольчики делает, лекар­ства приносит, а другая уборку производит. И все бесплатно.

Я год тому назад ездил к ним туда, на Неметчину. Прямо ска­жу, живут, как у Христа за пазухой. И брат похитрее меня себя повел. С детьми горячку пороть не стал, а взял кредит и не­большой домик построил, собирается адвокатскую контору открывать. А батя не то, чтобы состариться, лет на 15 помо­лодел, жениться собирается. Ему там всей украинской коло­нией невесту ищут. Вот так мой братеня устроился, — с плохо скрываемой завистью закончил он.

— Ну, раз вы братья, даже и близнецы, значит, у вас одна и та же кровь, а поэтому одинаковые права. Поезжайте к бра­ту и устраивайтесь, как он.

— Для этого надо быть таким, как мой брат, а потом, вряд ли меня там кто-то уж очень ждет с тремя малыми детьми. У них своих хватает.

Тема исчерпала себя как раз в тот момент, когда машина подъехала к аэропорту. Я расплатился и распрощался с по­тенциальным украинским иудеем.

Как уже известно, многочасовой полет над Атлантикой радости привычному наземному существованию не добав­ляет, и чтобы абстрагироваться от семиметровых холодных волн, плещущихся внизу, и пятиметровых голодных акул, гло­тающих слюни при виде пролетающих над ними самолетов, напичканных свежим человечьим мясом, существует два спо­соба: не делать больших перерывов между приемом бодря­щих напитков типа виски, джин, ром, водка и им подобных. Недостатком этого варианта являются трудности, возникаю­щие у пассажира при выходе из машины после ее приземле­ния. Второй вариант заключается в том, чтобы сразу же по­сле старта погрузиться в сон и постараться не прерывать его до самой посадки. Недостатка у этого варианта нет. Именно поэтому, как только самолет после короткой разбежки от­толкнулся от грешной земли, я тут же погрузился в мир ноч­ных иллюзий и сновидений. На сей раз программа показа со­стояла сплошь из снов-кошмаров, в которых я почему-то иг­рал роль лица высокопоставленного и потому ущербного. При входе в здание ООН стоит с протянутой рукой советский дипломат: лицо ожиревшее, глаза заплыли. Он просит денег для лечения цирроза печени. Я говорю, что лучшим лечени­ем будет, если он прекратит пить. Рот его вдруг искривляет­ся в уродливой улыбке, которая обнажает красные десны, ли­шенные зубов. Стоящие рядом мальчик и девочка умоляют меня вернуть их отца к их матери в Москву. Медленно откры­ваются створки громадного стенного шкафа, наполненного дорогими шубами, из-под которых выкарабкивается женщи­на. Лицо ее обезображено трупными пятнами, кое-где кожа и мышцы словно краска под струями дождя сползли вниз. Зре­лище кошмарное.

Я покидаю здание и медленно иду по улицам Вашингто­на. Рядом со мной медленно движется колоссальная платфор­ма, на которой установлен гигантский гранитный памятник. Пьедестал, лошадь и наездник, в котором я нахожу некото­рое внешнее сходство со мной. Впиваясь глазами в надпись, обнаруживаю свою фамилию. Теперь надо срочно выяснить, в связи с чем такая честь. Читаю дальше и прихожу в ужас. «Неутомимому борцу, последовательно выступавшему про­тив опасного сближения России и Германии». Я задыхаюсь от возмущения, кричу во весь голос: «Это не правда, все как раз наоборот. Мы потратили двенадцать лет, чтобы восстановить с немцами взаимопонимание, разрушенное войной. И, как видите из докладов на конференции, нам удалось добиться этого». Подошел американец, общением с которым закончил­ся вчерашний день. Он по-прежнему в прекрасном располо­жении духа.

— Дорогой коллега, — он бесцеремонно хлопает меня по плечу, — вчера я слушал тебя, сегодня ты послушай меня, старого волка.— Не вижу причин и не одобряю твоего воз­мущения. Тебе ставят памятник, заметь, при жизни и бесплат­но. Ты должен радоваться, а вместо этого ты возмущаешься.

— Естественно. Во-первых, я не просил ставить мне па­мятник, во-вторых, я никогда не скакал на лошадях и поэто­му не понимаю, для чего меня взгромоздили на эту гранит­ную кобылу. В-третьих, я хотел бы знать, кому пришло в голо­ву сделать такую безобразную надпись, которая все ставит с ног на голову. И последнее. Насколько мне известно, памят­ники ставят покойникам, а я пока еще жив.

— Что ж, дорогой коллега, если не возражаешь, начнем с конца. Сегодня ты действительно еще жив. А завтра? — Он развел руками, — а завтра ты вылетаешь в Европу. А, как из­вестно, человек, только занявший место в кресле самолета, уже наполовину покойник. Американцы правят миром, пото­му что умеют просчитывать события наперед. Так вот если над океаном с самолетом что-то случается, то ты оказываешься в привилегированном положении по сравнению с остальными. У тебя уже есть памятник, да еще какой!— Он кивнул голо­вой в сторону коня и всадника. — И это все тебе, то есть тво­им родственникам обойдется бесплатно. А ты знаешь, сколь­ко стоит в Америке памятник средней сложности. — Он дос­тал из кармана бумажку и приступил к оглашению стоимости памятников, поставленных великим людям Америки.— Ва­шингтон стоил… Линкольн стоил еще больше… — Он зачи­тывал лист медленно, с чувством и с удовольствием.— Сум­ма, выплаченная за все памятники, могла бы составить значи­тельную часть бюджета страны. Наконец он закончил чтение.

— Так вот, мой дорогой, стоимость памятника — это его визитная карточка. И наши гиды начинают показ и рассказ о любом монументе с того, что называют его стоимость. Я счи­таю, что эта цифра должна стоять непосредственно после дат рождения и смерти. А, может быть, и впереди них.

— Но я повторяю, что не согласен, в первую очередь, с надписью, которая все искажает.

— И опять ты не прав. Взгляни. Текст подписан двумя весьма уважаемыми людьми — президентом Америки Дуай­том Эйзенхауэром и президентом России Борисом Ельциным.

— А кто сказал, что я отношусь с уважением к Ельцину?

— Твое отношение к вашему президенту— это интим­ный вопрос. Теперь что касается надписи. Мы, американцы, давно установили в мире порядок: кто платит, тот и дикту­ет текст. Да и не важно, где он будет нацарапан: на бумаге, на воде, на гранитном пьедестале. И запомни, наконец, — он поднял указательный палец вверх, — что деньги — это осно­ва демократии. Они без нас с тобой распределят все, как по­ложено, и заставят всех делать то, что необходимо.

— Заставят! Вот ты и проговорился. А теперь запомни то, что скажу тебе я: насилие денег так же безнравственно, как и насилие властью.

Гранитный конь повернул голову и громко заржал, затем немного подумал, встал на дыбы и громко зааплодировал пе­редними конечностями.

Под аплодисменты я и проснулся. Пассажиры добросо­вестно и от души били в ладоши, благодаря опытного летчи­ка, плавно посадившего машину на посадочную полосу. Ко мне эти аплодисменты не имели ни малейшего отношения.

Взглянув на людей, радующихся тому, что их благополуч­но доставили к месту назначения, а не отправили в мир иной, я пришел к твердому убеждению, что мир реальный, то есть жизнь, значительно интересней любого наваждения, даже са­мого нелепого.