Посол, которому не доверяет министр

Конец августа того года подарил мне несколько свобод­ных дней, которые я проводил в Завидово, под Москвой, на­слаждаясь купанием в реке Шоше, водными лыжами и не­знойным солнцем уходящего лета.

Ранним утром, там, где Шоша впадает в Волгу, я с удо­вольствием скользил на монолыже по поверхности воды, ко­торую по всем правилам литературного писания следовало бы сравнить с зеркалом.

Неожиданно эта зеркальная гладь пошла высокой вол­ной от нагонявшего нас быстроходного катера на подвод­ных крыльях. Поравнявшись со мной, двое сидевших в нем энергичными жестами дали мне понять, чтобы я остановил­ся. Пребывая в безмятежно утреннем расположении духа, я жестами объяснил им, что прочно связан фалом со своим ка­тером.

Пришельцы явно были не готовы разделить моего легко­мыслия и настаивали на своем. Я бросил фал и тут же погру­зился в воду.

Катер подошел совсем близко. Один из сидевших в нем низко склонился ко мне и так, чтобы волжские волны не раз­несли тайну, тихо, почти шепотом произнес: «Вам следует срочно явиться на службу».

От Завидово до центра Москвы самое меньшее, полтора часа езды. Всю дорогу я предавался тревожным размышлени­ям относительно побудительных мотивов, заставивших дать людям указание выловить меня из воды. Ничего утешитель­ного, понятно, на ум не приходило. Да, даже если бы путь мой лежал к Берегу Слоновой Кости, я не додумался бы долгой дорогой до того, что пришлось мне услышать по прибытии на место. При моем появлении Андропов заговорил, медленно цедя слова и пытаясь хоть немного унять раздражение.

—   Где ты пропадаешь? Вчера тебя целый день разы­скивал секретариат Громыко. Сегодня мы всех поставили на ноги — безрезультатно. Откуда тебя сегодня вытащили?

— Выловили из воды.

— В каком смысле?

— В прямом… — и я рассказал свое утреннее происшест­вие. Обстановка слегка разрядилась.

— Ну, ладно… Одним словом, тебе придется ехать по­слом в Бонн.

— Чем я провинился?

— Не ты, а твой друг в Бонне.

— А он что натворил?

Шеф не ответил, сделав вид, что не расслышал, — несве­жий прием, излюбленный среди тех, кто предпочитает сам задавать вопросы, чем отвечать на них.

—   Вчера мне звонил Громыко. Не знаю, что там у них про­изошло, но он был крайне раздражен и заявил, что более не доверяет своему послу в Бонне, в связи с чем будет ставить вопрос о его отзыве из Германии. Сегодня он инкогнито вы­езжает в Восточный Берлин, чтобы там, на месте, утрясти все вопросы с немецкими друзьями и завершить работу по под­писанию четырехстороннего соглашения. Учитывая создав­шуюся ситуацию с послом, он просил тебя срочно подлететь к нему и через Э.Бара, который там неофициально заправля­ет всем вместе с союзниками, согласовать кое-какие детали.

Вечером я уже был в Берлине. В дороге оказалось доста­точно времени, чтобы обдумать складывающееся положение.

Обстановка недоверия была для нас в те времена скорее нормой, чем исключением. Однако громогласное заявление министра о недоверии своему послу выглядело серьезным исключением и из этой нормы.

Было ясно, что министр не мог сделать подобного за­явления человеку, отвечавшему за безопасность страны, не обосновав его должным образом.

С другой стороны, становилось очевидным, что Андро­пов отнесся к этим обоснованиям весьма скептически и по­этому предпочел отделаться от моих замечаний по поводу истинных причин конфликта ничего незначащей фразой «не знаю, что там у них произошло…».

Как выяснилось позже, он знал настоящую причину, но в то время не был готов поделиться ею со мной.

Каждый полет в Берлин — удовольствие, всякий раз при­бавляющее к жизни два еще не прожитых часа. О том, что они также беспричинно улетучиваются по дороге обратно, мож­но не вспоминать.

Эгона Бара удалось разыскать лишь ближе к полуночи. Сравнение с выжатым лимоном он и сам тогда воспринял бы как незаслуженный комплимент. Тем не менее, он подроб­но изложил свою позицию по оставшимся несогласованным мелким вопросам. Кажется, основным из них было правовое положение западноберлинцев, форма печатей в их паспор­тах и еще какие-то технико-юридические мелочи. Записав подробно все сказанное, мы пожелали друг другу спокойной ночи.

А утром третьего сентября я отправился в Панков, зеле­ную часть Восточного Берлина, где находилась вилла, отве­денная Громыко.

По причине ли прекрасной погоды или не окончившего­ся еще отпускного сезона, а может, по какой-либо иной, но Панков был в то утро удивительно безлюден. Виллу Громыко я безошибочно определил именно по царившему вокруг нее оживлению: туда и сюда сновало множество людей с бумага­ми в папках и без них, зажатыми просто под мышкой. Каза­лось, что кое у кого из них помимо бумаг были еще и идеи.

Охранник подвел меня к боковому входу, однако прежде, чем войти в дом, я увидел шедшего мне навстречу Фалина.

—   Как хорошо, что ты прилетел! — начал он, лучезарно улыбаясь, из чего становилось ясно, что посол не ведает о на­висшей над его карьерой угрозе.

Едва мы успели обменяться последними новостями, как за нашими спинами открылась дверь и на пороге появился вездесущий помощник Громыко Василий Макаров.

—   Что ты здесь расслабляешься, министр с утра уже справ­лялся о тебе! — не давая себе труда поздороваться, обратился он ко мне в привычно-фамильярной манере. Присутствие Фа­лина он всем своим видом подчеркнуто игнорировал.

Войдя в дом, я увидел в большой гостиной Громыко в об­ществе охранника и кого-то из мидовских чинов. Мы поздоро­вались.— Закажите себе кофе или чаю и пойдемте на веран­ду, — распорядился он тоном повелительного гостеприимства. Мы уселись.

— Юрий Владимирович передал вам наш последний раз­говор? — поинтересовался министр и, не дожидаясь ответа, продолжил.— Вот видите, какие трансформации с людьми бывают, а ведь мириться с этим мы никак не можем!

Из сказанного стало понятно, что речь идет о недавнем разговоре, в ходе которого обсуждался — и, видимо, осуж­дался, — какой-то поступок Фалина.

Я понял, что оказываюсь в положении крайне глупом: одинаково неловко было как признаваться в полном неведе­нии, так и поддерживать беседу, не зная, о чем идет речь.

К счастью, подали заказанный чай, и я перевел разговор на ночную беседу с Баром. Громыко с видимым удовольстви­ем заверил, что большинство замечаний Бара он уже учел и, вызвав какого-то технического сотрудника, продиктовал за­ново две формулировки, распорядившись показать ему их уже в отпечатанном начисто виде.

Сию же секунду появился Макаров и положил перед ми­нистром список членов делегации, которые должны были ве­чером отправиться в Западный Берлин на церемонию подпи­сания Четырехстороннего соглашения по Западному Берли­ну, которую планировалось завершить пышным банкетом.

Громыко внимательно изучил листок с хорошо известны­ми ему фамилиями и, одобрительно кивнув, вернул бумагу помощнику. После чего попросил меня составить ему компа­нию до конца дня, пока перечисленные в листке не вернутся на виллу с отчетом о том, как проходило важное историче­ское событие.

К вечеру суета улеглась. Вилла опустела. Большая часть снующих отправилась в Западный Берлин для участия в про­цедуре подписания. Те же, что остались, слонялись меж­ду виллой и флигелем или смотрели телевизор. Улучив мо­мент, я отправился на поиски Фалина, однако, безуспешно. Как мне удалось подглядеть, в списке приглашенных на ужин его не было, да и быть не могло. Там правил бал наш посол в ГДР Петр Абрасимов. Советский же посол из Западной Герма­нии, как и его министр, находился в Восточном Берлине ско­рее инкогнито, хотя эта тайна была шита теми самыми нитка­ми, которые, независимо от их цвета, всегда хорошо видны на любом фоне.

Меня позвали ужинать. Мизансцена была той же, что и ут­ром — гостиная, Громыко за большим столом, охранник и кто-то из сотрудников. За ужином министр ел мало и, как мне пока­залось, без удовольствия. Под стать еде, вяло и мало аппетитно текла беседа, едва выходя за рамки обсуждения берлинской погоды. В какой-то момент Громыко вдруг встрепенулся.

—   А где Фалин? Что-то его не видно?

Мне показалось, что в глазах его появилась тревога.

— Он, Андрей Андреевич, уже на пути в Бонн, — услуж­ливо доложил кто-то из присутствовавших.

— Правильную дорогу выбрал. Послу надо находиться в стране, чтобы не пропустить важные события, — с облегче­нием заключил министр.

На десерт Громыко предложил то же, что и утром: зака­зать себе чаю и пройти с ним на веранду.

Перемена места, впрочем, ни в атмосферу, ни в содержа­ние беседы ничего нового не внесла.

На какое-то время мы остались наедине, и я остро ощу­тил дефицит тем для беседы. Стало темнеть, жалобно прокри­чала какая-то птица в саду, и Громыко, к моему безмерному удивлению, тут же назвал ее.

—            Ах, я совсем забыл, вы ведь заядлый охотник! Искренне обрадовавшись спасительной соломинке, я ух­ватился за нее обеими руками.

Министру мое замечание польстило, и лицо его растяну­лось в знаменитой кривой улыбке:

—   Заядлый или нет, но до сих пор еще в летящую утку, как правило, попадаю!

Это тянуло уже больше, чем на улыбку, и он рассмеялся. Охотничья тема, к сожалению, скоро исчерпала себя, скорее всего из-за моей некомпетентности. Затем разговор зашел о Вилли Брандте. Я заметил, что Брандт, безусловно, незауряд­ная личность в жизни, и в политике, и непременно войдет в историю Германии.

Громыко вновь улыбнулся и прочел на память по-англий­ски из Роберта Бернса что-то о человеке и содеянном им.

Совсем стемнело.

— Сколько же можно подписывать одно соглашение, да к тому же по поводу одного только города?! — вдруг с ис­кренним возмущением воскликнул он.

— Так ведь оно четырехстороннее! Надо подписывать с каждой стороны…

— По вашей логике, если подписывать с каждой сторо­ны, да еще минут по тридцать на каждый подход, то нам Аб-расимова раньше полуночи не дождаться… и все из-за одно­го города! Западный Берлин, Западная Германия… Ох. уж мне эти новообразования!..

Было ли это экспромтом, не берусь утверждать, руча­юсь лишь, что сам Громыко счел сказанное настолько удач­ным, что в третий раз за вечер рассмеялся. С тех пор стоило мне войти в его кабинет, министр по обыкновению медленно вставал из-за стола и, обойдя его и протягивая руку для по­жатия, спрашивал:

—   Ну, как там дела в вашем новообразовании?

Не помню, долго ли оставалось до полуночи, когда с ули­цы донесся шум, захлопали двери подъехавших автомашин, зазвучали голоса. Минутой позже на веранду, где мы допи­вали нескончаемый чай, стремительно ворвался посол Петр Абрасимов. Вид его выражал такую степень радостного воз­буждения и торжества, что Громыко даже с какой-то тревогой резко поднялся ему навстречу. Не дойдя двух шагов до мини­стра, Абрасимов вспомнив времена, когда он служил в пар­тизанском отряде, по-военному щелкнул каблуками и, не гася обертонов своего зычного командирского голоса, загрохотал, без учета скромных акустических возможностей веранды:

—   Товарищ министр иностранных дел!

Не привыкший к уставной форме обращения, глубоко штатский Громыко неподдельно растерялся и в ужасе зама­хал обеими руками:

—   Ладно-ладно, Петр Андреич, что ты, успокойся!..

Но тут, видимо, вспомнив о важности момента и истори­ческом значении свершившегося, и сам вытянулся во фрунт. А Абрасимов продолжал сотрясать стены.

—   Задание Коммунистической партии. Советского Пра­вительства и Ваше личное по подписанию Четырехсторонне­го соглашения по Западному Берлину с честью выполнено! Договор подписал Посол Советского Союза в Германской Де­мократической Республике Петр Абрасимов!

Как и положено, отрапортовав, он сделал шаг в сторону. Громыко подошел и обнял его.

Затем министр поздравил всех присутствующих с круп­ной дипломатической победой и пригласил за стол. Мое ме­сто оказалось рядом с Абрасимовым. И тут по некоторым вторичным признакам мне стало ясно, что на приеме в За­падном Берлине по случаю подписания обильно потчевали не только безалкогольными напитками…

Время шло, и становилось все очевиднее, что подписа­ние соглашения по Берлину нисколько не умиротворило оп­позицию и ни на шаг не приблизило ратификацию Москов­ского договора бундестагом.

Затяжка этого процесса не только усиливала и без того глубоко депрессивное состояние Генерального секретаря, но также заметно ослабляла положение его, Андропова и Гро­мыко в Политбюро. И хотя Громыко неоднократно публич­но заявлял, что он не связан временем и может ждать сколь­ко угодно, все яснее становилось, что сложившаяся ситуация ни веса, ни престижа среди высшего партийного руководства тройке лидеров не прибавляет.

Люди, прежде молча выжидавшие, теперь стали вслух высказывать сомнения и опасения по поводу порочности не­классового подхода к решению проблем внешней политики.

Необходимо было срочно предпринять что-то кардиналь­ное: либо вывести из состава Политбюро сомневающихся, либо добиться решительных внешнеполитических успехов.

Брежнев решил действовать в обоих направлениях.

В речи на XXIV съезде партии Громыко обрушился с об­винениями против тех, кто провокационно утверждают, буд­то «любое соглашение с капиталистическими государствами является чуть ли не заговором».

16—18 сентября 1971 года состоялась Ялтинская встреча Брандта с Брежневым, находившимся там на отдыхе. Встреча была призвана продемонстрировать не только личное сбли­жение обоих лидеров. Во время купаний в Черном море и прогулок по чудесным паркам Ореанды закладывались ос­новы визита Генерального секретаря в ФРГ. Почему-то неко­торых представителей немецкой прессы шокировал факт со­вместного купания двух лидеров, а конкретно то, что Брандт и Брежнев вместе вошли в море, предварительно раздев­шись до трусов. Заговорили о «политическом стриптизе», будто, если бы руководители вошли в воду не раздеваясь, при галстуках и в костюмах, политически это выглядело со­всем по-иному.

В Крым с Брандтом прилетел и Бар. Брежнева сопрово­ждал его помощник Александров-Агентов, человек высочай­шей личной культуры, богатой эрудиции, широко и глубоко образованный.

Обсуждались все те же вопросы: перспектива ратифи­кации Московских договоров, отношения между ФРГ и ГДР, подготовка Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта последняя идея чрезвычайно увлекала Брежне­ва своими глобальными масштабами.

В аэропорт города Симферополя, где должен был при­землиться самолет бундесканцлера, Брежнев поспешил за­ранее. Стояла изумительная крымская осень. В преддверии встречи на столь высоком уровне сюда слетелась громадная стая журналистов, в основном западногерманских. Свои от­ношения с пишущей братией Брежнев строил так же, как и со всеми своими подчиненными: среди них были любимчики, которым он с удовольствием уделял много времени и внима­ния, и нелюбимые, которых просто не замечал.

К числу советских любимчиков следовало отнести неиз­менно сопровождавшего его фотокорреспондента ТАСС Му-саэльяна, из западногерманских — телерепортера ВДР Фрит-ца Пляйтгена.

Оставался верен себе Брежнев и в Крыму. Заметив в тол­пе встречавших Пляйтгена, он двинулся прямо к нему и к обо­юдному удовольствию побеседовал с ним перед камерой.

Все полеты над Крымом по случаю ожидаемого прибытия высокого гостя были запрещены, и толпа отдыхающих, оста­вивших надежду вскоре улететь домой, собралась поглазеть на Генерального секретаря. Он был одет в светлый летний костюм, выгодно подчеркивавший его южный загар. Надо ска­зать, Брежнев тщательно следил за своей внешностью: кос­тюмы его были безупречно сшиты, к подбору галстуков и туа­летной воды он относился куда серьезнее, чем к некоторым государственным проблемам. Каждое утро не менее часа он занимался своим туалетом, подолгу оставаясь у зеркала, тща­тельно выискивая среди бесчисленных флаконов и баночек необходимые и соответствовавшие случаю аксессуары.

Тем временем лайнер вооруженных сил ФРГ совершил посадку на пустынном летном поле аэропорта в Крыму. По­сле приветствий у самолета и краткого пребывания в здании аэропорта всех прибывших без особой пышности усадили в автомобили и повезли через горный перевал вниз, к морю.

Там, в Ореанде, в пределах своей правительственной виллы, Брежнев явил собой образец демократичности и дос­тупности. Он пустил на территорию владений, где обыкно­венно проводил свой летний отдых, иностранных журнали­стов, охотно продемонстрировал им громадный плаватель­ный бассейн с морской водой и, нажав кнопку, предложил посмотреть, как высоченная четырехметровая стена при этом медленно и торжественно откатывается в сторону, об­разуя выход прямо в Черное море.

В течение трех последующих дней, отведенных для ви­зита, мы с Баром виделись всего один раз, да и то мельком, причем краткое наше свидание носило даже несколько де­тективный характер.

Громоздкий лимузин «Чайка» вывез нас высоко в горы, где, усевшись на валунах под вековыми соснами, мы устрои­ли небольшой пикник, во время которого при полной гаран­тии конфиденциальности смогли обсудить наши проблемы. В Крыму наша основная функция передавать информацию от одного государственного лидера другому— становилась со­вершенно излишней. Брандт и Брежнев уютно сидели вдвоем в гроте и обсуждали проблемы напрямую.

Что же до перспектив на будущее, то Бар предупредил, что обстановка вокруг ратификации Восточных договоров будет все более обостряться день ото дня, и критика оппози­ции сведется, главным образом, к тому, что ратификация этих договоров и вступление их в силу ослабят позиции западных союзников и укрепят позиции Советского Союза в Западном Берлине и Европе в целом.

На этой основе, продолжал Бар, уже сейчас выстраивает­ся концепция обвинения Брандта в разрушении традицион­ной линии внешней политики ФРГ, заложенной Аденауэром и с той поры остававшейся направляющей в политике всех его преемников. Никто из них никогда не предпринимал даже робких попыток сближения со странами Восточной Европы из опасений подорвать доверие США к Западной Германии.

Таким образом, подписание Московских договоров, по их мнению, было серьезным и совершенно ненужным отклонени­ем от традиционного внешнеполитического курса ФРГ. Впро­чем, это не вполне соответствовало исторической правде.

Бар рассказал, что, по его сведения, в наших внешнепо­литических архивах имеется запись конфиденциальной бесе­ды бывшего посла СССР в ФРГ А.Смирнова с К.Аденауэром, состоявшейся 6 июня 1962 г.

Входе беседы первый послевоенный канцлер предла­гал СССР установить между обеими странами перемирие (BURGFRIEDEN) сроком на 10 лет с тем, чтобы этот отрезок времени обе стороны могли использовать для установле­ния действительно нормальных межгосударственных отно­шений.

Это, по мнению Аденауэра, должно было повысить внеш­неполитический престиж ФРГ, в том числе и в глазах его за­падных союзников.

Помимо того, обсуждался и вопрос о предоставлении больших свобод гражданам ГДР.

Таким образом, еще в пятидесятых годах Аденауэр пред­лагал то, что в семидесятых начал реализовывать Брандт.

Политики редко рассказывают что-либо просто ради раз­влечения собеседника. Бар тут же попросил обдумать возмож­ность публикации записи этой беседы, что, по его мнению, зна­чительно снизило бы остроту критики проводимой Брандтом внешней политики. В тот момент разумность такого шага не вызвала у меня ни малейшего сомнения и я был готов гаран­тировать успех планируемого мероприятия. Правда наказание за поспешные выводы последовало довольно быстро.

А пока мы отсиживались в горах, внизу уже стало смер­каться, и было видно, как на набережных зажгли огни. Ялта удивительно похожа на все южно-курортные города мира. С наступлением сумерек уставшие от все еще знойного солн­ца люди высыпали на набережную, чтобы щегольнуть при электрическом свете друг перед другом приобретенным за­гаром и привезенными нарядами. Занятым собой, им не было никакого дела до всего, что происходило совсем рядом в ста­ринном дворце Ореанда.

Мы не последние жители этой планеты

—   Ну, как там дела в вашем новообразовании? — весело начал Громыко, стоило мне появиться у него в кабинете по возвращении из Крыма.

Вновь пришлось поставить пусть не долгоиграющую, но уже немного затертую пластинку о всевозрастающих трудно­стях, с которыми придется столкнуться Брандту в процессе ратификации Московского договора в германском бундеста­ге. Громыко слушал молча, разглядывая поверх меня какую-то специально выбранную на этот случай точку в углу кабинета.

—   Если немецкая сторона будет затягивать ратифика­цию, мы «придержим» соглашения по Западному Берлину, — неожиданно перебил он. Однако тут же, вспомнив о том, что как правящая коалиция, так и оппозиция состоят сплошь из немцев, решил все же провести между ними черту. — А что думает по этому поводу Бар?

—   У него есть интересная идея.

—   Даже так? — Громыко скептически улыбнулся, сомнева­ясь в том, что стоящие мысли могут родиться не только у него.

Однако предложение Бара предать гласности беседу Аденауэра со Смирновым заставило его задуматься.

—   А не носила ли беседа посла с канцлером конфиден­циального характера?

Я промямлил какую-то банальность насчет того, что все тайное со временем становится явным и что конфиденци­альность беседы была уже частично нарушена самим Аде­науэром. В телевизионном выступлении накануне отставки он признал, что в свое время направил письмо Н.Хрущеву с предложением установить десятилетнее перемирие между СССР и ФРГ.

—   Ну, если вы с Баром и впрямь так думаете, давайте ра­зыщем этот документ и… В конце концов, восстановление ис­тины — дело благородное.

Сдержаться и не поделиться новостью с Баром было свы­ше моих сил, и я поспешил дать ему знать по телефону, что дело слаживается.

Через несколько дней я получил подтверждение, что та­кой документ действительно имеется в архиве министерства иностранных дел, но показать мне его не могут, поскольку он находится у министра.

Дело оставалось за немногим: снять копию, показать ее в Германии и договориться о времени публикаций.

Уверенный, что так и получится, я победно-уверенным шагом направился на прием к Громыко.

Как обычно, министр усадил меня в кресло напротив и вместо долгожданной бумаги предложил мне длинный экс­курс в глубины этики дипломатических отношений.

—   Я ознакомился с документом, — начал он не спеша и похлопал по лежавшей перед ним тонкой папке, в которой, как я выяснил тут же, едва выйдя из министерского кабинета, упомянутой бумаги не было. После ознакомления накануне министр отправил ее обратно в архив. — Это — запись дове­рительной беседы нашего посла с Аденауэром. В ней немец­кий канцлер действительно определяет в отношении СССР позиции аналогичные тем, которые сейчас занимает Брандт. Более того, нет сомнения, что опубликование этого докумен­та в печати ослабило бы сегодня в значительной мере пози­ции противников Восточных договоров. Но это сегодня!

Громыко многозначительно поднял указательный палец вверх и повторил:

—   Да, да, именно сегодня. А назавтра нам не подадут руки и впредь станут разговаривать лишь при свидетелях. И что тогда? Тогда получится, что ради сегодняшней выгоды мы разрушили нечто нерукотворное: высочайшую пирамиду доверия, которую сами же сооружали десятилетиями. И это коснется не только нас, но и следующие поколения советских дипломатов.

Согласитесь, ведь мы не последние жители этой планеты. Поэтому я считаю, нам надо удержаться от сиюминутного со­блазна. Я говорил с Андроповым. Он того же мнения.

Последняя фраза означала: приговор окончательный и апеллировать больше не к кому. На минуту вообразив себе разочарованное лицо Бара я, видимо, не смог скрыть того же выражения на моем лице.

—   Не грустите, иначе мы поступить не можем. Представь­те: сегодня начали публиковать содержание своих довери­тельных бесед, ну, скажем, с вами по поводу наших дел с Гер­манией, или с десятками и сотнями людей, с которыми мне довелось встретиться и беседовать за свою долгую жизнь. Возьмите даже моих коллег по Политбюро или в правитель­стве. После подобных публикаций оставшиеся в живых со­вершенно справедливо станут сторониться меня, а умершие проклянут с того света. Доверие — это высшая точка отноше­ний между людьми.

С этим трудно было не согласиться.

—   Андрей Андреевич, говорят, Сталин много раз обсуж­дал с вами проблему будущего Германии и что он якобы был в принципе против ее разделения?

Громыко заметно оживился.

— Сталин умел заглянуть далеко вперед. Этим и объяс­няется, почему он с таким уважением относился к Германии и немцам— несмотря на войну. Действительно, Германия длительное время была темой наших бесед. Обсуждали мы и проблему какой ей быть: единой или разделенной. Естест­венно, вопрос ставился с точки зрения обеспечения стабиль­ности в Европе.

— И к какому же выводу вы склонялись?

— Видите ли, мы разговаривали всегда вдвоем, без сви­детелей. Сталин умер, а я пока жив. Но это небольшое пре­имущество вовсе не дает мне право разглашать содержание наших доверительных бесед. Иначе я бы поступил вопреки принципам, которые только что отстаивал.

— Сталин просил вас не разглашать эти беседы или?..

Громыко взмахнул от отчаяния обеими руками, посмот­рел на меня, как смотрят на неразумное дитя, и беззвучно рассмеялся.

—   Сталин никогда и никого ни о чем не просил. Но мы прекрасно знали, о чем говорить можно, а чего говорить не следует.

День, когда надо было сообщить Бару неприятное реше­ние Громыко, совершенно неожиданно из мрачного превра­тился в радостный. Бар внимательно выслушал, мгновение подумал и тут же сформулировал свою позицию:

— Я очень огорчен. Но еще больше — доволен. Наши расчеты подтвердились: с вами можно иметь дело.

Громыко оказался прав.

Тем временем тучи над Восточным договором не только не рассеивались, но становились все более грозовыми. Со­ветская сторона по-прежнему пыталась переубедить оппози­цию в Западной Германии с помощью речей Брежнева, про­тив которых у нее постепенно выработался стойкий иммуни­тет. 20 марта 1972 года, выступая на XV съезде профсоюзов, Брежнев назвал ратификацию договоров «выбором между политикой мира и политикой войны».

В «Правде» появилась статья, доступно растолковывав­шая эквивалентность русских и немецких понятий о государ­ственных границах, таких, как «нерушимая», «незыблемая», «неприкосновенная», в которых в свое время не захотел ра­зобраться Генеральный секретарь.

Громыко тоже не жалел патронов: он предал гласности «Письмо о немецком единстве», переданное во время подпи­сания Московского договора немецкой стороной.

На западногерманскую оппозицию оно должного впечат­ления не произвело в отличие от руководства ГДР, которое с самого начала с неприязнью относилось к идее переговоров СССР — ФРГ. Иногда эта неприязнь прорывалась наружу.

После того, как Косыгин принял Бара «по его просьбе», ему вскоре позвонил Ульбрихт и, не скрывая издевки, спро­сил, будет ли тот впредь принимать всех западногерманских статс-секретарей. Косыгин, однако, не растерялся и ответил, что пока о встрече попросил только один. И это вполне соот­ветствовало истине.

С началом весны 1972 года в ФРГ началась сущая свисто­пляска вокруг ратификации. Оппозиция учуяла, что в возду­хе повеяло запахом власти, и поставила в бундестаге вопрос о недоверии канцлеру Брандту. Подвергая резкой критике подписанный в Москве договор, политики, комментаторы и гадалки, увлеченно высказывавшиеся по этому поводу, еди­нодушно соглашались, что разница в поданных «за» и «про­тив» Брандта голосах в бундестаге будет минимальной — мак­симум 2, а скорее один. Но никто из них не брался уточнять в чью пользу. Бар сообщил нам, что шансы Брандта остаться у власти равны шансам ее потерять.

20 марта Брежнев произвел, пожалуй, последний мощ­ный выстрел, который позволял его арсенал: разрешил вы­езд в ФРГ большой группы русских немцев. Но если бы даже он отправил вместе с ними всех остальных, рвавшихся из страны, дело от этого мало выиграло. Остановить раскрутив­шийся маховик противостояния было уже невозможно.

На последнем этапе всерьез заговорили о том, что оппо­зиция купила минимум одного депутата от либералов. Фами­лия Иуды не называлась, зато сумма обещанных сребрени­ков, переведенных по историческому курсу в немецкие мар­ки, колебалась от 50 тысяч до четверти миллиона.

Чужие деньги всегда будят воображение людей. Ско­ро тема подкупа заняла чуть ли не главное место в прессе и на телевидении. Многие забыли про борьбу за канцлерское место, сосредоточившись при этом не на том, кто предает, а сколько за это заплатят.

Волна ажиотажа докатилась до Москвы. Кто-то доложил Андропову, и он в довольно раздраженном тоне поинтересо­вался у меня по телефону, как собираются социал-демократы противостоять подобным действиям оппозиции? И уж если пошла такая распродажа, не намерены ли и они прикупить на свою сторону пару депутатов. Получилось так, что как раз накануне мы беседовали с Баром на эту тему, и мне остава­лось лишь передать шефу его реакцию на поставленный в этой же плоскости вопрос. «У нас нет таких денег, а поэтому нет и соблазна прибегать к таким мерам». Произнося эту, как мне показалось, красивую фразу, я и представить себе не мог, на какую нервотрепку себя обрекаю. Хотя ощущения, что кто-то третий вмешался в игру, у меня было.