Картина мира России и запада

В обществе любой цивилизации картина мироздания служит для человека той базой, на которой строятся пред­ставления об идеальном или допустимом жизнеустройст­ве. В информационной концепции этноса особо выделяется значение «картины мира» в той мировоззренческой матри­це, на которой собираются народы: «Человек воспринимает мир не как хаотический поток образов, символов и понятий. Вся информация из внешнего мира проходит через карти­ну мира, представляющую собой систему понятий и симво­лов, достаточно жестко зафиксированную в нашем сознании. Эта схема-картина пропускает только ту информацию, кото­рая предусмотрена ею. Ту информацию, о которой у нас нет представления, для которой нет соответствующего термина (названия), мы просто не замечаем. Весь остальной поток ин­формации структурируется картиной мира: отбрасывается незначительное с ее точки зрения, фиксируется внимание на важном» [104].

«Естественный порядок вещей» во все времена был важ­нейшим аргументом в идеологических спорах. Поэтому са­мые первые, фундаментальные различия типов цивилизации проявляются уже в том, как человек воспринимает простран­ство и время.

Различное восприятие физических категорий пространст­ва и времени определяет не только «картину мира» и относит­ся не только к рациональной сфере. С ними тесно связано ми­роощущение. Человек традиционного общества, видя мир как Космос, испытывает не просто очарование, для него мирозда­ние обладает святостью. В «современном» (западном) обще­стве мир рационален (он десакрализован, лишен святости).

В духовном основании современного общества лежит новое представление о пространстве, данное механистиче­ской картиной мира, новое понимание бесконечности. Хотя утверждение о бесконечности Вселенной, отрицающее замк­нутый аристотелевский Комос, уже было важной составной частью еретической картины мироздания Джордано Бруно, лишь ньютоновская механика убедила человека в этой идее. Снятие пространственных ограничений изменило мироощу­щение людей, породило убежденность в возможности неог­раниченной экспансии, столь важную для идеологии индуст­риализма.

Человек традиционного общества России видел миро­здание как Космос— упорядоченное целое, с каждой час­тицей которого он был связан мириадами невидимых нитей, струн. КЗ. Циолковский говорил, что Земля — колыбель че­ловека, Космос — его дом. Человек — не эксплуататор сво­его дома, а рачительный и ответственный хозяин.

Наука разрушила Космос, представив человеку мир как бесконечную, познаваемую и описываемую на простом ма­тематическом языке машину. Человек был выведен за преде­лы этого мира и противопоставлен ему как исследователь и покоритель. По словам Н.А. Бердяева, «замкнутое небо мира средневекового и мира античного разомкнулось, и откры­лась бесконечность миров, в которой потерялся человек с его притязаниями быть центром вселенной» [105].

Вот красноречивый штрих: более полувека в мире осу­ществляются две технически сходные исследовательские программы, в которых главный объект называется совершен­но разными терминами. В СССР (теперь России) — космос, в США— space (пространство). У нас космонавты, там— ас­тронавты. Слово «космос» исключено из языка модерна, на котором описывают дескарализованный мир.

Конечно, Россия, которая включилась в промышленное развитие, восприняла научные представления о пространст­ве и времени, но так, что прежнее мироощущение при этом не было сломано. Научные представления, служа инструмен­тами, сосуществуют с космическим чувством, хотя процесс их освоения был весьма болезненным. Вот как излагает миро­ощущение русского человека уже начала XX века А.Ф. Лосев: «Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замеча­ют, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скуч­ное, порою отвратительное, порою же просто безумное маре­во, та самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почи­тать… Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о все­ленной, «яже не подвижется»… А то вдруг ничего нет, ни зем­ли, ни неба, ни «яже не подвижется». Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина — наплевать и размазать!» Читая учебник астро­номии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собст­венного дома и еще готов плюнуть в физиономию» [106].

Ощущая мир как Космос, человек чувствует себя как в уютном доме, за благополучие которого он отвечает. Человек же, затерянный в бесконечной Вселенной, придавлен бес­смысленностью бытия. Шопенгауэр сравнивал человечество с плесенным налетом на одной из планет одного из бесчис­ленных миров Вселенной.

Эту мысль продолжил Ницше: «В каком-то заброшенном уголке Вселенной, изливающей сияние бесчисленных сол­нечных систем, существовало однажды небесное тело, на ко­тором разумное животное изобрело познание. Это была са­мая напыщенная и самая лживая минута «всемирной ис­тории»— но только минута. Через несколько мгновений природа заморозила это небесное тело, и разумные живот­ные должны были погибнуть».

Надо подчеркнуть, что в культуре Запада разрушение Космоса и переход к рассмотрению мира как картины сли­лось, в отличие от других культур (в том числе России), с глу­бокой религиозной революцией — Реформацией. Для про­тестантов природа потеряла ценность, ибо она перестала быть посредницей между Богом и человеком. Как писал один философ, «тем самым протестантское мышление окажется лучше подготовленным к новому положению науки, которая увидит в природе бездушную механику, к новой физике, ко­торая не будет более созерцанием форм, а будет использова­нием и эксплуатацией» [107]1.

1 К.А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайнера: «В нью­тоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о приро­де, полностью оторванными от человека… Современная наука, стремясь подчинить себе природные явления с помощью математики, изолирован­ной от человека и внутренне уже не переживаемой, способна в своем обо-

Вл. Соловьев отвергает десакрализацию мира, происхо­дившую в ходе протестантской Реформации и научной рево­люции, вовсе не сводя дело к религиозной трактовке, даже напротив, с позиция материализма, но веря «в чистоту, свя­тость и красоту материи». Он говорит о соединении человека и природы в «теле России»: «Верить в природу — значит при­знавать в ней сокровенную светлость и красоту, которые де­лают ее телом Вожиим. Истинный гуманизм есть вера в Бого­человека, а истинный натурализм есть вера в Богоматерию» [109].

И через несколько веков после принятия механистиче­ской картины мира данная этой картиной свобода остается источником тоски западного человека, осознавшего, по вы­ражению современного ученого Жака Моно, что он, «подоб­но цыгану, живет на краю чуждого ему мира. Мира, глухого к его музыке, безразличного к его чаяниям, равно как и к его страданиям или преступлениям».

Соборный человек не изолирован и не противопостав­лен миру, он связан со всеми людьми и со всеми вещами и отвечает за них. Русский поэт-философ Державин так опре­делил место человека в Космосе:

Частица целой я вселенной. Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества…

В чем же долг человека, что ему вменено Богом в обязан­ность («И цепь существ связал всех мной»)? Вот как это всеоб­щее ощущение видится Державиным:

Я связь миров повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна божества; Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю.

собленном математическом созерцании и со своими оторванными от чело­века понятиями рассматривать только мертвое; с отторжением математики от живого ее можно применять лишь к мертвому» [108].

Это же представление о роли человека и человечества в мироздании развивали русские философы XX века. У Вл. Со­ловьева человек— это божий посредник между царством небесным и земным, между духовной и природной средой («воплощение божественного начала в природной жизни че­рез свободный подвиг человека»). П. Флоренский, не ставя под сомнение божественную природу людей, так трактовал эту проблему: «Человек есть сумма мира, сокращенный кон­спект его; Мир есть раскрытие Человека, проекция его. Эта мысль о Человеке, как микрокосмосе, бесчисленное мно­жество раз встречается во всевозможных памятниках рели­гии…» [110, с. 20—21].

Возникнув, современное западное общество произвело огромные изменения и в измерении пространства. Был со­вершен «прыжок из мира приблизительности в царство точ­ности». Создание метрической системы было одним из пер­вых больших проектов Великой французской революции. А в традиционном обществе мера была очень неточной и, глав­ное, нестандартной. Аршин, да локоть, да сажень. А расстоя­ние подальше измерялось в выражениях типа «часа два ходу» или «три дня пути на телеге». Точнее было и не нужно1.

Создавая свой искусственный мир, человек традици­онного общества «встраивает» его в данное природой про­странство. В центре старого города кремль и собор, улицы и улочки расходятся лучами и соединены орбитами-кольца­ми. Город выражает представление о Космосе. Сравните план Москвы с планом построенного уже по европейским кано­нам Петербурга, а тем более Нью-Йорка. Поражают аэрофо­тоснимки старинных городов даже самого Запада, где столк­новение с новым пространственным мышлением произошло очень быстро, в период короткого строительного бума конца XIX века. На конгрессе по истории науки и техники в Испании (1993 г.) докладчик показал план Гранады— конфликт циви-

1 В дореволюционной России в ходе было три системы мер — традици­онная русская, английская и метрическая. Это затрудняло развитие промыш­ленности, и царское правительство приняло закон о переходе к метрической системе, но не справилось с этой задачей. Переход был совершен через две­надцать лет уже советской властью в трудных условиях Гражданской войны.

лизаций воочию. Средневековый город разрублен, как саб­лей, наискось, прямым проспектом Gran Via (улица типа Брод­вея), а в конце его начинаются квадраты кварталов современ­ного города.

Хайдеггер сравнивает два сооружения на Рейне, непо­далеку одно от другого, — средневековый мост и электро­станцию: «Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее, река встроена в электростан­цию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а имен­но поставщик гидравлического напора, благодаря существо­ванию электростанции. Чтобы хоть отдаленно измерить чу­довищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух названиях: «Рейн», встроен­ный в электростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Ф. Гельдерлина» [111].

Такие же изменения общество Запада произвело в пред­ставлении о времени. В культуре традиционного общества ощущение времени задавалось Солнцем, Луной, сменами вре­мен года, полевыми работами — время было циклическим и не разделенным на маленькие одинаковые отрезки. В Сред­ние века в Европе продолжительность часа менялась в зави­симости от времени года, от длины светового дня. Единицы времени были образными («моргнуть глазом», «время выдо­ить корову» и т.д.). Одним из первых шагов современного об­щества было создание точных часов и деление времени на точные равные отрезки.

У всех народов и племен был миф о вечном возвращении, о том, что время приведет его к родному дому, к утраченному раю. Научная революция разрушила этот образ: время стало линейным и необратимым. Это было тяжелое потрясение, из которого родился европейский нигилизм и пессимизм (не­знакомый Востоку).

Нам кажется, что идея длящегося, устремленного впе­ред времени и идея прогресса заложены в нашем мышле­нии естественным образом. Между тем, это— недавние приобретения культуры. Даже человек Возрождения еще не мыслил жизнь как прогресс, для него идеалы совершен­ства, к которым надо стремиться, остались в античности. В сознании господствовала эсхатологическая концепция (сотворение мира — конец света), дополненная понятием циклического времени. Лишь начиная с XVII в. утвержда­ются линейные толкования истории и вера в бесконечный прогресс. Эта вера была провозглашена Лейбницем, но по­лучила особенно широкое распространение лишь в XIX в. благодаря эволюционной теории. Заметим кстати, что идея прогресса имеет под собой не рациональные, а религиоз­ные основания и основана на специфической для западной цивилизации вере.

Когда время «выпрямилось», изменился весь строй жиз­ни человека. В новом обществе возникло ощущение, что вре­мя утекает безвозвратно, и это стало своего рода психозом. Торопливость, экономия времени, постоянная зависимость от часов— признак современного общества, в резком кон­трасте с тем, что мы наблюдаем в любой традиционной куль­туре. Испытывая ужас перед «утекающим» временем, чело­век Запада испытывает странное желание жить наперекор времени, побеждать его— есть клубнику именно зимой, а кататься на лыжах именно летом, не считаясь с расходами. Это — символический признак успеха. В культуре традицион­ного общества, напротив, хорошим тоном считается именно ощущать циклическую смену времен года: наслаждаться цве­тами, плодами, пейзажами сезона.

Характерно преломилось представление о времени в двух знакомых нам социально-философских учениях совре­менности — социал-демократии, получившей распростране­ние на Западе, и коммунизме, который укоренился в тради­ционных обществах России и Азии.

Маркс, указав Европе на призрак коммунизма, видел его не просто принципиальное, но трансцендентное, «потусто­роннее» отличие от социализма. Вступление в коммунизм — завершение огромного цикла цивилизации, в известном смысле конец «этого» света, «возврат» человечества к ком­муне. То есть к жизни в общине, в семье людей, где преодо­лено отчуждение, порожденное собственностью. Социализм же— экономическая формация, где разумно, с большой до­лей солидарности устроена совместная жизнь людей. Но не как в семье. «Каждому по труду» — принцип не семьи, а весь­ма справедливого общества.

Рациональный Запад за призраком не погнался, а огра­ничил себя социал-демократией, чей великий лозунг: «дви­жение— все, цель— ничто!». Здесь— разное понимание времени. Время коммунистов— цикличное, мессианское. Оно устремлено к некоему идеалу (светлому будущему. Цар­ству свободы — названия могут быть разными, но главное, что есть ожидание идеала как избавления, как возвращения, подобно второму пришествию у христиан). Время социал-де­мократов линейное, рациональное: «цель — ничто». Здесь — мир Ньютона, бесконечный и холодный. Можно сказать, что социал-демократов толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее.

Очень красноречив и тот факт, что весь проект немецко­го фашизма, поставившего целью сплотить немцев в искус­ственно созданное, как в лаборатории, квазиградиционное общество, с неизбежностью потребовал изменить и пред­ставление о времени. Воспользовались философией Ниц­ше, который развил идею «вечного возвращения», и пред­ставление времени в фашизме опять сделали нелинейным. Идеология фашизма — постоянное возвращение к истокам, к природе (сельская мистика и экологизм фашизма), к ариям, к Риму, построение «тысячелетнего Рейха». Средствами идеоло­гии было создано мессианское ощущение времени, внедрен­ное в мозг рационального, уже перетертого механицизмом немца. Именно от этого и возникло химерическое, расщеп­ленное сознание (многие народы имели и имеют ощущение времени как циклического— без всяких проблем). Мессиа­низм фашизма с самого начала был окрашен культом смерти, разрушения.

Конечно, в чистом виде никакие представления не встре­чаются и не осознаются. Большинство населения Земли во­влечено в системы образования (хотя бы через телевиде­ние, радио, всю общественную жизнь), основанные на науке и мировоззрении современного общества. Все мы в большой мере модернизированы. Но мышление и чувства людей гиб­ки и обладают огромной способностью к адаптации. Волны модернизации не подавили в человеке традиционного об­щества его космического чувства. Культурных мутаций в мас­штабах целых народов история не знает.

Мы должны понять, кто мы такие, в чем наш культурный генотип. А уж затем дополнять его, наращивать новое, увели­чивать разнообразие — ни в коем случае не позволяя сло­мать стержень.