Герберт фон Караян вместо железного креста

Мир склонен периодически впадать в полосу тотально­го недоверия. Тогда любимым занятием людей становится по­дозревать друг друга в неверности и измене.

Из истории видно, что в России это увлечение порой при­обретало эпидемический характер, и наступал момент, когда подозрительность становилась нормой. Человек никого ни в чем не подозревавший выглядел почти калекой с атрофией какого-то важного органа.

Очутившись в поле высокого политического притяже­ния между СССР и ФРГ, трудно было строить иллюзии, что эта полоса каким-то чудом минует нас. Более того, шансов быть заподозренным одной стороной было значительно меньше, чем несколькими сразу.

Нельзя сказать, чтобы это очень угнетало, но уж наверня­ка не слишком вдохновляло. Ошибка вкралась в расчет време­ни. Все произошло быстрее, чем можно было предполагать.

Однажды июльским днем 1973 года, подъезжая к пре­доставленной в наше распоряжение вилле в Карлсхорсте, я ощутил неприятную вибрацию руля машины. Доехав-таки до ворот, я убедился, что мои опасения не напрасны: переднее колесо было спущено. Причин для расстройства было доста­точно, ведь вечером предстояла поездка в аэропорт за Лед­невым, а смена колеса — процедура не из приятных. Я сто­ял и, не мигая, сверлил колесо взглядом, словно от этого оно могло вновь наполниться воздухом.

Довести сеанс гипноза до конца не удалось, так как над ухом раздался мужской баритон, окликнувший меня по име­ни-отчеству.

— Не сокрушайтесь так по поводу постигшего вас несча­стья, дело вполне поправимо. — Немолодой мужчина в лет-

ней рубашке с короткими рукавами сочувственно улыбал­ся. — Вы, конечно, меня не помните?

Кто откажется от знакомства в столь критический мо­мент?

Минут через пятнадцать, поменяв колесо и отмыв руки в большом количестве черно-мыльной пены, мы сидели за столом. Выяснилось, что мой спаситель, во-первых, много и с удовольствием пьет, а во-вторых, что он прежде работал в Управлении радиосвязи Генерального штаба и дважды сдавал мне экзамен по немецкому языку. К счастью, в обоих случаях я был благосклонен и положительно оценил его знания, что открыло для него перспективу скорого выезда за границу и получения десятипроцентной надбавки к месячному окладу.

Таким образом, его усилия по смене колеса были опла­чены как бы вперед и что немаловажно — из государствен­ной казны.

—   А здесь чем занимаетесь? — поинтересовался я.

—   Да вот тут недалеко, — неопределенно махнул он ру­кой в сторону окна. — На радиоперехвате, прослушиваю За­падный Берлин. Американцы, англичане, немцы — все там суетятся, а мы здесь эту суету фиксируем и анализируем.

Например, когда вы с вашим приятелем отсюда в запад­ный сектор направляетесь, там в эфире начинается прямо-таки настоящая истерика! Все службы буквально из штанов выпрыгивают. Мы тут анализируем, чем это вы такой интерес к себе приковали?

— А откуда вы знаете, когда мы с приятелем выезжаем в западный сектор?

— Так для этого не только уши, но и глаза существуют. Нам сообщают, когда вы через стену проехали и когда вер­нулись, если вообще вернулись, — он подмигнул мне сразу обоими глазами.

По дороге из аэропорта мы с Ледневым заехали поужи­нать.

В небольшом итальянском ресторанчике мы уютно раз­местились за столиком рядом с открытой кухней, где на виду у публики демонстрировали свое волшебство два повара-итальянца. Никто не проявлял к нам интереса более, чем мы того заслуживали. Исключение составлял совсем юный чер­новолосый официант. Приняв заказ, он использовал любой повод, чтобы подольше задерживаться около нас, прислу­шиваясь к нашему разговору. Из-за отсутствия опыта юно­ша действовал непрофессионально, неумело скрывая прояв­ляемый к нам интерес. После дневного разговора с радистом нетрудно было себе представить что творится в эфире, если официант готов пожертвовать своим ухом, положив его вме­сте с бифштексом на тарелку.

И все же напряжению не было суждено достигнуть куль­минации.

— Простите, я с удовольствием услышал родную речь, — смущаясь, заговорил по-русски с сильным еврейско-украин-ским акцентом черноволосый юноша. — Четыре года как мы с дедушкой и папой переехали жить сюда из Черновиц.

Далее он коротко поведал нам трогательную историю о трудностях адаптации к немецкой жизни еврейского ребен­ка из Советской Украины, где у него остались дорогие сердцу школьные друзья и любимая девушка.

Рассказ юноши был настолько искренним и трогатель­ным, что я почувствовал угрызение совести за то, что запо­дозрил его в чем-то дурном. Прощаясь, мы от души пожелали ему удачи в новой жизни. По поводу встречи со своим быв­шим сослуживцем по Генштабу я пока Валерию не рассказы­вал. Было желание сначала самому разобраться, а кроме того не хотелось портить лучезарное настроение, привезенное им из Бонна.

Основанием для энтузиазма явилась дошедшая до него информация о том, что канцлер Брандт после получения Но­белевской премии мира склоняется к тому, чтобы отметить заслуги Лате, Леднева и мои в деле установления качествен­но новых отношений между нашими странами государствен­ными наградами ФРГ.

Валерия распирало от гордости и нетерпения. Он посто­янно выпячивал грудь, примеряясь к заслуженной награде.

Необыкновенная любовь к знакам отличия, званиям и значкам очень сближала его с нашим Генеральным секрета­рем. Как человек военный, я вовсе не был против декориро­вания одежды орденами, хотя не без чувства смятения пред­ставлял свое появление в здании КГБ на Лубянке в генераль­ской форме и с железным крестом на груди. Но в тот день меня больше занимала другая проблема — из головы не вы­ходила встреча с моим бывшим экзаменуемым из Генераль­ного штаба.

То, что за нами могли приглядывать в ФРГ и Западном Берлине, вполне укладывалось в существовавшие рамки «прохладных» отношений Запада с Востоком в период «хо­лодных войн» и представление непрофессионального руко­водителя советской госбезопасности о том, что нам не удаст­ся остаться «невидимками», курсируя систематически между Германией и СССР.

Несколько сложнее обстояло дело со «своими». Мысль о том, что и они не безразличны к нам, возникала у меня неод­нократно по разным поводам. Более конкретно размышлять по этому поводу помог небольшой эпизод.

Несколько дней спустя, накануне очередного приезда в Берлин, Бар сообщил по телефону, что «везет нам большую радость». Утром, в день приезда Бара, Леднев, к которому в Берлин пожаловали его жена и дочь, сделал заявление, со­гласно которому Железный крест наиболее эффектно выгля­дит на желтоватом фоне, в связи с чем он уже присмотрел в магазине соответствующего цвета костюм, который и был тут же выкуплен по не очень высокой цене.

А вечером была вскрыта шкатулка с ожидавшим нас сюр­призом. Четверо русских и западногерманский министр с женой стали участниками грандиозного события — выступ­ления гениального дирижера Герберта фон Караяна в Бер­линской филармонии. Дирижер превзошел ожидания. Испол­нение было прекрасным.

В кругу своих домочадцев Валерий выглядел великолеп­но в новом, отливавшем желтизной костюме.

После концерта и китайского ресторана все разъехались: министр направился в свой особняк, чета Ледневых осталась ночевать в западноберлинском отеле, я поехал в Карлсхорст.

Подходя к вилле, я заметил метнувшуюся у входа в сад тень.

—   Вячеслав Иванович, куда вы запропастились? Вас Мо­сква с утра требует на провод. Мы сбились с ног, разыскива­ем вас целый день, прочесали все магазины, кино и рестора­ны в Западном Берлине, которые вы обычно посещаете. Вы как провалились!

—   Мы в филармонии были, — извинился я.

— В филармонии? Ну кто же мог до этого догадаться? Вы никогда туда не ходили!

— Верно. — Мне стало стыдно за свой образ жизни, и я решил успокоить парня. — Да вы не волнуйтесь, я утром все улажу.

—   Уладите?.. — с надеждой глянул он на меня.

Я утвердительно кивнул головой. Бедняга находился в глупейшем положении, в которое его ставила система, рабо­тавшая по принципу «доверяй, но проверяй».

Похоже, что западные «соглядатаи» руководствовались другим паролем, но действовали в том же направлении.

На следующее утро, едва въехав в Западный Берлин, мы без труда заметили два автомобиля «сопровождения», укомплектованные тремя молодыми людьми и одной да­мой. Эскорт не оставлял нас без внимания в течение все­го дня. На другой день все повторилось сначала, а потом это стало правилом без исключений. Порою число сопро­вождавших нас машин доходило до трех. Держались они неизменно на небольшом расстоянии, ловко сокращая его до минимума, если мы заходили на почту или в телефон­ную будку.

Лица были одни и те же, к ним мы привыкли, а потому сразу замечали появление новых. Номера автомобилей ме­нялись довольно часто, марки машин — реже. «Почерк» же работы оставался неизменным.

Поначалу мы надеялись, что не обнаружив в наших дей­ствиях ничего предосудительного, нас оставят в покое, может, даже извинятся. Этого, однако, не произошло. Шли месяцы, а знакомые лица в зеркале заднего обзора неустанно бдили.

Жизнь под посторонним взглядом становилась не в ра­дость. Тогда мы решили постоять за себя: составив описание наших преследователей, перечень автомашин с указанием их марок и сменных номерных знаков, мы вручили список с просьбой защитить наши права человека и «вернуть нам сво­боду» Уполномоченному по Западному Берлину.

Работа, надо сказать, нами была проделана достаточно трудоемкая. Ясно было лишь одно: чем полнее и правдивее будет представленный нами список, тем больше шансов на успех получит задуманный нами демарш.

Эгон Бар, взяв из наших рук тщательно выверенный спи­сок преследователей, вовсе не стал драматизировать ситуа­цию, а, выслушав рассказ и прочитав представленную нами бумагу, сунул ее в портфель со словами:

—    В Западном Берлине нелегко понять, кто за кем и по­чему следит. В данном случае, я полагаю, это наши союзники. Но вы мои гости, и я сделаю все, чтобы вас оставили в покое.

Следующий приезд в Берлин окончательно убедил нас в том, что на Западе существует-таки свобода. Мы вновь почув­ствовали себя в приятном одиночестве, которое не было на­рушено в течение нескольких последующих лет. До опреде­ленного момента.

О перипетиях со слежкой за нами я рассказал Андропо­ву только после того, как инцидент был исчерпан. Из всей ис­тории его почему-то больше всего заинтересовала обронен­ная Баром фраза: в Берлине трудно разобраться, кто за кем и с какой целью следит. Мне показалось, что все рассказан­ное было для него ново не более, чем наполовину, да и то на меньшую.

И тем не менее он задумался. Затем поменял позу в крес­ле и перевел взгляд с меня на верхнюю часть окна, где вид­нелся обрамленный в оконную раму кусок серовато-дожд­ливого неба. Было видно, как обычно исправно и быстро работавший мозг напрягся, предлагая различные решения, которые он одно за другим отбрасывал. Наконец выкристал­лизовалось что-то приемлемое, потому что он вернулся к ис­ходному положению в кресле.

—    Мне кажется, настало время как-то отрегулировать вопрос отношения между нами и руководством ФРГ с немец­кими друзьями. Естественно, я имею в виду лишь форму, а не содержание.

—   Как выяснилось, история эта не имеет отношения к немецким друзьям, а скорее к нашим бывшим союзникам, — попробовал уточнить я.

Он пропустил сказанное мимо ушей и продолжил:

—   Насколько я осведомлен, у немецких друзей неплохие информационные возможности в ФРГ, а еще лучше в Запад­ном Берлине.

Естественно, люди Мильке фиксируют ваши контакты с западными немцами и проявляют по этому поводу понятную нервозность, предполагая самое худшее, то есть что мы пле­тем за их спиной какие-то интриги. Вот эти необоснованные подозрения сегодня надо было бы снять.

Он вновь сменил позу, глянул в окно и видимо под влия­нием сгущавшихся там туч продолжил:

—   Надо прислушаться к словам Бара: в Западном Берли­не действительно не разберешь, кто против кого и по какой причине интригует. А в результате — стукнут тебя по голове чем-то тяжелым, сунут в мешок, а потом все дружно укажут пальцем друг на друга.

В результате его предложение сводилось к тому, чтобы я вместе с представителем советской госбезопасности в ГДР нанес несколько визитов к Мильке и объяснил ему лично, что наше общение с западными немцами ни с какой стороны не затрагивает интересов ГДР и преследует лишь цель разреше­ния сугубо двусторонних проблем между СССР и ФРГ.

В заключение Андропов попросил меня хорошенько подготовиться, по крайней мере, к первой встрече, сказав, что позже сообщит о сроках, когда она должна состояться и одновременно даст указания в Восточный Берлин.

Лучшего консультанта для подготовки визита к Мильке, чем Фадейкин я себе представить не мог и поэтому зачастил к нему, используя каждый удобный момент пребывания в Вос­точном Берлине. Несмотря на то что генерал пребывал по­следнее время преимущественно в плохом настроении, моих надежд он не обманул, выделив достаточно времени, чтобы просветить меня в дворцовых хитросплетениях восточногер­манского руководства. Порой приходилось лишь удивляться, насколько хорошо он был осведомлен в этом вопросе.

— А как Москва реагирует на эту информацию? — поин­тересовался я однажды.

— Никак, — усмехнулся он. — Москва постоянно требу­ет, чтобы я не втягивал ее в местные интриги. Пусть немец­кие друзья разбираются сами. Вот когда здесь рванет как в Венгрии или Чехословакии, тогда будут спрашивать, почему вовремя не информировали? Немцы, как ты знаешь, народ серьезный и заряд заложат посолиднее, чем чехи или венг­ры. А судя по всему, дело идет к этому.

Что касается Мильке, то Фадейкин вполне мог быть его биографом.

Он хорошо его знал и, как мне казалось, искренне и с удовольствием о нем рассказывал. Многое приходилось слы­шать от других, но из уст Фадейкина все сказанное выгляде­ло особенно убедительно.

В Москве, в кругах, близких к госбезопасности, Миль­ке слыл человеком-легендой. Совсем молодым он активно боролся против прихода фашизма в Германии. Рассказыва­ли, что позже он сражался в рядах республиканской армии с Франко, во время Второй мировой войны участвовал в со­противлении. В результате объединения легенд с личностью Мильке и солидным постом, занимаемым им в ГДР, получа­лась колоритная фигура непреклонного идейного борца-ин­тернационалиста, которую в школах КГБ выставляли перед молодыми офицерами как образец для подражания.

Фадейкин добавлял к этому несколько схематичному об­разу определенные человеческие черты. Он с большим ува­жением рассказывал, например, о том, что всякий раз, когда Мильке приезжал в Москву, он непременно посещал могилы своих покойных советских коллег, с которыми вместе рабо­тал. А также в обязательном порядке навещал их живых вдов и прежде всего тех из них, чьи мужья на исходе жизни попа­ли в немилость. Учитывая трагическое положение отвергну­тых, Мильке, по словам Фадейкина, многих из жен длитель­ное время поддерживал материально.

Общение даже с мертвыми опальными душами всегда расценивалось часто сменявшимися руководителями госу­дарственной безопасности как проявление неблагонадежно­сти. Мильке знал это, но ничего не менял в своем поведении, добавляя к своему положительному образу еще и черты не­зависимо мыслящего человека.

Судя по всему, Мильке держался достаточно независи­мо и по отношению к восточногерманским руководителям. Правда, как говорили, в основном за счет того, что в сейфе у него лежали на некоторых из них компрометирующие мате­риалы, и они об этом догадывались.

В беседах с Фадейкиным неоднократно возникала тема несогласия Мильке с Хонеккером. Дело, по словам Фадейки-на, доходило до того, что Мильке в разговоре с ним высказал однажды готовность открыто выступить против диктаторских замашек Хонеккера, если, конечно, Москва поддержит его. От себя Фадейкин, улыбаясь, добавил, что для такого шага у Мильке были не только «аргументы, но и документы».

Москва Мильке не поддержала. Андропов через своего заместителя посоветовал Фадейкину не вмешиваться в ин­триги «немецких друзей».

Надо сказать, что осуждал своего партийного секретаря Мильке не только с политической точки зрения, но часто и с морально-этической, особенно когда это касалось непосред­ственно его службы.

Случилось так, что однажды Хонеккер нарушил желез­ное правило, гласящее, что адюльтера с супругой стоматоло­га, у которого лечишь зубы, следует избегать. Он однако по­зволил себе флирт с одной из пользовавших его врачих, муж которой состоял его телохранителем. По мере улучшения со­стояния здоровья самого руководителя СЕПГ, поступательно шло движение вверх по служебной лестнице и супруга его исцелительницы.

Несомненно, процесс этот развивался бы и дальше, если бы вдруг дело не обернулось таким образом, что под угро­зой оказалось не только здоровье главы партии и государст­ва, но и сама его жизнь.

На определенном этапе лечения Хонеккер понял, что муж может неверно истолковать суть терапевтического мето­да, применяемого его супругой к своему высокопоставленно­му пациенту, а потому обратился к Мильке с просьбой найти предлог, чтобы лишить охранника права носить личное ору­жие. Понятно, что с одним телохранителем такое проделать нельзя. И для руководителя государственной безопасности это означало отдать приказ разоружить всю охрану первого человека в государстве.

Свой справедливый гнев по адресу Хонеккера Мильке вложил в прочувственный монолог.

— Как теперь прикажете инструктировать охрану? Защи­щайте первого секретаря партии палками!

От смешного до смешного еще ближе, чем от великого. В другой раз пришла пора возмущаться уже Фадейкину.