Любви все должности покорны…

Москва — не тот город, где можно выбирать место, что­бы провести время с друзьями или с любимой женщиной. В те годы существовало мнение, что самое ближайшее заве­дение, удовлетворяющее незамысловатым запросам обыва­телей, находится в Хельсинки. А это, если мерить расстояние от Красной площади, точнее, от Собора Василия Блаженного, более тысячи километров. Не близко. Поэтому мы с Ледне-вым, вспомнив, что и король за неимением лучшего спит со своей женой, отправились в очередной раз обедать, прихва­тив кое-кого из приятелей, в Дом журналистов, что от Собора Василия Блаженного менее чем в километре.

Меню соответствовало вкусам участников застолья, вы­бор тем — их интеллекту.. Отсутствие достаточного количе­ства увеселительных мест в Москве имело и свои преимуще­ства. В разгар пиршества меня легко разыскал мой коллега. Подойдя к столику, он склонился над моим ухом и шепо­том сообщил, что шеф приказал достать меня из-под земли и срочно доставить к нему. Подземельем оказался журналист­ский ресторан на Суворовском бульваре.

По моему представлению опасность могла исходить лишь из Германии. Поднявшись в свой кабинет, я связался по телефону с обеими германскими столицами, и только убедив­шись, что на «Западе без перемен», отправился к шефу.

Открыв дверь приемной, я прочел на хмурых лбах секре­тарей, что ищут меня давно.

— Проходите!— ледяным голосом скомандовал стар­ший из них.

— Кто там?— сделал я попытку выяснить, в чем дело, хотя бы по составу присутствующих в кабинете шефа.

— Шеф просил немедленно появиться у него, кто бы у него ни был, — раздалось я в ответ. Это было неслыханно!

Медленными шагами я направился к двери, пытаясь в эти считанные секунды просчитать, что же произошло.

Но если бы я дозвонился до президента США или мне удалось связаться с Ватиканом, вряд ли я приблизился бы к тому, что меня ожидало по ту сторону двойной двери.

Из-за стола на меня глянуло озабоченное лицо шефа, частично заслоненное широким затылком одного из его за­мов, сидевшего напротив.

Завидев меня, Андропов довольно бесцеремонно по­просил своего тет-а-тет оставить нас наедине, отчего затылок зама побагровел. Он встал и, не глянув на меня, вышел. От не­ловкости я почувствовал, как мое лицо тоже меняет цвет, не­понятно на какой.

—   Несколько часов назад…— начал он, когда мы оста­лись одни.

Затем последовал короткий рассказ о том, как ему позво­нила наша общая знакомая Н. и попросила о помощи, кото­рую никто другой не в силах был ей оказать. Не поясняя, в чем дело, он перешел к объяснению того, насколько он за­нят и до какой степени не чувствует себя обязанным помо­гать Н., ибо видел ее лишь несколько раз у общих знакомых, ничего более.

—   Я обещал лишь, что ей позвонят, — заключил он свой рассказ и протянул мне лист бумаги, на котором были нацара­паны семь цифр. — Я попрошу тебя связаться с ней, выяснить, в чем дело, и уладить его, по возможности, не откладывая.

Дожидавшийся в приемной изгнанный зам приобрел уже прежний цвет лица, затылка и шеи, когда я проходил мимо, но головы не поднял и в мою сторону не глянул. Сомнений не оставалось: пережитого унижения он никогда не простит. Так оно и случилось.

Трубку взяла сама Н. Услышав мой голос, она нача­ла тихо, а затем все громче и истеричнее смеяться. Выждав, пока стихнет хохот, я попросил ее о встрече* Недолго поколе­бавшись, она согласилась. Местом встречи мы выбрали дет­скую площадку в конце Никитского бульвара с видом на па­мятник Пушкину. Поэт, как известно, благоволил к красивым женщинам. Я представить себе не мог, о чем мне предстоит говорить с Н. Ясно было лишь, что разговор не затронет во­просов текущей советско-западногерманской политики, поло­жения «русских» немцев в СССР и уж наверняка не коснется темы ракет СС-20. И то уже хорошо.

Немногим женщинам годы идут на пользу. Н. и тут была счастливым исключением. Она стала еще прекрасней, чем была много лет назад, когда я увидел ее впервые. Во всяком случае, разыскать ее глазами среди толпы на бульваре не со­ставило никакого труда.

Завидев меня, она сделала усилие, чтобы улыбнуться, но напряженные от волнения мышцы лица не повиновались, и лишь уголки рта слегка обозначили некое подобие улыбки.

Приближаясь, я силился вспомнить, как мы расстались — на «ты» или на «вы». Но тут же прекратил это бесплодное за­нятие, оставив решение за нею.

—   Как только я услышала в трубке «вам позвонят», я по­думала, что этим «позвонят» будете непременно вы. И слава богу!

Она протянула мне руку, и я почувствовал, как дрожат ее пальцы. Самый лучший способ умерить ее волнение, решил я, это дать ей выговориться.

—   Скажите, вы можете жить в этой стране? — поинтере­совалась Н., когда мы не спеша двинулись в сторону Никит­ских ворот. Мне показалось, что голос ее от напряжения зву­чал на октаву выше обычного.

—   Живу, стало быть — могу.

—   А я — нет! Как можно жить в стране, где все ненави­дят друг друга?! Говорят друг о друге, в лицо или за спиной, одни только гадости. Сделать ближнему больно доставляет удовольствие!

В тот момент мы проходили мимо детской песочницы. Совсем маленький мальчик лет двух, недавно научившийся стоять на ногах, набрав в лопатку горсть песку, попытался об­сыпать поравнявшуюся с ним в этот момент Н. Лопатка вы­рвалась из неловких еще рук, и его обсыпало с ног до головы. Тогда, сделав на кривых и неверных ногах два шага, он плю­нул ей в вдогонку.

—   Вот, пожалуйста! — словно обрадовавшись, взмахнула рукой Н. — Здесь вас ненавидят, едва появившись на свет.

Мы прошли еще немного, и Н. неожиданно взяла меня под руку.

—   Знаете, если вас действительно интересуют мои про­блемы, давайте поговорим не на ходу.

Мы опустились на пустую скамейку, и на меня пахнуло валерьянкой. Бедняга выпила столько зелья, что ее покачи­вало.

Выслушанный мною затем рассказ оказался довольно ба­нальным для тех лет.

Сочетание красоты и ума, что и говорить, осложняют жизнь женщины в мире мужчин. Последние с трудом пере­носят эту гремучую смесь, стремясь всеми средствами ут­вердить свое преимущество. Н. мстила мужчинам за их при­митивность тем, что часто меняла их. Последний ее муж ка­ким-то образом уехал за границу и остался там, не имея на то разрешения советских властей. С Н. он расставаться не хо­тел, и через знакомого иностранца прислал ей письмо с приг­лашением приехать. Поручать непрофессиональным письмо-ношам подобные дела, конечно, нельзя. Увидев Н., иностра­нец о друге забыл и тут же пригласил ее уехать за границу с ним, и не в качестве жены друга, а его собственной.

Предложение иноземца Н. отвергла, но в выезде к мужу-беглецу ей было после года проволочек отказано. Бесполез­ные и бесконечные хождения из кабинета в кабинет, от од­ного чиновника к другому, которые, к тому же, проявляли, по словам Н., куда больший интерес к ней, чем к ее судьбе, вко­нец измотали бедную. Отчаявшись, она прибегла к «послед­нему доводу короля» — позвонила Андропову.

Тем временем принятое ею лекарство возымело дейст­вие. Н. успокоилась, извинилась за чересчур эмоциональное начало разговора и продолжила свою «илиаду» уже совсем спокойно.

Как женщина она причисляла себя к существам слабым, нуждающимся в сильном покровителе, пусть даже эфемерном.

—   Я сама придумала его себе, на пустом месте. То есть, почти на пустом месте. — С этими словами она вынула из су­мочки небольшой продолговатый конверт, содержимым ко­торого оказалось всего одна страничка из записной книжки. На тонком листке были написаны три четверостишья, два на одной стороне и последнее — на обороте. К сожалению, сти­хи в моей голове удерживаются настолько плохо, что даже текст гимна Советского Союза на экзамене в военной акаде­мии я зачитывал, то и дело заглядывая в шпаргалку. От сти­ха на листке из записной книжки остались в памяти лишь две первых строчки: «Не грустите, Н., не грустите. Все забудьте и всем простите…» — Как видите, таким покровителем я выбра­ла себе автора этих стихов, и не напрасно. Он защищал меня от неприятностей, даже не подозревая об этом.

Я внимательно вгляделся в строчки, и к своему велико­му изумлению узнал почерк Андропова. Чтобы этот аскет пи­сал стихи, да еще лирические! Это было для меня приятное открытие. Я всегда радовался, обнаруживая в нем глубоко спрятанные и таимые от всех проявления человечности.

— Этот листок помог мне в жизни. Я вынимала его ка­ждый раз, когда мне становилось трудно, и говорила себе вслух: «Если мне будет еще хуже, я решусь просить его о по­мощи». Вы, конечно, скажете, это мистика, но жизнь считается с сильными личностями: всякий раз, когда я произносила эту фразу, зло отступало. Я раскаиваюсь, что позвонила ему сего­дня. Не следовало мне этого делать. В конце концов, он мне ничем не обязан. Виделись мы всего несколько раз, и всегда на людях.

— Как это вам удалось «на людях» вдохновить его на та­кие стихи?

— Поверьте, моей заслуги здесь нет. В тот вечер мы уви­делись с ним в том же доме, где познакомились с вами.

Н. несколько отвлеклась от своих мрачных мыслей и оживилась.

—   Он, как всегда, скучал в обществе пьющих людей. Я — тоже. Случайно мы остались вдвоем за кофейным столиком в углу гостиной. Мне было грустно. Это был период моего пол­ного разочарования в людях. Он, как всегда, куда-то спешил, но, поняв мое настроение, несколько задержался. Поинте­ресовался, что меня угнетает, и я пожаловалась на свое ок­ружение. Немного помолчав, он неожиданно вынул блокнот и, вглядываясь в меня, как художник в свою модель, записал два первых четверостишья. Затем, подумав, дописал третье, на обороте. Вынув листок из блокнота, он протянул его мне со словами: «Когда вам будет трудно, перечитайте эти стихи. Может быть, они вам помогут». С этими словами он попро­щался и тут же уехал. Больше мы не виделись. Ну, а дальше вы все уже знаете.

Теперь, после моего звонка, талисман потерял свою силу, так что верните стихи их автору и непременно скажите, что Н. искренне благодарит. Многие годы они охраняли ее.

—   И какие же у вас планы на будущее?

—   Планы? — усмехнулась она. — Уехать отсюда как мож­но дальше. С кем? На чем? Теперь это безразлично. Главное — подальше, на край света.

Она неожиданно резко встала, попрощалась и пошла прочь. Я глядел вслед удалявшемуся, ренуаровски красиво­му силуэту с подрагивавшими от рыданий плечами, и во мне поднималось негодование против тех, кто повинен в том, что такие женщины, как Н., покидают нас, отчаявшись в жиз­ни. Ведь истинная женская красота, навсегда исчезнувшая из страны, также невосполнима, как вывезенные шедевры Кар­ла Фаберже.

С этими мыслями я вернулся в кабинет шефа.

Со времени нашего разговора по поводу Н. прошло не­сколько часов, и он, если и не забыл столь драматизирован­ную им самим историю, то, во всяком случае, несколько от­влекся от нее другими проблемами.

Поднимаясь в лифте и протискиваясь между чужих спин по коридорам, я усиленно пытался доискаться той главной и глубоко спрятанной причины, которая днем так вывела шефа из равновесия. Ну, подумаешь, звонок дамы, с которой свя­заны воспоминания о нескольких непродолжительных встре­чах в гостях и несколько застольных бесед— вот и весь сю­жет. Другого, без сомнений, и не существовало.

Экзальтированные женщины, подобные Н., склонны рас­сказать скорее то, чего никогда не было, чем скрыть то, что на самом деле имело место.

Находясь еще под впечатлением от эмоциональной бе­седы с Н., я с садистской точностью, слово в слово переска­зал ее Андропову, не опустив ни малейшей детали. Он дол­го не прерывал меня, перекладывал с места на место бумаги, ища предлога не поднимать головы и скрыть, таким образом.

свои чувства. Перевалив за половину рассказа, я сделал пау­зу. Он тут же поднял голову и довольно зло отчеканил:

—   Так вот, прошу, передай ей: несколько случайных встреч в доме у друзей — не повод обращаться ко мне с личными просьбами. Способствовать каким-то авантюрам с эмиграцией за границу я вовсе не намерен. Так ей и передай! Я уже дал указания секретариату меня с ней больше по теле­фону не соединять.

Все человеческое, теплое, так приятно удивившее меня при виде стихов, написанных Андроповым, вдруг стало по­гружаться в какую-то холодную казенную смесь, в которой купались все мы, включая и тех, кто ее готовил. Совершенно непонятной оставалась прелесть власти, при которой сами ее обладатели не могли позволить себе не то что бы адюль­тера, но даже и платоническое проявление симпатии к кра­сивой женщине.

— Насколько я понял, она не собирается тревожить вас в будущем и очень сокрушалась, что сделала это сегодня.

— Почему ты так решил?

Я молча вынул конверт и положил его на стол.

—   Что это? — Он не сразу взял конверт, а затем, быстро раскрыв, вынул листок, пробежал его глазами. И вдруг лицо его прояснилось от облегчения, словно неожиданно прошла давно мучившая его зубная боль.

Андропов часто повторял, что настоящий политик непре­менно должен скрывать свои чувства, а потому допустить, что женщина могла понравиться ему настолько, что он посвятил ей стихи, да еще оставил у нее собственноручный стихотвор­ный автограф, была для него непереносимым абсурдом. Это никак не вписывалось в созданный им для себя идеал: образ человека, лишенного всего человеческого.

—   Вот за это тебе спасибо. Ты сделал мне хороший по­дарок. Представь, появились бы эти стихи, написанные моей рукой, в какой-нибудь газетенке за границей.

Он взял листок и разорвал его пополам с выражением такого наслаждения на лице, которого я у него никогда не ви­дел. Заметив мой неодобрительный взгляд, он остановился:

—   Что, не одобряешь?

— Я не стал бы уничтожать, потом интересно будет про­честь… Больше вы уже таких стихов не напишете.

— Почему ты так думаешь?

— А потому, что при этом надо что-то чувствовать. А у вас для этого теперь нет времени.

— Это верно. К тому же, такие стихи пишут для двоих. Знаешь, во время войны поэт Константин Симонов написал и опубликовал стихи, посвященные его возлюбленной, Вален­тине Серовой, «Жди меня, и я вернусь…» Сталин тогда спро­сил, в скольких экземплярах изданы эти стихи. Стотысячным тиражом, ответили ему. «Вполне хватило бы двух, — возразил Сталин. — Один — ей, другой — ему».

— Слышал я эту легенду, и уверен, что ее придумали не­други поэта. Ведь это была, несомненно, лучшая лирика во­енных и послевоенных лет.

— Ладно, — примирительно произнес он, все еще улы­баясь, взял обе половинки листка и положил их в стол.

Н. ошиблась. Талисман не потерял своей силы. Даже в ра­зорванном виде стихи помогли ей. Не знаю, что стало здесь решающим — человеческое благородство или благодар­ность за возвращение стихов автору, но она вскоре получила разрешение на выезд и след ее надолго исчез из моей жиз­ни. Не так давно мне рассказали, что ее мечта сбылась: она вышла замуж за англичанина и уехала, как хотела, — на край свете, в Новую Зеландию. Дальше уже ехать некуда.