Не надо заготавливать ракеты впрок, как сено на зиму

Вернувшись в Москву, Громыко каким-то образом умуд­рился убедить себя и окружающих в том, что в итоге визи­та ему удалось если не полностью решить проблему разме­щения ракет, то, по крайней мере, отодвинуть ее на второй план. Именно поэтому, когда я, в очередной раз прилетев из Германии, явился к Андропову и заговорил вновь о Шмидте в связи с ракетами, то был награжден столь изумленным взгля­дом, словно предложил эксгумировать уже давно и любовно захороненный труп.

Был вечер, в кабинете висел сумрак, лишь настольная лам­па справа от шефа бросала круг света на пустое пространство зеленого сукна. Огромный, взятый в рамку из красного дерева, стол очень напоминал бильярдный. Казалось, на нем вот-вот появится аккуратный треугольник разноцветных шаров.

Андропов сидел, глубоко спрятавшись в кресло. Руки безвольно обвисли вдоль подлокотников. Впервые, увидев меня, он не встал, чтобы проделать традиционный путь к ру­копожатию и обратно, а лишь слегка кивнул мне на стул.

Несколько мгновений мы сидели молча, затем он поднял подернутые мутной пеленой усталости глаза. Высокого роста, всегда впечатлявший монументальностью фигуры, он тогда вдруг показался мне маленьким, вернее, усохшим от свалив­шихся на него забот. Впервые на лицо легла тень медленно подкрадывавшейся роковой болезни. Мышцы лица ослабли, щеки ввалились, подбородок вытянулся и заострился.

Невероятно трудно было начинать деловой разговор с человеком, на лице которого обозначилась печать такой ус­талости не только от нелегко прожитого дня, но и оставшей­ся позади жизни.

Видя мое замешательство, он заговорил первым.

—   Судя по твоему виду, — медленно начал Андропов, — Шмидт снова нажимает с нашими ракетами.

Мое молчание служило подтверждением.

Наконец он заговорил тише и медленнее обычного, слов­но тщательно экономил отведенные ему на весь день и быст­ро таявшие силы. Казалось, по этой же причине и мысли он формулировал точнее обычного. А сводились они к следую­щему. Он, Андропов, политик, а не военный, хотя по должно­сти ему присвоено звание генерал-полковника и он иногда облачается в военный мундир.

К ношению военной формы Андропов относился край­не осторожно, как ко всякой неизбежной декорации, до край­ности боясь выглядеть в ней смешным. В униформе его почти никто не видел, я — лишь однажды, во время празднования тридцатилетия победы СССР в Великой Отечественной войне.

Как ни странно, но по сравнению с мало подтянутым, ли­шенным выправки министром обороны Дмитрием Устино­вым, он выглядел в форме просто импозантным гусаром.

Итак, вооружение — не его область, хотя он имеет на этот счет свою точку зрения, которую неоднократно высказывал Д.Устинову. СССР совершенно незачем соревноваться с аме­риканцами в заготовке по возможности большего количест­ва ракет, как заготавливает крестьянин сено на зиму. Это вер­ный способ разорить страну и пустить народ по миру. Деньги есть смысл вкладывать в фундаментальные исследования по вооружению. В соревновании мозгов мы можем соперничать с американцами. Но это его соображения, а за оборону стра­ны отвечает Д.Устинов. Поэтому он считал целесообразным, чтобы я встретился с министром обороны и вместе с ним вы­работал бы аргументацию для западных немцев.

Андропов саркастически улыбнулся какому-то невидимо присутствовавшему при нашем разговоре оппоненту. Вдруг, не погасив еще улыбки, он поднял на меня взгляд и поинте­ресовался:

—   Я только что подумал вот о чем: не будет ли лучше для дела, если ты по всем немецким делам будешь докладывать напрямую Леониду Ильичу? Он тебя хорошо знает… А то ведь получается у нас «испорченный телефон».

Это уже была задачка на сообразительность. Усталость не могла служить причиной, способной заставить его изме­нить привычной форме общения с людьми, которых он, мо­жет быть, подсознательно, но постоянно проверял на вер­ность, порядочность и уровень интеллекта…

Соблазн относительно регулярно появляться пред оча­ми Генерального секретаря со всеми вытекающими и маня­щими перспективами был новой, но, как мне показалось, дос­таточно примитивной «лакмусовой бумажкой». Андропов, ко­нечно, прекрасно понимал, что является главным, несущим звеном в той сложной политической конструкции, которую представлял собой процесс реформирования отношений ме­жду СССР и Западной Германией, нацеленный в конечном ито­ге на достижение общей разрядки в Европе.

А потому я легко и без верноподданнических коммента­риев отверг его предложение.

Кажется, в разгар лета 1977 года в ФРГ, и особенно в За­падном Берлине, достигла своего апогея кампания по дос­рочному освобождению последнего из осужденных пожиз­ненно нацистских главарей Рудольфа Гесса.

Узника Шпандау, по мнению авторов инициативы, следо­вало незамедлительно освободить, исходя из самых гуман­ных соображений: по возрасту, за давностью лет и т.п.

Количество сторонников и противников росло пропор­ционально росту аргументов «за» и «против».

Хорошо помню, как один уличный оратор, потрудивший­ся подсчитать, во что обходится союзникам содержание «тю­ремного замка» для одной персоны — Гесса, охранявшего­ся посменно четырьмя командами держав-победительниц, предложил перейти на режим экономии, а для этого пере­строить Шпандау под дом престарелых, оставив комнату Гес­са вместе с ее обитателем в полной неприкосновенности.

— Посмотрите, в каких условиях доживают свой век наши старики! Один унитаз и пара умывальников на десятерых. А у Гесса — отдельный замок, все новенькое и строго индивиду­альное, включая охрану!

Скоро в кампанию втянулись политики и их партии. Эгон Бар сообщил нам, что союзники — американцы, французы и англичане— не станут возражать против освобождения Гес-са из тюрьмы, если согласится и Советский Союз. «Дайте ста­рику умереть дома», была его аргументация.

Ну, а о том, что достижение договоренности с советским руководством об освобождении Р.Гесса вылило бы солидное количество воды на мельницу правящей коалиции, мы дога­дались сами.

Поначалу я без всякого энтузиазма оценил свои шан­сы склонить кого-то в Москве в пользу гуманного подхода к судьбе Гесса, отчетливо представляя себе контраргументы слушателей, однако чуть позже отбросил свои сомнения.

После разговора с Баром Леднев и я прогуливались по берлинской Ку-дамм. Под нещадным послеполуденным июль­ским солнцем дети непрерывно охлаждали себя изнутри мо­роженым, а взрослые ледяным пивом. На широком тротуаре напротив церкви Гедэхнис-кирхе, в том месте, где в Ку-дамм упирается Ранкештрассе, группа энтузиастов разложила на складных столиках листовки с призывами выразить свое со­чувствие старику Гессу. Засовывая прохожим бумажки в кар­маны, агитаторы воспроизводили их текст устно и убеждали поставить свою подпись под воззванием, призывающим ос­вободить «вечного узника» из тюрьмы. В суете людного пере­крестка я потерял из виду моего спутника, и в тот же момент почувствовал, как кто-то крепко взял меня за руку. Повер­нулся и обомлел: передо мной возникло существо неземной красоты. Хрупкая голубоглазая блондинка не старше восем­надцати лет сияла мне двумя рядами идеально подобранных по форме белоснежных зубов. В полном соответствии с пого­дой костюм ее был легок, если не легкомыслен, и скорее под­черкивал, чем скрывал ее достоинства.

Относительно них у юной дамы явно не было никаких со­мнений, а потому действовала она на удивление решительно. Одной рукой крепко вцепившись в мой локоть, другой она увлеченно жестикулировала, увлекая к столику, где надле­жало подписать воззвание о пощаде «дедушке Гессу». Это до смешного напомнило мне традиционное предвыборное аме­риканское шоу, агитирующее в пользу сытой жизни в окруже­нии стройных ножек.

Сходство заставило меня поинтересоваться на полпути к столику, что она знает о человеке, чья печальная старость вызвала у нее столь активное сострадание, и почему увере­на, что решение Нюрнбергского трибунала следует пересмот­реть. Аргументация покорила меня не менее, чем внешность.

—   Гесс стар и надо дать ему возможность умереть на сво­боде. Там, не опасаясь англичан, он, возможно, раскроет тайну своего перелета в Англию в начале Второй мировой войны.

Гесс слишком стар и дряхл, чтобы заниматься полити­ческой деятельностью и быть полезным для неонацистов. Смерть же в тюрьме превращает его в героя-великомучени­ка, образ которого будет тут же идеализирован молодыми сторонниками возрождения фашизма в Германии.

Последний довод выглядел настолько убедительно, что вдохновил меня на активные действия.

Взглянув на нее и вспомнив в очередной раз сказанное Фе­дором Достоевским по поводу того, что «красота спасет мир», я вынул ручку и поставил свою подпись под воззванием.

В Москве существовало особое мнение относительно способов спасти мир, а также по поводу того, как решить судьбу «дедушки Гесса». Аргументация о превращении Р.Гес-са в «великомученика» подействовала не только на меня, но и на шефа. Не желая поначалу и слушать о каких-то гуманных мотивах, он быстро изменил свое мнение и попросил подго­товить записку для Генерального секретаря, согласовав ее предварительно с А.Громыко.

Дважды переделав проект с учетом замечаний шефа я, с начисто перепечатанной бумагой в руках, поехал к министру иностранных дел.

—   В честь какого же юбилея вы предлагаете амнистиро­вать военных преступников? — начал министр.

По опыту общения с Громыко я знал, что теперь нужно молчать, не препятствуя выходу сарказма.

—   Судя по всему, акция эта нужна исключительно канц­леру Шмидту. Так пусть он и ставит свою подпись на первое место! Почему же вы поставили мою?

Против подписи Андропова он возражать не осмеливал­ся, а потому и направил струю желчи в адрес канцлера.

— Подпись Шмидта не имеет для Политбюро того веса, что имеет ваша.

— То-то и оно! Именно потому я и не ставлю ее под чем попало. — С этими словами Громыко подчеркнул два предло­жения в проекте, против третьего поставил знак вопроса.

— Скажите Юрию Владимировичу, что я внимательно изучу вопрос, запрошу мнение нашего посла в Бонне, про­консультируюсь с юристами. Вот тогда придем к какому-то решению…

Все это он мог, безусловно, тут же сказать Андропову сам, сняв одну из многих телефонных трубок, разместившихся по его левую руку. Но, видимо, существовали соображения, за­ставлявшие его воздержаться в данном случае от этой упро­щенной формы общения.

Андропов также не блеснул гибкостью, приняв предло­женный Громыко эпистолярный вариант.

Очень скоро я почувствовал себя футбольным мячом, ко­торый пинают ногами, перебрасывая через центр Москвы от дверей одного ведомства к другим в надежде, что в конце концов он все же закатится в какие-либо ворота.

Так оно и произошло.

—   Ну, что нового придумал ваш канцлер, какую новую дыру обнаружил в наших отношениях и какими нитками ду­мает ее штопать? — Громыко дружелюбно пожал мне руку.

На сей раз, усвоив урок с публикацией беседы К.Аденау­эра и посла А.Смирнова, я не спешил информировать запад­ногерманских партнеров о прогрессе в решении судьбы Гес­са. А потому ожидал развязки спокойно. Гурман оставляет самую вкусную часть блюда на конец. Громыко никогда не на­чинал беседу с главного. Однако, по тому, как весел он был поначалу, стало ясно, что финал разговора уже готов и с его точки зрения хорошо аргументирован.

—   Что касается предложений в отношении освобожде­ния Гесса, то с убедительно изложенной частью о гуманном подходе к его судьбе можно было бы согласиться, — пере­шел, наконец, к сути дела Громыко.— Если бы не одна ма­ленькая деталь. Рудольф Гесс и до сих пор не испытывает ни малейшего раскаяния по поводу всего содеянного фашиста­ми. Более того, он оправдывает действия национал-социа­листской партии, в руководстве которой он занимал отнюдь не последнее место. А теперь давайте представим себе, что вскоре он оказывается на свободе. Вокруг него собираются единомышленники, — а их в Германии достаточно, — и все начинается сначала!

Мое замечание о том, что Гессу уже за восемьдесят, и он в знамя неонацизма не годится, разве что в качестве велико­мученика, скончавшегося по вине жестоких русских в тюрьме после полувекового заточения, не было услышано.

—   Вот именно! В такие годы люди убеждений не меняют! На это у них нет уже времени…

Он вернул мне многократно правленный проект.

—   Наш гуманизм не будет понят ни членами Политбюро, ни советским народом. А потому не будем насиловать исто­рию. Уверен, Юрий Владимирович поддержит нас.

Громыко не ошибся. Андропов и на сей раз принял его доводы. 17 августа 1987 года Гесса, 93-летним стариком, вы­нули из петли.

Несомненно, своим нежеланием санкционировать осво­бождение старца из пожизненного заключения оба советских руководителя лишили человечество возможности услышать из первоисточника одну из самых волнующих тайн Второй мировой войны, передав все авторские права англичанам, пообещавшим в будущем столетии все же раскрыть миру сек­рет загадочного визита Гесса на их остров в 1939 году.

Однако существует и более серьезный момент, нежели раскрытие тайны.

Каждый год накануне 17 августа в Германии и других странах люди выходят толпами на улицы, чтобы почтить па­мять идейного страдальца, который предпочел мучениче­скую смерть пожизненному заточению. Происходит то, чего хотели избежать.

История сама не делает выводов, предоставляя эту при­вилегию грядущим поколениям.

В 1990 году, когда одновременно и бурно протекали два процесса: распад Советского Союза и становление объеди­ненной Германии, начались преследования бывших лиде­ров ГДР и ее главы — смертельно больного Эриха Хонекке-ра. Скоро он оказался за решеткой с перспективой остаться там пожизненно. Осведомленность в решении судьбы Гесса не дала возможности избежать навязчивой параллели. Дья­вольская фантазия рисовала дьявольскую картину: Гесса не постигла трагическая смерть 17 августа 1987 г. в берлинской тюрьме Шпандау. Волею судеб он прожил еще три года и то­гда убежденный коммунист, долгие годы боровшийся с на­ционал-социализмом, и не менее убежденный национал-со­циалист, свирепо ненавидевший коммунистов, оказались в одинаковой ситуации, а благодаря усердию какой-либо ад­министрации могли очутиться даже в одной тюрьме.

Слава богу, этого не произошло. Р.Гесс ушел из жизни, не испытав на себе и части ненависти, которая была вылита на Э.Хонеккера через прессу. Когда толпа ослеплена злобой, о вкусах говорить не приходится.

В одной из газет тогда мне бросилось в глаза письмо чи­тателя, предлагавшего выпустить рулоны туалетной бумаги с изображением Хонеккера. Возможно, какой-нибудь туалетно-бумажной фирме эта идея принесла бы доход. Но, к счастью, предприниматели больше, чем газета, заботились о своем престиже, и на призыв не откликнулись.

С убеждением, что история повторяется не только в виде фарса, но и в виде драмы, я в конце нового, 1992, года об­ратился к президенту ФРГ Рихарду фон Вайцзекеру с прось­бой об интервью. Главный вопрос, как казалось, был упако­ван «хитро» среди других.

«В семидесятые годы советское руководство допустило ошибку, воспрепятствовав освобождению нацистского пре­ступника Рудольфа Гесса из тюрьмы Шпандау. Существует, безусловно, разница между осужденным Нюрнбергским три­буналом и еще не представшим перед судом. Но возникает, тем не менее, вопрос, не допускает ли теперь немецкое руко­водство в случае Хонеккера аналогичной ошибки? Старость и болезнь, пояснял я свой вопрос, ограничивают юридическое искупление политической вины».

Хитрость не удалась. Вежливый голос помощника прези­дента объяснил по телефону, что президент, к сожалению, пе­регружен работой. Собственно, этого следовало ожидать. Не мог же помощник сказать, что его шеф бездельничает. Такого с президентами вообще не бывает.

И все-таки меня не покидала надежда, что где-то в немец­ком руководстве должны быть разумные государственные деятели, которые не захотят повторить ошибок советских ли­деров. Я не ошибся. Ни те, кто был в Германии ответственен за высокую политику, ни те, кто вершил высшее немецкое правосудие, не стали брать на себя греха и позволили Хонек-керу умереть на свободе, а прах его похоронить на родине.

Эмоции, как всякая эфемерная, нематериальная субстан­ция, улетучиваются быстро. Дела остаются. Пройдет совсем немного времени и, наверняка, даже самые ярые нынешние сторонники решительных мер будут признательны им за про­явленный гуманизм и мудрость.