Андропов против Андропова

Вскоре стало ясно, что гораздо больше, чем идеологиче­ские разногласия между германскими социал-демократами и советскими коммунистами, Брандта волновала судьба писа­теля Солженицына.

Это было как раз то время, когда набирала силу кон­фронтация между официальными властями и русским писа­телем — автором «Матрениного двора» и «Одного дня Ива­на Денисовича».

Суслову не дано было понять, что любые репрессии про­тив уже известного литератора лишь возведут его в ранг му­ченика в глазах мировой общественности. А значит, непре­менно усилят симпатии к нему, в особенности же в России, где трогательно жалеют как пьющих, так и гонимых.

Однажды Хайнц Латте, читавший Солженицына и много писавший о нем, неожиданно заключил:

— Не берусь судить о литературе, но уверен, что своей популярностью Солженицын в первую очередь обязан Су­слову и руководству Союза писателей, где его так бесцере­монно отвергли.

Позже к двум названным Хайнцем силам не без основа­ний можно было причислить и третью — Андропова.

Неизвестно, был ли Вилли Брандт поклонником таланта Солженицына, но то, что он является человеком благородным, не вызывает сомнений. Он испытывал сострадание к пресле­дуемым. Большое влияние оказали на него в этом немецкий писатель Генрих Бель и советский виолончелист Мстислав Ростропович. Известно, что Брандт преклонялся перед талан­том обоих и не мог не прислушаться к их мнению.

В 1973 году на Западе получили хождение самые драма­тические прогнозы по поводу дальнейшей судьбы Солжени­цына. Бель постоянно обращался к Брандту с просьбой вос­пользоваться своим прямым контактом с Брежневым и отвес­ти угрозу, нависшую над писателем. Брандт не остался глух к этим обращениям.

Теперь среди непрерывно обновлявшихся политических тем, которые обсуждали канцлер и генсек, появилась одна по­стоянная — Солженицын. С присущей ему последовательно­стью Брандт через равные промежутки времени вновь и вновь напоминал Брежневу о своей озабоченности. Однажды он сформулировал свой подход к вопросу следующим образом:

«Не представляю, как будут строиться наши отношения, если с писателем Солженицыным произойдет трагедия».

В Москве настойчивое заступничество канцлера в раз­ное время воспринималось по-разному. До тех пор, пока кон­фронтация советской власти с писателем не касалась Андро­пова, а проходила преимущественно в плоскости борьбы с ним идеологов от партии и Союза писателей, Андропов при личных встречах и по телефону старательно информировал Генерального секретаря о каждом очередном заступничест­ве Брандта. Как и все остальные члены советского высшего руководства, он побаивался «серого кардинала» и надеял­ся, что, идя навстречу Брандту, Брежнев найдет способ заста­вить идеологов искать компромисс с писателем.

Андропов четко отдавал себе отчет, что в противном слу­чае рано или поздно решение проблемы будет переложено на вверенное ему ведомство, иными словами, станет его про­блемой и неизбежно столкнет его с интеллигенцией. Вот это­го-то он стремился во что бы то ни стало избежать, ибо в его плане преобразования общества ей, интеллигенции, отводи­лась главная роль.

Эта убежденность Андропова явилась также результа­том его восприятия событий 1956 года в Венгрии, событий, глубоко и на всю жизнь его травмировавших. Мне трудно оп­ределить, чего в его отношении к интеллигенции было боль­ше — страха или уважения, но он часто говорил, что интелли­генция заслуживает самого серьезного и продуманного отно­шения, ибо именно она «формирует сознание масс».

И все же Суслов переиграл Андропова, убедив Брежне­ва, что Солженицын представляет серьезную угрозу для все­го советского строя, а потому и обезопасить страну от его деятельности должно специально для того существующее ве­домство. С того момента все совершенно переменилось.

Отныне, докладывая Брежневу об очередной просьбе о заступничестве, переданной Брандтом, Андропов практиче­ски действовал против самого себя. Особенно явственно это проявилось в дни подготовки визита Брежнева в ФРГ ранней весной 1973 года.

— Юра, давайте же, наконец, решать вопрос с Солже­ницыным! А то ведь получится ерунда. Судя по настроению Брандта, о котором ты мне регулярно докладываешь, он обя­зательно задаст мне вопрос о Солженицыне. И как я буду вы­глядеть?

Если Генеральный секретарь всерьез сомневался, будет ли он выглядеть блестяще во время своего долгожданно­го визита в Западную Германию и спрашивал об этом своего подчиненного, то для последнего это звучало как упрек, за которым могло последовать все, что угодно.

Фраза «давайте решать» означала, что Генеральному на­доело выслушивать разные мнения и больше всего на свете ему хотелось, чтобы эта проблема была снята, чем раньше, тем лучше. Уж во всяком случае, до его отъезда в Германию.

Как это сделать, не знал никто. Однако все прекрасно по­нимали, что карать интеллигенцию, да еще пишущую— за­нятие неблагодарное. А посему каждый старался перевалить ответственность с себя на другого: Союз писателей на идео­логический отдел ЦК КПСС, а тот, в свою очередь, на кара­тельный орган — КГБ.

Однажды в беседе с Ледневым Брандт поинтересовался, почему советское руководство не позволит выехать из стра­ны всем не согласным с существующими порядками, но спо­собным прекрасно реализовать себя на Западе. Солженицын, например, издается громадными тиражами и в Европе, и в Америке, а потому является человеком весьма состоятель­ным. Вот пусть и живет на свои гонорары, творя для всего че­ловечества. А вместо этого он гоним и вынужден искать при­юта у своих друзей на родине.

Идея сама по себе была не новой. Еще в 1922 году, во вре­мена куда более жесткие, Луначарский, отвечавший в прави­тельстве Ленина за вопросы просвещения, известный гума­нист, воспользовался своей властью, чтобы организовать вы­езд за границу многих талантливых русских людей, сохранив им жизнь, а миру их таланты.

Роль Луначарского импонировала Андропову куда боль­ше той, на которую его обрекли обстоятельства, но на пути ее реализации возникла серьезная трудность.

К 1973 году большая часть интеллектуалов, покинувших СССР по идейным, политическим и материальным соображе­ниям, оказалась вынужденной искать себе применения на радиостанциях, в редакциях газет и журналов, созданных и финансируемых с целью ведения активной и массированной антисоветской пропаганды.

Суслов и подчиненные ему идеологи называли эмиг­рантов «пятой колонной» и категорически выступали про­тив дальнейшей утечки на Запад умов, способных и впредь усиливать и питать интеллектуально пропагандистскую вой­ну против СССР.

Сусловской же командой был выдвинут тезис: здесь мы можем воздействовать на них, а «оттуда» они станут воздей­ствовать на нас.

Серьезным аргументом сусловцы сочли неизвестно кем подготовленный технический анализ перспектив развития спутникового телевидения. Согласно докладу, в ближайшие годы небо над Советским Союзом должно было заполниться иностранными спутниками, передающими сплошь антисовет­ские программы, бороться с которыми никакой возможности не представлялось. Мысль о том, что в один прекрасный день на экране перед глазами отечественного телезрителя вместо привычной физиономии штатного пропагандиста появится борода проповедника Солженицына, шокировала не только идеологов.

Таким образом, размышления Брандта о предоставлении диссидентствующим советским интеллектуалам возможности переместиться в юдоль их грез накладывались на крайне не­благоприятно удобренную почву.

7 октября 1972 года в Москву прилетел Бар. Входе пер­вой же встречи с Громыко они договорились по ряду вопро­сов, в том числе и об обмене военными атташе. Узнав об этом последнем обстоятельстве, я заочно возненавидел того, кто займет этот пост в Бонне, ибо мне было совершенно очевид­но, что блистать на начищенном паркете дворца Петерсберг в роскошном, сверкающем позументом парадом мундире, должен был, по всем статьям, именно я, а не кто иной.

У Генерального секретаря КПСС Леонида Брежнева, нуж­но признать, шансов поехать в Бонн имелось куда больше моего. Он знал, что немецкий гость привез для него пригла­шение от канцлера ФРГ посетить страну, и не прочь был ус­лышать это из его, гостя, собственных уст. Добрая весть рас­полагает думать благосклонно о гонце, ее принесшем. И на­оборот.

Бар произвел на Брежнева прекрасное впечатление, не­смотря на то, что в конце беседы попытался-таки вставить какую-то отсебятину во спасение Солженицына. После ухо­да гостя Брежнев принялся подробно расспрашивать Андро­пова, что значит пост статс-секретаря или министра, какой у него месячный оклад, какая положена ему машина и какими привилегиями он вообще пользуется.

Андропов позволил себе пошутить: уж не собирается ли Генеральный секретарь пригласить Бара к себе в аппарат, прицениваясь, во сколько это обойдется?

Вот о том-то он и подумывает, в тон ему ответил Бреж­нев, поскольку Бар кажется куда умнее многих секретарей ЦК. Обоим мысль эта страшно понравилась, и они долго еще перешучивались, представляя, что скажут другие члены По­литбюро о таком назначении.

Хвалебную оценку, данную Брежневым, я Бару не пере­дал, из опасения, что предпочтение, отданное ему перед ины­ми секретарями ЦК, вызовет «головокружение от успехов».

От официального приглашения до официального согла­сия прошло полгода. Визит мог и должен был стать только «эпохальным». Стало быть, требовал времени для подготов­ки. Кроме того, до его начала следовало основательно пере­смотреть состав Политбюро, многие члены которого не слиш­ком охотно поддерживали брежневские начинания.

В конце апреля 1974 года Пленум ЦК вывел из состава Политбюро Петра Шелеста и Геннадия Воронова, заменив их министром обороны Андреем Гречко, главой внешнеполити­ческого ведомства Андреем Громыко и ведомства госбезо­пасности Юрием Андроповым. Двух последних Брежнев не­изменно старался удерживать на одном уровне во всех от­ношениях. Они были его надежной опорой в партийном руководстве, однако отношения с каждым из них строились по-разному.

Что касается Громыко, то они оба принадлежали к одно­му поколению, в разное время занимали видные, пусть и со­вершенно различные, посты; иными словами, находились «в одной обойме», а потому обращались друг к другу на «ты». Близких отношений, впрочем, не поддерживали, «домами» не дружили, прежде всего из-за различия в темпераменте.

С Андроповым дело обстояло сложнее. Он был на поко­ление младше, знакомство по-настоящему давним назвать было нельзя, и в силу совокупности всех различий сложилось так, что Брежнев говорил ему «ты», даже и не предполагая, что услышит то же в ответ. Вместе с тем, Андропов был допу­щен в самые темные закоулки интимной жизни Генерального секретаря и его семьи.

Помню, как при мне позвонил Брежнев и долго жаловал­ся Андропову на зубную боль под коронкой, на всех крем­левских врачей, просил выяснить, так ли уж хороша на деле новая знаменитость стоматолог Никитина и можно ли ей до­верить свою больную челюсть.

После каждого выступления на съездах или пленумах он непременно звонил Андропову и интересовался его мне­нием. Это всякий раз, естественно, было для Андропова тя­желым испытанием. Речевой аппарат Генерального ветшал столь быстро, что он с каждым разом все хуже артикулиро­вал слова, а потому оценка его выступлений неизменно пре­вращалась в моральную пытку и становилась пробой дипло­матического искусства.

5 апреля было официально объявлено о предстоящем в мае визите Брежнева в ФРГ. До его начала осталось, таким об­разом, менее полутора месяцев. Суматоха началась невооб­разимая. Больше всего хлопот досталось сотрудникам прото­кольной службы с обеих сторон.

Брежнев должен был стать первым главой советского государства, приглашенным посетить Бонн с официальным визитом. Прежде в Бонне бывал только Анастас Микоян, но это— совершенно иной протокольный уровень. Основная сложность при организации визита заключалась в том, что состояние здоровья Генерального секретаря требовало осо­бого распорядка дня.

Брежнев страдал бессонницей. Никакого систематиче­ского лечения не проводилось, а постоянно сопровождав­ший его повсюду врач имел при себе небольшой темный че­моданчик, набитый небольшими пакетиками со снотворными различной силы воздействия. В шутку саквояжик называли «черным ящиком». В случае, если желаемый эффект содержи­мым одного пакетика достичь не удавалось, из «черного ящи­ка» извлекался следующий пакетик.

Очень скоро Брежнев оказался накрепко привязанным к этому чемоданчику. Помимо того, с целью повышения ра­ботоспособности, члены Политбюро порешили сделать обя­зательным для себя часовой ежедневный сон после обеда. Брежнев неукоснительно следовал этой партийной уста­новке. Отобедав, он отправлялся в специально оборудован­ную для покойного сна комнату, смежную с рабочим каби­нетом, принимал пакетик снотворного и укладывался на по­кой. Если Морфей медлил со своими объятиями, то Брежнев взывал недовольным голосом его лейб-медику: «Не берет, дай покрепче!»

После этого доктор послушно доставал из чемоданчика аккуратный пакетик под следующим номером и относил его страдающему дневной бессонницей генсеку.

Очнувшись от такого искусственно спровоцированного сна, Брежнев долго приходил в себя, нетвердыми шагами пе­редвигаясь по кабинету, словно после похмелья. Естествен­но, что подобный режим должен быть сохранен и на время визита, причем Брежнева и Громыко следовало разместить рядом, но с учетом табели о рангах.

13 мая правительственный самолет совершил посадку в аэропорту Кёльн-Бонн. Отгремели гимны, Брандт и Брежнев обменялись речами и направились в Бонн.

Тем же вечером во дворце Петерсберг состоялся торже­ственный и пышный прием, данный немецкой стороной. На следующий день в здании Министерства иностранных дел ФРГ Брандтом, Громыко и Шеелем были подписаны догово­ры об экономическом, техническом и культурном сотрудни­честве. Протокол об установлении прямых воздушных со­общений подписал один из самых приближенных к Брежне­ву— министр гражданской авиации Борис Бугаев. Который, со слов Андропова, на одном из празднований дня рожде­ния Брежнева, произнося тост за юбиляра, не удосужился за­глянуть в толковый словарь и впервые назвал его не «гене­ральным», а «гениальным» секретарем и при этом не поперх­нулся. Впоследствии, гениальным его называли все, включая ныне здравствующих.

Мужество летчика было вознаграждено: он стал марша­лом авиации и получил очередную Золотую Звезду Героя.

В ходе подготовки к визиту встал вопрос: какое внима­ние должен генеральный секретарь уделить оппозиции? Наи­более проблематичной и вызвавшей максимум разногласий, оказалась идея его встречи со Штраусом. В те годы в Совет­ском Союзе Штрауса воспринимали лишь как «поджигателя войны». Иных эпитетов он ни в периодических изданиях, ни в политической литературе ни разу удостоен не был.

Мнение советского посольства, советских внешнеполи­тических ведомств и индивидуальные воззрения экспертов-германистов далеко разошлись.

Одни считали встречу вполне допустимой, другие убеж­дали, что она совершенно непозволительна, и лишь немно­гие считали, что каждый дальновидный политик, нанося ви­зит в страну, встречается не только с теми, кто правит ею се­годня, но и с теми, кто может встать «у руля» завтра.

Брежнев попросил нас выяснить мнение Брандта на этот счет, и был искренне удивлен, узнав, что канцлер с энтузиаз­мом высказался в пользу такой встречи.

Подобная открытость и непредвзятость в подходе были для Брежнева столь непривычными и удивительными, что на­долго повергли его в размышления. Из этого состояния ген­сека вывела одна небольшая деталь. Она же, вполне возмож­но, послужила и той последней каплей, которая окончатель­но перевесила чашу весов в пользу встречи со Штраусом.

Однажды, выступая перед избирателями, Эгон Бар сле­дующим образом охарактеризовал баварского лидера:

«Штраус представляет собой мощную атомную электро­станцию с предохранителями от сельского электродвижка».

Услышав это, Брежнев долго смеялся, после чего реши­тельно заявил:

— Я должен повидать этого человека!

Сказано — сделано. Брежнев встречался со Штраусом не только в рамках первого своего визита, но и позже. И Штраус ни разу не разочаровал его.

Одна из таких встреч Брежневу особенно запомнилась, но о ней — несколько позже.

О том, как проходил визит Брежнева в Западную Герма­нию поздней весной 1973 года и какое впечатление он произ­вел на немцев, написано и рассказано немало. Здесь интерес­нее рассказать о том, какое впечатление на Брежнева произ­вела страна и люди, с которыми ему довелось встречаться.

22 мая Брежнев, завершая визит, во второй раз прослу­шал советский и немецкий гимны, стоя на летном поле аэро­порта Кельн-Бонн, попрощался с канцлерской четой и всеми, кто явился для проводов, после чего вылетел в Москву, пре­исполненный самых положительных впечатлений.

Члены его семьи и люди из близкого окружения не раз вспоминали потом, что такого приподнятого настроения он никогда не привозил прежде из поездки за рубеж. Позже сам Брежнев так часто возвращался к эпизодам этой поездки, что рассказы эти поневоле со временем стали напоминать заез­женную грампластинку с бесконечными повторами.

Любопытно, что привычных восторгов по поводу совер­шенства автострад, автомобилей и уютного достатка хорошо организованной жизни в его историях было очень мало. Куда больше его увлекали люди.

Брежнев отнюдь не был гением, как это утверждали в обмен на блага и звезды авиационные маршалы, не был он даже и выдающимся организатором, в чем его убеждали те, кто был чуть попорядочнее первых. Но было у него одно дос­тойное качество, которое никто не хотел замечать: Брежнев был от природы наделен даром хорошо разбираться в людях. Благодаря ему он пришел к власти, благодаря ему же и удер­живал ее до самой смерти.

В Германии на него наибольшее впечатление произвели три лидера: Брандт, Шмидт и Штраус. Брандта он назвал «бла­городным политиком», не способным на предательство, «ко­торого, однако, легко предадут другие». С точки зрения Бреж­нева, опытного партийного руководителя, пришедшего к вла­сти при помощи искусно построенной закулисной интриги, это была уничтожающая партийная характеристика полити­ческому деятелю, к человеческим качествам которого он от­носился с величайшей симпатией.

В принципе же, тогда это высказывание прозвучало поч­ти как пророчество Христа, вызвавшее лишь снисходитель­ные улыбки, в том числе и у Андропова.

Ровно год спустя, когда преданный Венером Брандт был вынужден уйти в отставку, Андропов, желая утешить тяжело переживавшего это событие Генерального секретаря, напом­нил ему сказанные им слова.

Брежнев не удивился собственной прозорливости. Од­нако, пребывая в подавленном настроении, вместо благо­дарности за подтверждение его мудрости, судя по рассказу Андропова, сделал ему серьезный упрек: «Нужно было по­мочь Брандту как следует разобраться в ситуации, раз уж мы располагали информацией о его окружении». С канцлером Г.Шмидтом Брежнева очень сближал тот факт, что они оба были ветеранами Второй мировой войны. Брежнев, конечно, и близко не сыграл в ней той роли, которую ему приписали позднее биографы, но он действительно прошел ее до конца, и как у каждого человека с подобной судьбой война остави­ла в его душе свой след навсегда.

Политическая и человеческая мотивации позиции Гель­мута Шмидта, совсем молодым человеком участвовавшим в тяжелейшей кампании против России, были ему понятны. Брежнев рассказывал, в частности, что как-то в разговоре Шмидт гипотетически предположил, что он и Брежнев могли стрелять друг в друга. Мысль о том, что Генеральный секре­тарь ЦК КПСС мог стрелять в канцлера ФРГ, либо быть застре­ленным его пулей, настолько поразила Брежнева, что, по его признанию, он готов был расплакаться от отчаяния.

Особенно же часто в рассказах о визите в Германию Брежнев возвращался к своей встрече со Штраусом. И вся­кий раз, как это часто происходит с пожилыми людьми, ис­тория дополнялась новыми красками и подробностями, хотя суть оставалась неизменно. Уже сформировавшаяся версия в последних пересказах Брежнева выглядела примерно так.

Во время одной из встреч по окончании деловой части разговора, Брежнев и Штраус вышли на улицу, и тут баварец, как бы на прощанье сказал:

— Господин Генеральный секретарь, может быть, я не слишком хороший политик, поскольку часто был близок к цели, но ни разу ее не достиг, оставаясь вечно вторым. Но, поверьте, я неплохой историк, а потому вот о чем хочу вам напомнить: в те времена, когда Россия и Германия были вме­сте, в Европе неизменно царили мир и порядок. Стоило им вступить в междоусобицу, и в Европе начинался полный хаос Так было и так будет.

Брежнев, наоборот, был удачливым политиком и нику­дышным историком. Потому даже столь популярно-поверх­ностный анализ российско-германских отношений потряс его воображение. Это высказывание Штрауса он позже ци­тировал много раз по разным поводам и в первую очередь как подтверждение верности выбранного им курса на сбли­жение СССР и ФРГ

Внутриполитический резонанс визита Брежнева в ФРГ свелся к развертыванию новой кампании его возвеличива­ния у нас в стране. Соперничество льстецов, как известно, не знает границ, а потому чаще всего приводит к абсурду.

В окружении Брежнева были люди, которые в силу обя­занностей либо добровольно занимались подсчетом того, кто и сколько раз в своей речи поминал — понятно, комплимен­тарно — имя Генерального секретаря. После чего составлялась сравнительно-статистическая таблица, по которой можно было, опираясь на цифры, судить о степени верноподданничества.

Все высокопоставленные чины прекрасно осознавали комичность своего положения, однако выступать против или подсмеиваться над чудачествами и слабостями стареющего автократа позволяли себе немногие, да и то лишь наедине с собой и к тому же негромко…

Андропов не был исключением, и его несогласие находи­ло выход в лучшем случае в форме косвенного недовольства некоторыми существовавшими при Брежневе порядками.

Аскет по натуре и образу жизни, он никак не мог, напри­мер, смириться с распространившимся при Брежневе ритуа­лом мужских затяжных поцелуев в губы при официальных встречах и проводах.

Однако все это не выходило за рамки брюзжания в кругу доверенных людей — и не больше.

Андропов мог рекомендовать Брежневу изменить внеш­неполитический курс в отношении Америки, Германии, даже Израиля, но и он никогда не осмелился бы советовать ему от­менить целовальную процедуру. Поцелуи— несомненно об­ласть интимная и вторгаться в нее не было разрешено ни­кому. На сей раз, однако, судьба не осталась безразличной к привычному для политиков расхождению между словом и делом.

Мне довелось быть свидетелем, как она наказала Андро­пова за это дважды в один вечер.

Если бы судьба всегда была так бдительна, по крайней мере к тем, кто нами правит, мир наверняка выглядел много лучше, чем сегодня.

А дело было так.

Однажды перед очередной моей поездкой в Германию Андропов пожелал обсудить со мной ряд проблем, связан­ных с ФРГ, причем местом встречи на сей раз он выбрал не кабинет, а служебную квартиру, что случалось крайне редко.

Я прибыл за 5 минут до назначенного времени. Хозяйка любезно пригласила меня в гостиную и сообщила, что «сей­час позвонили из машины и просили передать «гостю», что Юрий Владимирович несколько задерживается в аэропорту Внуково-2, где встречает делегацию. Чтобы не было скучно коротать время, хозяйка предложила мне кресло, принесла чай и включила телевизор.

То было время, когда в Москву по разным юбилейным поводам регулярно слетались руководители братских ком­партий, и каждому члену Политбюро предписывалось встре­чать тех, с кем он ранее или в настоящее время поддерживал наиболее тесные отношения. Именно по этой логике Андро­пову всегда выпадали руководители соцстран.

Если память мне не изменяет, в тот вечер в Москву при­был глава правительственной делегации Монголии. Андро­пов приехал минут через 30. По голосу, донесшемуся из при­хожей, уже было ясно, что хозяин находится в дурном на­строении и не собирается скрывать причин, выведших его из себя. Едва мы поздоровались, как он, еще стоя, разразился длинной тирадой.

—   Это же надо себе представить! Выходит из самолета совершенно больной человек, из носу капает, глаза слезятся, весь в поту, и тут же целоваться лезет! Ну, извинись, скажи, что болен… Да и вообще, за каким дьяволом нужно мужчинам лобызать друг друга! За всю жизнь я не перецеловал столько женщин, сколько за эти дни мужиков. Вот уж поистине отвра­тительное зрелище…

Заговорили о деле, и Андропов невольно отключился от раздражавшей его темы, а когда подали чай, даже пошутил по поводу щедрости хозяйки, не пожалевшей для него саха­ра. Но тут-то все и произошло.

За чаем, как всегда ровно в 21 час последовали телевизи­онные новости, первой темой которых был приезд в Москву представителей братских коммунистических партий и встре­ча с некоторыми из них Генерального секретаря ЦК КПСС. Сю­жет был не нов, но всегда торжественен. В золоченом крем­левском зале послушно, как пионеры, выстроились в одну шеренгу члены Политбюро. В этом варианте Андропову не за кого было спрятаться, хотя и удалось значительно сместить­ся вправо от почетной середины.

Но вот Брежнев двинулся вдоль шеренги навстречу гос­тю, который оказался проворнее хозяина, вследствие чего встреча их произошла не в центре, как запланировано, а пра­вее, и по иронии судьбы прямо перед Андроповым. Руково­дители замерли в объятиях друг друга. Там же замерли и те­лекамеры, невыносимо долго держа картинку с бесконечным театральным поцелуем. И все это на фоне счастливо улыбаю­щегося и непрерывно аплодирующего Андропова.

Присутствие двух Андроповых— скептически осуждаю­щего и лучезарно-аплодирующего по одному и тому же пово­ду — было слишком для одной гостиной.

—   Черт знает что, — не выдержал он, встал и выдернул вилку телевизора из розетки. Наступила тягостная пауза. Мы с трудом завершили деловую часть разговора и скоро разо­шлись. Андропов уезжал в еще более подавленном настрое­нии, чем прибыл.

Второе наказание последовало через три дня, когда он слег с тяжелейшим гриппом, из которого долго и не без по­терь мучительно выкарабкивался.

Выключить телевизор и заразиться гриппом— вот все, что в ту пору мог позволить себе человек, которому пред­стояло сменить Брежнева на посту главы государства.