Черчез ля Фемм у канцлера

В конце апреля 1974 года западногерманская пресса за­хлебнулась сенсацией: в ближайшем окружении канцлера Вилли Брандта разоблачен шпион!

Как все люди его профессии, шпион носил темные очки и звучащую на французский лад фамилию Гийом. Явился шпи­он не «из холода» и не «с любовью из России», а прибыл из ГДР, как выяснилось позже, вопреки желанию советского ру­ководства.

Как ни странно, расследование дела с самого начала ком­петентные органы повели совместно с прессой. В этом танде­ме журналисты оказались, естественно, более усердными. По публикациям становилось ясно, что целью совместного рас­следования было не столько разоблачения шпиона, выясне­ние обстоятельств и причин утечки государственных секре­тов, сколько выявление и смакование фактов супружеской неверности самого канцлера.

В нескольких публикациях, правда, мелькнула мысль, что, сопровождая Брандта на отдыхе в Норвегии, шпион мог про­честь пару другую шифрованных телеграмм, но в сравнении с амурными досье эта информация выглядела невыносимо скучной, а потому была тут же забыта в пользу скрупулезного изучения неисчерпаемой темы отношений между полами.

Какая-то газета попробовал было вступиться за Брандта, высказав предположение, что дееспособный канцлер все же лучше, чем импотент. Спорить с этим никто не стал, но анти-брандтовская кампания от этого ничуть не утихла, а даже на­оборот— все более принимала форму истерии с ярко выра­женным бульварно-сексуальным оттенком. На страницах га­зет замелькали лица охранников Брандта, в том числе и тех, которые добродушно улыбались нам во дворе на Пюклершт-рассе во время приезда туда канцлера. Теперь лица их были сосредоточены. Им приходилось неимоверно напрягать память, давая бесконечные показания по поводу каждого, кто вступал когда-либо в контакт с Брандтом. И тут главное вни­мание следователей было сосредоточено на дамах, с которы­ми канцлер поддерживал какие-либо отношения.

Мы были готовы ко всему. Однако, как ни странно, нами в этой связи никто не заинтересовался.

Думается, у немецкого правосудия и без того оказалось достаточно доказательств, что Леднев и я не принадлежим к женскому полу.

В первых числах мая Бар предупредил, что дело приоб­ретает серьезный оборот. Брандт крайне подавлен незаслу­женно раздутым прессой скандалом, а еще более тем, как ве­дется следствие, которое, допрашивая охранников, выясняет не обстоятельства по факту дела, а роется в несвежем белье. В этой же связи всплывала и фамилия Герберта Венера. Он, ссылаясь на тесные отношения с главой Ведомства по охране конституции Нолау, постоянно говорит о существовании ка­ких-то крайне компрометирующих канцлера фотографий, за­печатлевших его в дамском обществе.

Одним словом, создавалось впечатление, что, несмотря на поддержку, оказываемую Гельмутом Шмидтом и другими близкими по партии людьми, Брандт может не выдержать на­пряжения и подать в отставку.

Тем же вечером я вылетел в Москву, а наутро уже докла­дывал шефу, как шло развитие кризиса в последние дни. Ан­дропов был подавлен, слушал молча, лишь незадолго до кон­ца моего монолога прервал:

— Вот результат небрежного отношения к своему окру­жению! Еще осенью прошлого года история с Вернером в Мо­скве расставила все по местам. Чего было ждать? Ну, а теперь посиди тихо, я доложу Леониду Ильичу…

Брежнев оказался на месте, и Андропов приступил к пе­ресказу, но затем, взглянув на меня, на мгновенье замолк.

— Леонид Ильич, передо мной сидит Кеворков, он толь­ко что прилетел из Германии. Есть смысл послушать из пер­вых уст.

— Приветствую тебя, — зазвучал в трубке дружелюбный бас. — Что там происходит с моим другом Брандтом?

Я вновь повторил в деталях только что рассказанное.

В трубке повисла тишина, затем раздалось пощелкива­ние языком. Когда же я приступил к рассказу о ходе следст­вия, он перебил:

— Подожди, подожди… Я в толк не возьму… Ты говоришь, охранники рассказывают про женщин, которые бывали у Брандта, так я тебя понял?

— Так.

Из последовавшего затем диалога становилось ясно, что Брежнев не просто близко к сердцу воспринял все происшед­шее с Брандтом, но невольно отождествил в несчастии себя с ним. А представив себя в роли преследуемого, обиделся, за­тем возмутился и дал волю своим чувствам.

— Ты мне объясни, кому нужны охранники, которые вме­сто того, чтобы заботиться о безопасности, подглядывают в замочную скважину?! Гнать их надо, да не вон, а под суд за на­рушение должностных инструкций! И потом, что за следствие, которое не понимает, что бабы существуют не затем, чтобы им рассказывать государственные секреты, а совершенно для других целей? Ведь это же не детективный роман, а жизнь!

— Леонид Ильич, немецкая госбезопасность считает, что…

— А немецкая безопасность вообще сидит в заднице, где ей и место, — с яростью в голосе перебил он меня, — и если там есть приличные люди, они обязаны пустить себе пулю в лоб, а не следствие против канцлера вести, которого не смог­ли уберечь! Получается, что канцлер должен ходить по ка­бинетам, открывать двери, заглядывать своим сотрудникам в лица и по глазам выяснять, кто из них шпион, а кто нет. А безопасность за что деньги получает? Не знаешь? И я не понимаю.

Во рту от волнения пересохло, и наступила пауза. Было слышно, как Брежнев сделал несколько глотков из стоявшего перед ним стакана и затем не спеша продолжил:

— Юрий Владимирович говорил, что Брандта какими-то фотографиями с девицами пугают, если он не подаст в отстав­ку? Ты их не видел?

— Да их скорее всего нет в природе.

— Вот и я так думаю. А предположим и есть, так я бы за них еще деньги приплатил, особенно если я на них настоя­щим мужчиной выгляжу. И уж никак не в отставку.

— Там пресса очень рьяно взялась за это… Что ни день — новая сенсация. Одним словом, обстановка нагнетается. Брандт находится в центре этой газетной истерии, и вынести ее нелегко…

— А ты вот что ему скажи: газетная бумаги — сродни туа­летной, только грязнее, вот из этого ему и надо исходить. И передай: я друзей в беде не бросаю. Нужно будет — мы все перевернем, а его в обиду не дадим. Я вот думаю: может, мне письмо ему ободряющее написать или устное послание пе­редать? Решите с Юрием Владимировичем, как лучше…

Через день я вылетел в Германию.

В нагрудном кармане моего пиджака топорщился кон­верт с личным посланием Брежнева к Брандту. Оно было дей­ствительно ободряющим и дружелюбным. Было в нем что-то чисто «брежневское»: искреннее недоумение главы почти трехсотмиллионной ядерной державы по поводу существо­вания неких непонятных сил, способных с помощью никем не виденных фотографий заставить главу могущественного го­сударства добровольно отказаться от власти… Послание за­вершалось предложением самой разносторонней помощи.

К сожалению, письмо оказалось не более чем запозда­лым лекарством.

5 мая 1974 года, когда оно было вручено Брандту, тот уже направил президенту Хайнеманну просьбу об отставке. 7 мая Брандт лично подтвердил свое намерение в разговоре с пре­зидентом, а немного спустя заявил об этом коллегам по пар­тии. Небезынтересно, что взявший сразу после этого слово Герберт Венер заявил, что относится к принятому канцлером решению с уважением и одобрением. В подтверждение сво­их слов он опустил на стол перед канцлером, словно на мра­морную плиту надгробия, букет красных роз…

Бар, закрыв лицо руками, зарыдал. Этот драматический момент, запечатленный во множестве раз на кино- и фото­пленке, и по сей день часто извлекается из архивов по самым различным поводам, и толкуется самым противоречивым об­разом.

Брандт принял хвалу и цветы по случаю своей отстав­ки с одинаковым выражением лица. Оно застыло в тот мо­мент, когда разразилась эта унизительная драма, и осталось неподвижным до конца. То была трагическая маска, вобрав­шая сарказм, горечь и растерянность. Думаю, в те дни своей жизни он не снимал ее даже на ночь. Несколько фотографий Брандта, сделанные как раз в те дни, долго стояли на моем письменном столе.

Один знакомый московский врач, убежденный сторон­ник теории возникновения рака как результата сильного стресса, увидев фотографии, пристально и долго вглядывал­ся в них, после чего сказал мне:

— Вот типичное лицо человека, находящегося в состоя­нии сильного потрясения. Стресс заблокирован и не находит выхода… Ему нужно срочно изменить образ жизни. В против­ном случае через 12—14 лет у него разовьется рак желудка. Человеческий организм не рассчитан на такие психологиче­ские перегрузки. Если у тебя есть возможность, порекомен­дуй ему не реже одно-двух раз в год показываться онкологу…

Вскоре после получения известия об отставке Брандта в Кремле разразилась гроза. Генеральный секретарь метал громы и молнии, требуя объяснений происшедшему, преж­де всего у Андропова.

— Вот растолкуй мне, пожалуйста. Юра, что происходит? Генеральный секретарь ЦК КПСС в течение нескольких лет делает все, чтобы совместно с канцлером ФРГ построить но­вые отношения между нашими странами, которые могут из­менить ситуацию во всем мире, а вокруг вдруг начинается какая-то мышиная возня, сплетни про девиц и фотографии… И кто затеял это? Представь себе, наши немецкие друзья! А вот как я буду выглядеть при этом, «друзей» совершенно не интересует, они сводят счеты!

В тот день неукротимый гнев Генерального не обошел и самого канцлера, теперь уже бывшего. Брежнев очень высо­ко ценил советы, которые давал, а потому был глубоко трав­мирован, узнав, что Брандт пренебрег его призывами высто­ять и не сдаваться. Он расценил это как слабость, как малоду­шие, равносильное трусости.

Как-то в те дни он прочел перевод из немецкой газеты, где говорилось, что поступок Брандта был расценен как сме­лый шаг и что он ушел достойно, высоко подняв голову.

— С высоко поднятой головой от противников бежит только олень, так у него для этой осанки множество рогов на голове вырастает.

Брежнев, человек своего поколения, не без оснований считал войну истинной кузницей характера.

— Вот сразу видно, что Брандт не воевал! Пройди он че­рез эту кровавую мясорубку, он отнесся бы к интригам окру­жающей его камарильи, как к назойливости осенней мухи: прихлопнул бы ее голой рукой.

Позже, побеседовав с преемником Брандта, канцлером Шмидтом и обменявшись с ним фронтовыми воспоминания­ми, Брежнев заметил:

— Вот этот в отставку добровольно не подаст! Он про­шел фронт и знает, что на завоеванных позициях надо дер­жаться до конца.

Для столь категоричного обвинения Брандта в трусости у Брежнева были определенные основания. Сам он был че­ловеком не робким, умел рисковать и не только во время войны, где рисковали все, но и много позже, когда вступил в борьбу за власть.

Абстрагируясь от морального аспекта проблемы, следует отметить, что задуманная и осуществленная Брежневым опе­рация по отстранению от власти могущественного в то вре­мя Никиты Хрущева была проведена по всем правилам двор­цовых переворотов. А ведь риск, учитывая личные качества Хрущева и пройденную им школу кровавых репрессий, был смертельным.

Брежнев понимал, что в случае провала для Хрущева, ко­торый подписал за свою жизнь больше смертных пригово­ров, чем прочел книжных страниц, подписать еще один не составило бы особого труда. Он не пощадил бы инсургента, организовав пышный показательный процесс с гарантиро­ванным концом…

Именно поэтому Брежнев тщательно, по секундам отра­ботал весь план путча, оставив Хрущеву лишь один шанс — подписать самоотречение. Кстати, по рассказам самого Бреж­нева, все дни переворота он провел в своем кабинете, спал не раздеваясь, да и то с пистолем под подушкой. Кому пред­назначались пули в обойме пистолета, Брежнев не уточнял.

И тем не менее он стал первым советским лидером, про­явившем к низложенному предшественнику великодушие.

Он не только не репрессировал Хрущева, как это преж­де водилось, он распорядился оставить ему до конца жизни все полагающиеся бытовые привилегии, включая загород­ный дом, личного шофера и повара.

Обстоятельствами отставки Брандта Брежнев был глубо­ко лично травмирован, обижен и подавлен. Тень легла и на Андропова. К нему был обращен в данном случае двоякий упрек: как к партийному деятелю, отвечавшему за отношения с социалистическими странами, и как к руководителю госу­дарственной безопасности, ответственному за координацию деятельности советской и восточногерманской разведок. Этика отношений предусматривала, безусловно, что после установления близких контактов между главами СССР и ФРГ восточногерманские шпионы из окружения канцлера долж­ны были быть отведены.

Люди, находящиеся на гребне волны успеха, не терпят разговоров по поводу их неудач. Тема отставки Брандта, в особенности в сочетании с подставленным к нему Восточной Германией шпионом, стала надолго закрытой у нас. (Как и сю­жет с американскими супругами Розенбергами, казненными за атомный шпионаж в пользу СССР, были надолго запреще­ны для обсуждения в стенах КГБ.) Вследствие чего я не знаю, каковым было объяснение Мильке с Андроповым по этому поводу и было ли оно вообще. Рассказывали, однако, что Хо­неккер не однажды пытался начать разговор на эту тему с Брежневым, но тот всякий раз уходил от объяснений.

Иначе и быть не могло. В силу склада характера, Бреж­нев перенес все происшедшее с Брандтом, как личную драму, у него было ощущение, что с фотоаппаратами лезли не в по­стель Брандта, а в его собственную, чего могущественный ав­тократ и давний поклонник «слабого пола» не мог простить никому. А тем более Хонеккеру!

Сложнее всего пришлось в этой ситуации окружению Брежнева. Убедить его теперь в необходимости поехать с ви­зитом в Восточный Берлин было почти невозможно.

Хонеккеру было куда проще: ему оставалось лишь ждать, пока время сотрет либо остроту конфликта, либо самого Брежнева с лица земли.

И он ждал, порой, теряя контроль над собой и забывая, что пожелание кому-либо кончины может только продлить последнему жизнь.

Время от времени по Восточному Берлину распростра­нялись «достоверные» слухи о безвременной и скрываемой окружением кончине Генерального секретаря, либо о его очередной и тяжелой болезни. Особенно «достоверными» и отягощенными самыми страшными физиологическими под­робностями становились слухи после каждой встречи Гене­рального секретаря с представителями западногерманского руководства.

Партийные функционеры СЕПГ, непрестанно курсиро­вавшие между Берлином и Москвой, сообщали своим колле­гам в ЦК КПСС, с какой радостью Хонеккер рассказывал им «совершенно конфиденциально» об очередном и обширном инфаркте Брежнева.

По политическим, гуманным и прочим соображениям по­добная информация Брежневу не докладывалась, Андропов строжайшим образом запрещал собирать, а тем более пере­сылать в какие-либо инстанции подобные инсинуации, посту­пившие из Восточной Германии.

И тем не менее однажды Андропов по каким-то только ему известным мотивам показал мне нечто подобное.

Это была выдержка из сообщения некоего доверенного лица, поступившая, судя по дате, из Восточного Берлина на­кануне. Справа в верхнем углу стоял гриф: «Сов. секретно» и «перевод с немецкого». Слева на полях два жирных воскли­цательных знака, сделанных, судя по всему, рукой, а вернее карандашом Андропова.

Начиналось сообщение с прямого цитирования Хонек­кера:

— На днях у меня был один очень надежный товарищ из Москвы, всегда хорошо осведомленный о том, что происхо­дит там «наверху». Он рассказал, что с этой «генеральной раз­валиной» все кончено. Паралич всей правой стороны. Врачи говорят, что положение безнадежно и он вряд ли оправится.

Как следовало из бумаги, при последних словах Хонек­кер не без удовольствия потер руки.

Жизнь полна трагикомических сюрпризов.

Всего за час до этого у кремлевской клиники, на престиж­ной улице Грановского, где проживала партийно-государст­венная элита, я встретил Галину Брежневу, с которой был зна­ком еще во времена, когда молодые люди обращали на нее внимание совсем не потому, что она была дочерью малоиз­вестного провинциального партийного функционера Леони­да Брежнева, а потому, что являлась молодой, очарователь­ной женщиной, с большими добро улыбающимися глазами и красивой пышной копной каштановых волос. О родителях она говорила всегда с уважением, но и с некоторой ирони­ей. «У отца что-то произошло со вставной челюстью и он вто­рую неделю сидит на даче, стесняется показываться на лю­дях. Выезжает только в поликлинику на примерку протеза, как к портному». Остальное время Брежнев проводил в ки­нозале, просматривая вместе с любимой внучкой Виктори­ей — названной по имени его жены, — один за другим филь­мы, прежде всего американские.

Сравнивая услышанное и прочитанное, можно было только удивляться насколько «ненависть туманит разум» и как недальновиден в стремлении выдать желаемое за дейст­вительное был Хонеккер.

Ведь закончив свой вынужденный отпуск, Брежнев рано или поздно должен был появиться или на трибуне Мавзолея на Красной площади в честь наступающего праздника или на телевизионных экранах по поводу вручения очередных наград. И тогда нужно было признавать, как говорил вели­кий сатирик, что «распространяемые (в первую очередь Хо-неккером) слухи о близкой смерти Генерального секретаря ЦК КПСС сильно преувеличены».

Высказывая все, что я думал по поводу циничного по­ведения Хонеккера в отношении Брежнева, я тут же расска­зал о только что состоявшемся разговоре с Галиной. Тема не была новостью для Андропова.

— Только что перед твоим приходом звонил из машины Генеральный секретарь. Едет на дачу, из поликлиники, жалу­ется на новый зубной протез. Говорит, очень толстая пласти­на сушит ему рот. Просил поинтересоваться, нет ли у немцев чего-нибудь поудобнее. Что же касается Хонеккера, то я по­ражаюсь, откуда такая животная ненависть?

— Боязнь, что мы обменяем ГДР на какие-то отношения с ФРГ.

— Политическое извращение! Думаю, время очень ско­ро расставит все по своим местам… А пока нам приходится с ним считаться и быть очень осторожными. Другого выхода я не вижу.

Время, действительно, расставило многое по местам, хотя и не так, как мы могли предполагать. В одном оно одна­ко оказалось последовательным— по-разному, но постоян­но напоминало людям о содеянном ими.

Стоило больному Хонеккер на короткое время попасть в тюрьму, немецкая пресса проявила к нему максимум внима­ния, публикуя ежедневно материалы о его ухудшающемся со­стоянии здоровья, вплоть до рентгеновских снимков его ис­каженной раком печени.

Когда же смертельно больного экс-секретаря Социали­стической единой партии Германии по гуманным сообра­жениям освободили из заключения, то перед его вылетом к дочери в Чили один из немецких журналистов спросил Хо­неккера, какой момент из пребывания в тюрьме он считает наиболее тяжелым.

— Трудно жить, когда тебе со всех сторон предсказыва­ют скорую смерть, постоянно подсчитывают оставшиеся тебе для жизни дни, — мрачно констатировал бывший восточно­германский лидер.

Возвращаясь на 15 лет назад, надо признать, что многие знавшие ситуацию в нашем руководстве, не могли понять ло­гику Хонеккера. Ведь он наверняка знал, что на смену Бреж­неву придет Андропов, человек более изощренный в поли­тике и прекрасно осведомленный о его поступках, а глав­ное— способный делать серьезные выводы из получаемой информации.

Хонеккер мог бы догадаться также, что не менее, чем сам Брежнев ставку на «восточную политику» Брандта, новые от­ношения с ФРГ сделал и Андропов, а потому после истории с Гийомом восточногерманскому руководителю рассчитывать на сколько-нибудь положительную перспективу в отношени­ях с ним было трудно.

Добровольная отставка Брандта трансформировала от­ношение к нему не только Брежнева, но и в еще большей сте­пени Андропова. Этот шаг канцлера он квалифицировал не иначе, как малодушие.

Еще более тяжелое впечатление на него произвело по­ведение министра Э.Бара во время заявления Брандта об от­ставке или как он зло назвал «плач Бара перед телевизион­ными камерами». «Брандту требовалась поддержка, а не со­чувствие. Ему нужны были аргументы, которые бы удержали его от малодушия, а не слезы», — осуждающе заключил шеф.