Кто застрелил Эрика?

Однажды в моем присутствии ему позвонил Мильке или, возможно, кто-то из его окружения и передал личную прось­бу Хонеккера найти и строго наказать советских военнослу­жащих, подстреливших в лесах Бранденбурга именно того ка­бана, которого длительное время пестовали и кормили для охотничьих утех «самого». Я был свидетелем того, как, про­клиная все на свете в выражениях новых даже для меня, Фа­дейкин обзванивал одного за другим командиров воинских подразделений, силясь пролить свет на это драматическое происшествие.

Неописуемы были счастье и торжество Фадейкина, выяс­нившего в результате профессионально проведенного рас­следования, что кабан-таки сам оказался виновником проис­шедшей трагедии. А дело было так.

С давних пор кабан взял в привычку еженощно выры­ваться за пределы своего элитарного обиталища и, преодо­лев солидное расстояние, а также серьезные препятствия, включая заграждения из колючей проволоки, прибегал ре­гулярно на задворки кухни в расположении советской воин­ской части.

Закончив трапезу, он на рассвете проделывал обратный путь, и в течение дня беззастенчиво пользовался привилеги­рованной кабаньей столовой охотничьих угодий руководства СЕПГ. Усиленное питание и продолжительные ночные марш-броски позволили кабану достичь почти совершенной физи­ческой формы, что, в свою очередь, обратило на него внима­ние высокопоставленных егерей. Он был занесен в почетный список зверей, уготованных для отстрела начальством ГДР.

Бойцы советской воинской части поначалу искренне возмущались наглостью дикой свиньи, что ни ночь подкапы­вавшей возведенные ими проволочные заграждения. Позже, однако свыклись, как свыкается всякий русский с привыч­ным злом, и дали наглецу кличку «Эрик», словно бы призна­вая легитимность его поступков и подчеркивая его исключи­тельность, как выходца из правительственного заповедника. Скоро к нему все привыкли, и сердобольные поварихи ста­ли регулярно оставлять упитанному зверю все не съеденное солдатами в течение дня.

Идиллию испортил бестолковый новобранец. Дело в том, что как раз в то время участились случаи проникновения в расположение советских воинских частей непонятных визи­теров, то ли разведчиков под видом журналистов, то ли на­оборот, старавшихся разглядеть, что за техника находится под чехлами. Так или иначе, солдат неустанно призывали все­мерно усиливать бдительность.

Вот и новобранец, впервые заступивший на караульную службу и мысленно повторявший наставления младших офи­церов, вскоре заметил лазутчика. Тот, несмотря на уставные окрики караульного, завершив подкоп заграждений из колю­чей проволоки, начал продвижение в глубь территории во­инской части. Часовой окрикнул вторично. Безрезультатно. Молодому солдату и в голову не могло прийти, что наруши­тель может не понимать по-русски. Он выстрелил, промахнул­ся. Не готовый к такому недружелюбному приему кабан бро­сился наутек, но было поздно. Вторая пуля настигла его уже за забором.

Сточки зрения политической, «Эрик» был, несомненно, причислен к жертвам холодной войны. С точки зрения воен­ной — действия солдата-новобранца были оправданы.

Военные юристы дали разъяснение по поводу того, что не­мецкая сторона может претендовать лишь на полтуши, так как в откармливании животного принимали участие две стороны.

С самого начала нашего общения с Фадейкиным в Бер­лине я передал ему разговор с Андроповым и его рекомен­дации относительно посещения Мильке. Теперь каждый раз, едва войдя в его кабинет, я непременно спрашивал, не посту­пила ли команда о начале нашего визита. Наконец хозяину эта неопределенность надоела: «Успокойся ты, пожалуйста. Пока я здесь, этого распоряжения не поступит».

Генерал знал, что говорил. Указание пришло много позже, когда на его месте уже довольно хорошо освоился генерал Шумилов, человек очень разумный, интеллигентный и симпа­тичный, из бывших ленинградских партийных работников.

Ясным солнечным утром шумная «татра» подрулила к во­ротам виллы, где я провел ночь, и мы вместе какими-то окра­инными улицами направились в ведомство Мильке.

Я знал, что в распоряжении Шумилова находились как минимум два солидных «мерседеса», и полюбопытствовал, отчего же мы в «татре» едем к столь высокорангированному официальному лицу. Усмехнувшись, Шумилов пояснил, что в «мерседесах» дозволено ездить по всяким частным делам, в гости, на охоту либо в сауну, а вот в официальных случаях, в соответствии с соцморалью позволительно выезжать лишь в автомобилях производства стран — членов СЭВ. В рамках официального протокола СЭВ представительской машиной была признана «татра».

Часовой на воротах ведомства Мильке сверил наши лица, номера автомашин и пропустил внутрь здания. Вернее сказать, часовой сверил лишь фотографию на пропуске с ли­цом Шумилова, а я вполне вписался в рамки отметки «и с ним один человек».

Лифт в виде заимствованной из Москвы тридцатых годов непрерывно движущейся «ленты Карбюзье» поднял нас на­верх. Небольшого роста очень подвижная женщина в прием­ной попросила нас немного подождать. Когда мы некоторое время спустя вошли в кабинет, то застали Мильке в прекрас­ном расположении духа, безоговорочно приняли извинения за задержку и приглашение сесть.

Задержка, как выяснилось, объяснялась чересчур до­тошным обследованием в поликлинике, которое он именно в тот день завершил. Заразительно подсмеиваясь над кем-то, он пересказал нам врачебное заключение, в соответст­вии с которым пациент, то есть Мильке, несколько лет назад перешедший шестидесятилетний рубеж, вполне вписывался в рамки медстандартов, соответствующих мужчинам сорока пяти лет от роду.

Такая реклама заставила меня приглядеться внима­тельнее.

Мильке и впрямь выглядел моложаво. Хорошо сбитая, коренастая его приземистая крестьянская фигура, розовое, неотечное лицо выдавали человека подвижного, не склон­ного к перееданию или прочим излишествам. И все же, при­смотревшись повнимательнее, можно было прийти к заклю­чению, что поправка почти на двадцать лет была сделана ми­нистерским врачом скорее из желания сохранить свой пост, нежели из стремления быть верным клятве Гиппократа.

Тем не менее подобное медицинское заключение не могло не стать причиной душевного подъема для любого мужчины.

Пожаловался он лишь на одно досадное обстоятельство: подагру суставов. При этом Мильке протянул нам кисти обе­их рук и с надеждой добавил, что теперь опухоль суставов научились разбивать при помощи электротока. Таким обра­зом, можно надеяться, что в ближайшее время он избавится и от этого недуга и обретет форму, соответствующую пред­ставлениям о тридцатилетнем мужчине.

Непосредственность высокопоставленного хозяина в об­щении с незнакомыми и незнатными визитерами подчерки­вает его демократичность, а потому подкупает. Не успела эта мысль пронестись в моей голове, как вошла секретарша и поставила на стол поднос с чаем, кофе и печеньем.

Это могло означать лишь одно: пора переходить к делу.

— Ну, что говорят о нас на Западе, товарищ …?

Я поспешил упредить министра и сам произнес свою труднопроизносимую фамилию, желая избавить министра от досадной необходимости ее выговаривать.

— …всем ли там довольны, после того как мы пошли им на уступки в области упрощения межчеловеческих контак­тов? Или быстро привыкнут и к этому и вновь станут требо­вать от соцлагеря дальнейших уступок? Наверное, наседают, когда приезжают в Москву?

Изложив коротко ситуацию, сложившуюся после подпи­сания Московских договоров, и оставаясь под впечатлением от тона, которым вопрос был задан, я рассказал о встречах Брандта и Брежнева в Москве, упомянув невзначай несколь­ко полуинтимных моментов их общения.

Министр слушал рассеянно, поглядывая по сторонам и нетерпеливо постукивая пальцами по краю стола. Не было сомнений, что в отличие от своего русского коллеги он не умеет и не любит слушать, а предпочитает говорить сам. К то­му же рассказ мой, видимо, не блистал информативностью, и министр жестом прервал поток красноречия, введя его в более конкретное русло. Он поинтересовался, какой особняк был отведен канцлеру в Москве, и тут же добавил, что лю­бит Ленинские горы, откуда открывается прекрасная панора­ма Москвы. Его интересовало, какое впечатление на Громыко произвел тогдашний министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель, при этом он заметил, что они совершенно разные по темпераменту люди, после чего Мильке принялся рассказы­вать о переговорах между ГДР и ФРГ относительно ослабле­ния пограничного режима и о трудностях, возникающих при организации новых контрольно-пропускных пунктов.

— А как чувствует себя Эгон Бар? — неожиданно пре­рвал он сам себя.

— Я виделся с ним недавно и, как мне показалось, со­стояние его здоровья не вызывает никакой тревоги.

Вопреки моему желанию, ответ приобрел несколько сар­кастический оттенок.

Мильке недобро усмехнулся.

— Вот что, товарищ … — Теперь он прочел мою фамилию по бумажке, лежавшей перед ним на столе. — То, что вы виде­лись с Баром на днях, мне доподлинно известно. И давайте до­говоримся о следующем: то, что вы систематически встречае­тесь с западными немцами в Западном Берлине и ФРГ, я пре­красно знаю. Буду с вами откровенен, я знаю не только с кем, когда и где вы встречаетесь, я также знаю, о чем вы говорите и какими бумагами обмениваетесь, так что… Да и то сказать, подумайте сами: каков бы я был министр госбезопасности, если бы не ведал, что происходит у меня под носом? — Миль­ке улыбнулся, но теперь уже добродушно. — Каждый должен делать свое дело хорошо. Вот и я стараюсь, чтобы мое началь­ство было мною довольно, не так ли? — адресовал он неожи­данно вопрос сидевшему все это время молча Шумилову.

Тот без колебаний согласился.

— Все работа моя крайне проста: все знать, все видеть и все слышать — большего от меня никто не требует.

Мильке заразительно захохотал.

Столь концентрированное психологическое воздействие дало эффект. Хотелось каяться и в содеянном, и в том, о чем даже не помышлял.

И все же прием «признание облегчает наказание» более пристал следователю, чем министру.

Был тут и один довольно запутанный этический мо­мент. Из престижно-профессиональных соображений он не мог себе позволить оставаться в неведении по поводу того, что у него происходило «под носом». Согласно существовав­шей этике, однако, он не должен был осуществлять слежку за «друзьями», да еще действующими с благословения всемогу­щего Андропова. А потому нельзя не отдать должное изобре­тательности Мильке: он замешал в текст своего монолога же­лаемое, действительное и демагогию для связки, так что ак­центы могли расставляться в любом порядке.

С другой стороны, такая постановка вопроса очевидно упрощала мою задачу. Ведь если человек утверждает, что все знает, нет необходимости заставлять выслушивать уже из­вестное ему еще раз.

Мне же тем самым предоставлялась возможность дейст­вовать аналогичным безотказным способом.

— Естественно, товарищ министр, — начал я изложение главной мысли, — никто не сомневается, что вы в курсе всех событий, а поэтому прекрасно знаете, что наши встречи не выходят за рамки советско-западногерманских отношений и ни с какой стороны интересов ГДР не затрагивают.

Это была сущая правда. Немецко-немецкие отношения никогда не были предметом специального обмена мнениями между нашими лидерами.

Тому было две причины. Во-первых, с самого начала Брандт и Бар дали понять, что эти отношения представляют собой интимную сферу, куда, как в будуар, не след вторгать­ся посторонним. Правда, должен констатировать, никто та­ких попыток и не делал.

Брежнева проблема немецко-немецких отношений ни­когда не занимала. С другой стороны, в Москву буквально ка­ждый день наведывались партийно-правительственные чи­новники ГДР различных рангов, каждый из которых, соот­ветственно рангу и должности, спешил проинформировать своего московского коллегу о том, что и как у них происхо­дит, в том числе и в отношениях с западными немцами. Та­ким образом, информации на эту тему в Москве имелось бо­лее чем достаточно.

На определенном этапе подобная информация стала вы­зывать у Андропова аллергическую реакцию. Закончилось дело тем, что он бросил как-то в лицо подчиненным, явив­шимся с подобного рода «информацией»: «Займитесь же де­лом, а не сбором сплетен!»

У нас эта тема прозвучала лишь однажды, да и то не по нашей инициативе.

Как-то раз мы увиделись с Баром вскоре после того, как он вернулся из Восточного Берлина, после встречи с руково­дством ГДР. Бар бросил на стол газету и ткнул пальцем в ко­лонку, которую, очевидно, нам следовало тут же прочесть. Публикация не радовала ни информативностью, ни литера­турным вкусом, и повышенное внимание к ней требовало комментариев. Они не замедлили последовать.

Дело заключалось в том, что ГДР в тот период испытыва­ла сложности с обувью, которой катастрофически не хватало. Возник очередной «дефицит». Кто-то из ответственных руко­водителей, кажется, Миттаг, обратился к западным немцам с просьбой помочь. Западные братья тут же откликнулись.

Однако, когда вся партия обуви была поставлена, одна из восточногерманских газет напечатала отчет о том, что про­мышленность ГДР перевыполнила плановые задания и пол­ностью обеспечила восточногерманское население обувью.

Нас, знавших пропагандистские трюки и похлеще, эта ря­довая инсинуация не впечатлила. Бар же плавился от ярости.

— Как можно такое позволять! Вам сделали добро, ваши люди не останутся босыми. Так и скажите тихое спасибо! Или промолчите. Зачем же распространять громогласную ложь?!

Мы ведь за это никакой платы не требуем, как, впрочем, и за все остальное, например, за многие миллионы марок, ко­торые мы предоставляем каждый год просто так, не требуя ничего обратно.

— А почему вы «просто так» отчисляете колоссальные суммы ГДР, а не, например, голодающим Абиссинии?

Нервно ходивший по комнате Бар вдруг остановился, растерянно-удивленно глянул на нас, словно я поинтересо­вался ни с того ни с сего, откуда берутся дети, выпрямился и сухо отрезал:

— Wir sind doch alle Deutsche! (Мы же все немцы!)

В конце своего проникновенного монолога я все же не удержался и решил забить гвоздь по самую шляпку.

— А во избежание каких-либо недопониманий, Юрий Владимирович поручил нам информировать вас лично по всем возникающим вопросам.

Надежда на то, что упоминание грозной фамилии Андро­пова обратит в бегство младшего по братству министра, ока­залась тщетной.

Наоборот, имя это привело его в сильное возбуждение, он резко встал и прошелся по кабинету, громко приговаривая:

— Информировать, информировать! Терпеть не могу этой казенщины. Мы же друзья, должны вот так сидеть за сто­лом и делиться идеями ради общего дела, а не информиро­вать друг друга. У друзей должна быть в этом внутренняя по­требность, общаться и откровенно разговаривать друг с дру­гом. Откровенно!

Министр был прав: подозрительность, чаще всего не­обоснованная, была завезена нашими соотечественниками в Берлин из Москвы, и тут, словно инфекция, бурно распро­странилась, приобретая порой самые неожиданные формы.

Немного успокоившись, он вернулся на место.

— Пейте кофе.

Кофепитие немыслимо без сливок и светской беседы, ко­торая у нас никак не складывалась. Министр это почувство­вал и сделал последнюю попытку придать ей светский тон.

— Скажите, вы не в курсе того, как прошло шестидесяти­летие Брандта?

Я был готов съязвить по поводу того, что не нашел себя в списке приглашенных гостей, но он не дождался моего от­вета.

— В каком-то журнале, кажется, в «Шпигеле», была ма­ленькая информация по поводу того, что ко дню рождения Вилли Брандта русские вручили ему свой традиционный по­дарок: большую банку черной икры. Это ваша акция?

Припертый ссылкой на солидный журнал, я признался. Но этого оказалось недостаточно.

— Это понятно. Меня интересует, чья это была инициати­ва — ваша или…

— Это был подарок Генерального секретаря КПСС Лео­нида Ильича Брежнева, — четко сарти кул провал я, имитируя скрытую гордость своей близостью к интимным сторонам от­ношений людей высокостоящих.

Министр оказался меньшим подхалимом, чем его ле­карь, и не стал изображать на лице восторга. Вместо этого он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— Мне было приятно познакомиться с вами, товарищ министр, — произнес я пустую светскую фразу, пожимая его руку.

— Да-да, конечно, — согласился он.

Возвращались мы молча. Громыхавший где-то сзади, в багажнике, мотор «татры» не располагал к обмену мнениями.

Не знаю, о чем думал мой спутник, но я был огорчен тем, что не пришелся по душе человеку, о котором за последнее время узнал столько интересного, а мог бы. С Мильке мне до­велось встретиться и позже, но изменить его прохладное от­ношение к себе я так и не смог, о чем сегодня, много лет спус­тя, сожалею. Каждый человек сам по себе интересен, много повидавший и переживший — уникален.