Адольф

У каждого в жизни есть рубеж, достигнув которого, он либо умирает, либо принимается за написание мемуаров. Я выбрал второй вариант.

Судьбе было угодно с самого начала связать мою жизнь с немцами. Родился я в самом центре Москвы, в доме номер 9 по Гагаринскому переулку. Одна стена этого старого москов­ского дома выходила во двор особняка немецкого предста­вительства, скорее всего, военного или торгового, другая — во двор школы, где учились дети австрийских и немецких по­литических эмигрантов.

Такое соседство определило и мои детские дружеские привязанности, среди которых особое место занял сын двор­ника немецкого представительства. Мой ровесник, голубо­глазый и веснушчатый ариец, он представился мне и другим русским мальчишкам под именем Адик. Эта домашняя аббре­виатура никак не ассоциировалась в нашем сознании с уже знакомым тогда из газет и радиопередач именем Адольф.

Адик очень скоро научился говорить по-русски, сохра­нив привлекательные манеры хорошо воспитанного немец­кого подростка.

Моя мама, простая русская женщина, наделенная необы­чайным даром доброты, разглядела в Адике все черты, кото­рые мечтала воспитать и во мне. А потому всячески поощря­ла нашу дружбу.

Войдя в дом, Адик мгновенно срывал с затылка головной убор, громко щелкая при этом каблуками. Мама тут же тая­ла от такой изысканной галантности и усаживала юного нем­ца за стол. Теперь наступал апофеоз маминого упоения: Адик безупречно владел искусством манипуляции ножом и вил­кой, а главное, переливал суповую жидкость из ложки в рот совершенно беззвучно.

Любовь к матери побуждала меня имитировать поведе­ние друга, отчего ценность его визитов к нам в глазах моих родителей неуклонно росла.

Улица, однако, диктует иной закон, утверждая верховен­ство физической силы над хорошими манерами, и вот тут-то я с лихвой компенсировал проигрыш Адику, пережитый мною в родных стенах. Однако и физическое превосходство играло не самую решающую роль. Несмотря на очевидную бедность, московское детство довоенной поры было насыщено ощуще­ниями романтики и подражания книжным героям.

В этом и заключалось мое второе превосходство: роди­тели, неизвестно каким чудом, сумели собрать небольшую популярную библиотеку для нас, детей. А книги в то время представляли невероятную ценность, выносить их за пре­делы занимаемых нами комнат в коммунальной квартире не позволялось. Оставалось одно: прочитанное днем дома по­сле школы пересказывать по вечерам собравшимся в нетер­пеливом ожидании приятелям под лестницей, где было уют­но и тепло по сравнению с вьюжным ветреным переулком, несшим холод с Москвы-реки.

Как правило, среди собравшихся неизменно присутство­вал Адик. Видимо мой, весьма отличный от текста, пересказ прочитанных книг привел бы в изумление их авторов, так да­лек он был от оригинала. Но можно понять и рассказчика, ведь ему нужно было держать в напряжении в течение все­го вечера достаточно обширную мальчишечью аудиторию, о чем авторы, судя по бесчисленным историко-лирическим от­ступлениям, не всегда заботились.

Пришел черед и «Фауста» Гете. Без труда освоив хитро­сплетения показавшегося мне мало привлекательным сюже­та, я постарался на очередном литературном чтении под лест­ницей несколько совершенствовать его, придав приключенческо-детективную окраску всему повествованию. Понятно, что менее всего внимания при этом было уделено трагедии внебрачной связи бедной Гретхен и прожженного Фауста. Тем не менее, именно после «фаустовских чтений» последо­вало приглашение в мой адрес посетить подвальную часть особняка немецкого представительства, отведенную семье дворника.

Нас встретила мать Адика, женщина, как мне тогда пока­залось, внешне сдержанная, но добрая и приветливая серд­цем. Она осталась в моем детском сознании воплощением истинно немецкой фрау. Русским языком она владела в дос­таточной степени, чтобы принять такого гостя, как я.

— Ты молодец, что прочел и пересказал Адику немецкую книжку о Фаусте! И вообще, правильно делаешь, если чита­ешь немецкие книжки, в них очень много полезного. Адик вот ленится их читать, а ему ведь это тоже необходимо, — и она ласково провела рукой по моим волосам.

Так я впервые узнал, что доктор Фауст, а значит, и его ав­тор имеют отношение к Германии.

Одним словом, едва успев прочесть несколько книг по-русски, я прослыл знатоком немецкой литературы. Главным же для меня было то, что отныне мы оказались равны: я в доме Адика стал не менее уважаем, чем он в моем.

В отличие от матери, отец Адика остался в моей памяти фигурой мрачноватой и загадочной, если не таинственной. От привычных московских дворников он решительно отличал­ся: рано утром появлялся в синем комбинезоне вместо тра­диционного белого дворничьего фартука. Улицу мел не мет­лой, а щеткой. Дружбы со своими московскими коллегами не водил, а главное, был всегда трезв, чем окончательно ломал целостность сложившегося стереотипа столичного дворника. Кульминационным моментом в развитии его отношений с на­шей улицей стал тот день, когда, готовясь к приему по слу­чаю национального праздника Германии, он вымыл тротуар перед зданием представительства с мылом. Этот факт произ­вел на всю округу неизгладимое впечатление, ибо в ту пору далеко не у всех москвичей мыла хватало даже для ухода за собственным лицом.

Собравшаяся вокруг толпа с интересом наблюдала за сте­кавшей в водосток мыльной пеной. Интерес этот был сродни тому, с которым американские безработные в те же времена экономического кризиса глядели на молочные потоки, сли­ваемые в реку фермерами, не желавшими продавать его де­шевле. Советские газеты и выпуски киноновостей были пол­ны подобного рода снимками и кинокадрами, иллюстриро­вавшими уродливость капиталистического способа ведения хозяйства.

Различия в социальных укладах нисколько не мешали на­шей с Адиком дружбе. Как-то раз мы затеяли с ним обычный для подростков разговор о родителях. Я без труда и угрызе­ний совести солгал, что отец мой прежде был капитаном оке­анского корабля. Скованный присутствием отца, подметавше­го неподалеку двор, Адик не смел дать воли фантазии. Он на­прягся, ища выхода, веснушки побелели на раскрасневшемся лице, и, наконец, на одном дыхании негромко выпалил:

— Думаешь, мой отец простой дворник? Да если хочешь знать, он имеет Dienstgrad! (воинский чин). Он фельдфебель или еще даже больше!

Это был единственный на моей памяти случай, когда Адик, не сумев подобрать русского эквивалента немецкого слова, воспользовался родным языком. Себе на горе. Услы­шав знакомые слова, его отец не сделал скидки на возраст и не простил невинного хвастовства. Отложив метлу, он отры­висто велел Адику идти в дом и безжалостно выпорол его, возможно, за разглашение военной тайны.

Все, что осталось в моей памяти от происшедшего, это впервые произнесенное им немецкое слово. Тринадцать лет спустя мне пришлось повторять его бесчисленное количество раз, переводя на допросах пленных немецких офицеров. Сло­во это стояло непременно сразу после имени и фамилии. И ка­ждый раз, произнося «lhr Dienstgrad?» («Ваш чин?»), я видел пе­ред собой раскрасневшееся от гордости за отца лицо друга.

В течение всей войны, а особенно в конце ее, оказав­шись в разрушенном Берлине, я постоянно жил с ощущени­ем нашей скорой встречи. К сожалению, предчувствие меня обмануло.

После инцидента с отцом Адика я больше не видел. А с наступившим летом он, не попрощавшись со мной, вскоре уехал в Германию.

Несколько месяцев спустя, промозглым и холодным ут­ром конца ноября, когда предрассветная мгла сулит только мокрый снег и скуку, а грязь липнет к подошвам, я понуро брел в школу. Поравнявшись с полуподвальным окном не­мецкого особняка, я услышал тихий оклик. Фрамуга приот­крылась, но лица разглядеть было нельзя. Голос же был зна­ком: это мать Адика!

—   Адик тоже ходит в школу, — тщательно выговарива­ла она по-русски очень тихо. — Он часто вспоминает о тебе и просил передать вот это…

Я наклонился и осторожно взял ощупью из протянутой руки небольшую прямоугольную коробочку.

—   Ты очень добрый мальчик! — После чего уже совсем едва слышно по-немецки добавила: — Gott ist mit dir! («Да со­хранит тебя Господь!»)

Дойдя до первого освещенного перекрестка, я оглядел предмет. Это оказалась пачка сигарет, что и вовсе меня оза­дачило: Адик прекрасно знал, что я не курил никогда, даже в начальных классах, когда пробуют все мальчишки. Потому выбор подарка поставил меня в тупик.

К счастью, в те времена мальчишки ничего просто так не выбрасывали. Войдя в класс, я под осуждающими взгляда­ми одноклассников вскрыл пачку. Сигареты оказались шоко­ладными! Признаться, шокирован я был не меньше, чем весь класс. Думаю, не только потому, что шоколад был вкусным, а нам постоянно хотелось есть. В тот день во мне окончательно укрепилось искреннее уважение к нации, которая, если моет тротуары, то с мылом, а если употребляет сигареты, то вкус­ные, из шоколада.

С годами изменилось многое, но уважение осталось. Се­годня, спустя полвека, я часто сворачиваю в Гагаринский пе­реулок, подолгу стою у родительского дома, где вырос, а так­же у соседнего, в подвале которого жил Адик. Теперь этот особняк принадлежит американскому корреспонденту Тэду

Стивенсу и его русской жене Нине. Проходя мимо полупод­вального окна, я всегда на секунду замираю, ожидая тихого оклика и жеста мягкой женской руки, протягивающей мне на ладони пачку шоколадных сигарет. Вместо этого обычно слышны из верхних окон пьяные крики и русская брань юн­цов и девиц, гостей американо-русской семьи.

Другим фасадом дом наш примыкал к зданию школы, где на первых порах обучались дети австрийских революционе­ров— «шутцбундовцев». Обычно они маршировали по ули­цам, одетые в короткие кожаные штаны, с тамбурмажором впереди. Говорили они только по-немецки, но вели себя столь вызывающе, что каждый футбольный матч с ними не­изменно заканчивался дракой. От встреч с ними в моей памя­ти не осталось ничего примечательного, разве что разбитый нос, который с той поры в переносице стал вдвое шире, чем задумала его природа.

С окончанием войны я некоторое время оставался в Бер­лине, где с перерывами работал в так называемой «союзни­ческой военной администрации в Германии». Я был прико­мандирован к той части Администрации, которая занималась уничтожением военного потенциала разгромленного рейха. В составе группы специалистов разъезжал по стране в поис­ках сокрытых военных сокровищ, которых на деле почти не оказалось. Но опыт этот до сих пор считаю неоценимым, ибо смог воочию наблюдать возрождение из пепла немецкого Феникса. Меня навсегда и глубоко впечатлило, какие гигант­ские усилия прилагала целая нация, стремясь как можно ско­рее преодолеть разрушенное прошлое.

Впереди меня ожидали пять лет обучения в военной ака­демии, сулившие по окончании военно-дипломатическую карьеру и должность военного атташе в одной из европей­ских стран.

Случилось же все иначе: закрывая окончательно пре­ступно репрессивную страницу эпохи Берия, пришедший к власти КХрущев распорядился обновить кадровый состав министерства госбезопасности, и по окончании военной ака­демии весь курс был направлен в распоряжение вновь об­разованного Комитета государственной безопасности. Лишь двоим из моих сокурсников удалось остаться в армии, дока­зав свою непригодность к службе в КГБ. Зная, как остро пере­живал я такой поворот судьбы, они рекомендовали и мне по­ступить также.

Что я и попытался сделать, однако в своем рвении пе­реусердствовал и вместо армии оказался в самом кадровом низу все тех же «органов». Единственной положительной сто­роной этой метаморфозы можно считать минимум служеб­ных обязанностей и массу свободного времени.

Последнее обстоятельство дало мне возможность заняться тем, о чем я давно мечтал — журналистикой. Свои опусы я на­правлял в самые различные газеты и журналы под самыми раз­ными псевдонимами, ибо тематика их была до чрезвычайности разнообразной — от спорта до лирических новелл, включая фельетоны на темы быта. Этот новый вид деятельности принес мне минимум денег и максимум друзей, всегда готовых поуча­ствовать в застолье по случаю очередной публикации.

Самым подходящим местом и был, конечно. Дом журна­листов, размещавшийся в уютном старинном особняке на Су­воровском бульваре в центре старой Москвы.

Вот там я и познакомился с Валерием Ледневым, мос­ковским журналистом, человеком добрым и одаренным, но слишком любившим соблазнительные стороны жизни, чтобы полностью реализовать свой талант. В момент первой нашей встречи он работал редактором отдела в московской спор­тивной газете.

Валерий был необыкновенно общителен, а потому круг его друзей был беспримерно обширен. Он умел так постро­ить отношения с людьми, что никто и ни в чем не решался ему отказать.

Почти без всяких усилий он помог мне опубликоваться сразу в нескольких изданиях. После чего обратился ко мне со следующим монологом:

— Послушай, тебе нужно уходить из этой богадельни и писать. Но, если верить знатокам, «женщина не уходит про­сто так, она уходит к другому!» Вот и нам нужно подумать сна­чала, куда уходить.

Размышлениям он предпочитал действия.