Потерянный вечер с продолжением

В один из дней Леднев пригласил меня посетить с ним вместе очень престижный по тем временам московский дом, вернее, квартиру в доме, отведенном ответственным работ­никам ЦК КПСС. Поводом для визита был не то день памяти умершего хозяина, не то день рождения не только живой, но жизнерадостной и жизнелюбивой его вдовы. В любом случае по этим дням дом непременно навещал тогдашний заведую­щий отделом ЦК, друг покойного хозяина, Юрий Андропов. Хозяйка предупредила, что появлялся он не более чем на де­сять минут и лишь с целью вручить букет цветов, сказать ка­кие-то теплые слова.

Таким образом, передо мной вставала крайне непростая задача: за считанные мгновенья так ему понравиться, чтобы он тут же захотел взять меня на работу в свой отдел. Забегая вперед, надо признать, что свою задачу создать образ герма­ниста, пригодного для работы в Международном отделе ЦК, я выполнил из рук вон плохо.

Понятно, что затея была безнадежной, ибо в течение столь краткого времени можно успеть возненавидеть чело­века, но никак не проникнуться к нему уважением. По настоя­нию Леднева, число гостей свели до минимума: помимо нас с Валерием была приглашена лишь одна восхитительная моло­дая дама, кроме юности поражавшая еще стройностью фигу­ры и необычностью лица с озорными, карими, вытянутыми к вискам на китайский манер глазами. Убежденная в своей не­отразимости, она легко и непринужденно держалась в обще­стве людей, проживших по крайней мере вдвое дольше нее.

В России традиционно все напитки делятся лишь на две категории: крепкие и слабые. Хозяйка в качестве аперитива предложила нам сразу армянский коньяк. Идея показалась всем настолько удачной, что аперитив затянулся бы, не раз­дайся звонок в прихожей, возвестивший о появлении главно­го гостя. Недолго пощебетав у входной двери, хозяйка верну­лась с большим букетом цветов в сопровождении высокого мужчины лет пятидесяти с угловатым лицом и пухлыми губа­ми. Сквозь очки в тонкой золотой оправе за нами наблюда­ли внимательные и холодные глаза. Если лицо его на мгнове­ние посещала улыбка, то большие передние лопатообразные зубы делали лицо добрым. Двигался вошедший несколько странно, по-моряцки, широко расставляя ноги и сильно рас­качиваясь из стороны в сторону.

— Андропов, — представился он сам.

Нас же представила хозяйка дома: Леднева как журна­листа, меня — как германиста с неопределенным местом ра­боты. Прекрасная Н,. назовем красавицу так, молча обменя­лась с ним улыбкой, из чего стало ясно, что они были знако­мы раньше.

Не теряя ни минуты и не давая строптивому гостю воз­можности тут же исчезнуть, хозяйка пригласила всех к столу.

Рассадка была продумана самым тщательным образом.

Н. оказалась по левую руку от почетного гостя, я — по правую. Первый тост хозяйка, наполнив до краев рюмки вод­кой, провозгласила за память покойного мужа и здоровье гостя, его друга. Андропов поддержал, однако тихо попросил меня налить ему легкого вина. Кивком головы то же желание высказала и Н. Мы втроем отпили из бокалов чудесного гру­зинского «Ахашени».

Я с удовольствием отметил про себя, что мой сосед не так уж рвется покинуть наше общество, как того опасалась хозяйка. Он увлеченно беседовал с Н. о событиях московской театральной жизни.

Ненадолго Н. отлучилась на кухню, чтобы помочь хозяй­ке, и Андропов, за неимением лучшего, обратился ко мне.

Я сбивчиво рассказал свою биографию, к которой он проявил минимум интереса, перейдя сразу же к проблеме разделенных государств, — видимо, она волновала его мно­го больше, нежели мое прошлое. Корея, Вьетнам, Китай и, ко­нечно же, обе Германии.

По его мнению, положение в этих странах наглядно ил­люстрировало соотношение сил капитализма и социализма в мире: ни одна из сторон не в силах победить, и поэтому обе готовы поделить. Он даже позволил себе шутку, что его отде­лу ЦК эти «половинки» доставляют наибольшие хлопоты, ибо по отношению друг к другу они проявляют заметно меньше терпимости, чем ко всему остальному миру.

Затем он перевел разговор на Германию, в качестве спе­циалиста по которой я был ему представлен, и поинтересо­вался моим мнением относительно перспектив развития на­ших отношений с немцами, как мне тогда показалось, умыш­ленно не уточнив, с какими.

Поскольку сам он в разговоре высказывался достаточ­но непринужденно, я решил, что наступил «момент открове­ния», и коротко изложил свою точку зрения.

При этом я понимал, что мне предоставляется уникаль­ная возможность блеснуть эрудицией. Поэтому изложение своей концепции начал с краткого экскурса в ту часть исто­рии, когда на протяжении столетий постоянно предприни­мались попытки объединения Германии. Здесь упоминался Вестфальский мир 1648 года. Венский конгресс 1815 г. и, на­конец, успешные шаги Бисмарка при императоре Вильгельме I после франко-прусской войны 1871 г. К этому добавлялись и собственные мои наблюдения, сделанные в Германии по окончании войны 1945 года.

Все сказанное сводилось к тому, что в будущем вряд ли можно рассчитывать на длительное существование двух не­мецких государств и что уже сегодня следовало бы строить от­ношения с обеими Германиями с учетом неизбежного воссо­единения разделенной нации. Оригинальностью и новизной этот вывод не отличался. Все те, кто хоть как-то соприкасался с германской проблемой, осознавали неизбежность процес­са. Понимал это и Андропов. Но то, о чем думал он, вовсе не обязательно должен был высказывать кто-то другой. Малоза­метная граница дозволенного оказалась нарушенной.

Вдохновенное изложение будущего Германии было пре­рвано коротким и едким замечанием.

— Видите ли, мы сегодня больше заняты тем, чтобы укре­пить позиции ГДР перед ФРГ, а не наоборот. Так что…

В соседней комнате хозяйка, сев к пианино, стала что-то наигрывать. Сочтя свою миссию законченной, я также пере­брался в гостиную. Скоро там оказался и Андропов. Видимо, чувствуя себя уютно и безопасно в нашей компании, он по­просил хозяйку сыграть что-нибудь знакомое. Музицирова­ние закончилось тем, что мы все вместе пели необыкновенно популярные тогда «Подмосковные вечера».

Голос у Андропова был сильным, и он несколько заглу­шал всех остальных.

Хозяйка сияла от счастья: вместо привычных и тороп­ливых десяти минут Андропов задержался у нее в гостях на два с половиной часа. Что ж, она вполне могла считать вечер удавшимся, хотя, пожалуй, не за счет ее обаяния.

Перед тем, как был объявлен десерт, Андропов вдруг за­спешил и, попрощавшись, тут же удалился.

Я вызвался отвезти Н. домой. Прощаясь у двери, она не­ожиданно положила руку поверх моей:

—   Не расстраивайтесь. Слава. Вы все сделали правиль­но. Ошибка была заложена в самой идее знакомства в гостях: Андропов— человек аскетического склада, он не станет ре­шать служебные дела во время застолья. Кроме того, он ни­когда и ни с чем не спешит. Может быть, когда-нибудь еще он и вернется к вашей персоне. А пока я посоветовала бы вам строить свою жизнь, забыв о сегодняшнем вечере. Так будет мудрее.

Леднев отнесся к происшедшему с куда большим опти­мизмом.

—   Ах, подумаешь! Не удался этот вечер, организуем дру­гой. Но тебе место найдем!

На том мое пребывание между надеждой и реальностью закончилось и началось серо-будничное отбывание повин­ности, длиться которому суждено было несколько лет. И все же обещанная интрига состоялась. Правда, организована она была не популярным в московских журналистских кругах Ледневым, а мало тогда известным политиком с большим бу­дущим — Леонидом Брежневым, который хитро задумал и в одночасье осуществил свержение всемирно знаменитого Ни­киты Хрущева.

Вначале к этому событию все отнеслись совершенно спо­койно. Да и я воспринял новость с интересом, но достаточ­но равнодушно, никак не полагая, что перемещения на небо­склоне мегазвезд как-то отразятся на моей судьбе.

Как во всяком государстве со времен древности, смена главы государства в СССР тогда, в 1964 году, повлекла за со­бой, в частности, и замену главы ведомства государственной безопасности.

В конце правления Хрущева во главе этой службы стоял выдвиженец комсомола. Давно преступившие черту зрело­сти, эти «лидеры коммунистической молодежи» откровенно рвались к власти, что, естественно, несказанно пугало преста­релых членов Политбюро. Последние называли первых «мла­дотурками» и побаивались их.Смена власти дала «старцам» идеальную возможность освободиться от «молодой» цинич­ной смены.

Следует отдать справедливость Брежневу: он неплохо разбирался в людях. Почти за 20 лет пребывания у власти он не назначил на ответственный пост ни одного, кто не сохра­нил бы личной преданности ему. Любопытно, что даже в по­следний период его правления, когда оно становилось чисто формальным, а сам Брежнев физически превратился в полную развалину, никто из них не посмел выступить против него.

Почему именно Андропов был назначен на пост руково­дителя госбезопасности, остается загадкой. Если не считать несомненной личной преданности, он не обладал ни одним из необходимых для спецслужб качеств. По складу ума Анд­ропов несомненно был рожден масштабным государствен­ным деятелем. Мозг его устроен был наподобие быстро ре­шающего компьютера. О своих достоинствах он догадывался и, нисколько не греша завышенной самооценкой, сознавал свое интеллектуальное превосходство над всеми другими из числа брежневского окружения, включая и «самого».

Свое назначение на пост главы госбезопасности он рас­ценил как временную карьерную неудачу, с которой остава­лось не только смириться, но и попытаться обратить ее в ус­пех, то есть использовать ее как трамплин для прыжка на «са­мый верх». Этим лишь и можно объяснить его подчеркнутое нежелание вникать в профессиональную сторону деятельно­сти вверенного ему аппарат. Все эти вопросы он с удоволь­ствием передоверил своим заместителям. Сам же продолжал жить жизнью политика, имеющего свою точку зрения по са­мым различным вопросам.

Он прекрасно понимал, что существует лишь один спо­соб реализовать его политические идеи: сделать своим союз­ником Брежнева, и шел по этому пути весьма успешно.

Наибольших же результатов он достиг в навязыва­нии Брежневу своей внешнеполитической концепции. Куда скромнее выглядели его усилия по внутренней перестрой­ке в стране. Это он откладывал до того времени, когда пол­ностью и безраздельно возьмет бразды правления в свои руки. Одной из основных составных его политико-философ­ской концепции было проведение демократизации в стране, что он представлял, однако, исключительно как процесс по­степенный и обязательно проводимый сверху. Иначе, по его мнению, в государстве наступит хаос, которого он опасался превыше всего.

Слова «демократия» он не употреблял вообще, пользу­ясь при необходимости термином «цивилизация». Андропов был убежден, что к более цивилизованному обществу Совет­ский Союз должен прийти через более жесткий политиче­ский и экономический режим, чем тот, который существовал при Брежневе. Показательно, что понятия «порядок» и «циви­лизация» следовали у него неизменно одно за другим.

В частных беседах он неоднократно вслух размышлял об опыте Ататюрка, огнем и мечом европеизировавшего Тур­цию, велевшего впредь пользоваться латинским алфавитом и сечь головы тем, кто осмелится носить фески.

Особенно часто стал он ссылаться на политический опыт этой страны, когда в начале 70-х годов резко ускорился про­цесс экономического подъема Турции. Причем, в этом про­цессе его больше всего занимала положительная роль Запад­ной Германии.

Он неоднократно высказывал мысль о том, что Западная Германия «постоянно инициирует и распространяет волны цивилизации», благотворно влияя на те государства, которые умеют и хотят этим даром пользоваться.

Все, что говорилось и думалось по этому поводу, он, вне всяких сомнений, примерял к России. И здесь, понятно, «ту­рецкий аргумент» был далеко не последним доводом, скло­нявшим его к преодолению инертности и догматизма, в деле сближения с Западной Германией и Европой в целом.

Известие о приходе Андропова в госбезопасность заста­ло нас с Ледневым в Доме журналистов. Всесторонне обсу­див это события, мы заключили, что оно никоим образом не повлияет на мое дальнейшее существование, а потому поис­ки нового места работы для меня решили продолжить.

Некоторое время спустя Леднев сообщил, что меня ждет на прием главный редактор газеты «Советский спорт», откуда сам Валерий уже успел перебраться в «Советскую культуру».

Писать о достижениях спортсменов — занятие не самое интеллектуальное. Иметь дело с культурой много приятнее, но для этого нужна специальная подготовка и специфиче­ские знакомства, которых у меня не было. Между культурой и спортом пролегала широкая, давно вспаханная и обиль­но удобренная полоса политических изданий. Но этот пирог был уже не только поделен, но и съеден. А потому и мечтать о нем было нечего.

Итак, серым дождливым днем я вошел в кабинет главно­го редактора спортивной газеты. За большим столом сидел миниатюрный человек, за спиной которого виднелся громад­ный плакат с изображением пяти олимпийских колец. В одно из них точно вписывалась голова редактора, окруженная им, будто желтоватым нимбом.

—   Чем занимался? — Голос его звучал сурово, словно у во­енврача, возглавляющего комиссию по отбору новобранцев.

Я задумался, с какого момента моей биографии следует начать. Он пришел мне на помощь.

—   Ну что — гири таскал, бегал, прыгал? — спросил он не спеша, с олимпийским спокойствием, пристально перед тем поглядев на меня.

Обратно я тоже шел пешком. Дождю не было конца, на­строение было гнусное. Так, глядя себе под ноги, и вошел в свой служебный кабинет.

—   Где ты пропадаешь?! Мы с ног сбились, разыскивая тебя… Тобой интересуются из секретариата «с самого верху». Вот тебе номер телефона и выпутывайся сам, как знаешь.

Я позвонил. Несколько суховатый, вежливый голос со­общил:

—   Юрий Владимирович интересовался вами. Не могли бы вы завтра в одиннадцать зайти к нему?

Я смог.

На следующий день точно в указанное время я открыл дверь приемной. Дежурный сверил мое лицо со стрелкой ча­сов, глянул на пульт с многочисленными лампочками и по­зволил мне двигаться дальше.

Сквозь своего рода шкаф со встроенными в него дву­мя дверьми я вошел в длинный кабинет, отделанный дере­вянными панелями. Посредине— большой стол с традици­онным зеленым сукном. На одной стене портрет Ленина, на другой продолжатель его дела — Брежнев.

Андропов поднялся из-за стола, обошел его с правой стороны и двинулся мне навстречу. Мне показалось, что за эти годы он постарел, появившийся живот отнюдь не укра­шал его прежде стройную высокую фигуру. Освободивший­ся от волос лоб еще больше выдался вперед. После обмена рукопожатиями он предложил мне сесть, а сам отправился в обратный путь, огибая массивный красного дерева стол, буд­то вросший в паркет пола под тяжестью всего виденного и услышанного в этих стенах.

Я сел на предложенный мне стул, не ожидая ничего хо­рошего от этого разговора. Утешала меня лишь уверенность, что здесь меня не спросят, поднимал ли я штангу или метал диск.

Я оказался прав. Андропов повел разговор о журнали­стике и журналистах, называя имена, которые мне были хо­рошо знакомы. Из рассказа было ясно, что и он общался с ними, если не тесно, то постоянно.

— Поддерживаете ли вы контакты с иностранными жур­налистами? — неожиданно поинтересовался он.

Я честно перечислил всех немецких журналистов, аккре­дитованных при Отделе печати МИД, с которыми был знаком. К слову рассказал и о парадоксе, который наблюдал среди немецкой «фракции» журналистского корпуса: с наибольшей симпатией к Советскому Союзу относились те из них, которые прошли через русский плен после войны, и, как ни странно, сидя за колючей проволокой, сумели полюбить нашу страну.

Наиболее интересной личностью среди них был Герман Перцген, до и после войны представлявший в Москве «Франк-фуртер альгемайне». 10 лет провел он во Владимирской тюрь­ме по обвинению в шпионаже против Советского Союза. Как

Перцген ухитрился набрать там столько симпатии к России, остается тайной. Было непонятно и то рвение, с которым он боролся за каждый день пребывания в Советском Союзе.

Когда кого-нибудь из советских дипломатов заслуженно или без всяких на то оснований высылали из Германии, он не­пременно стоял первым в ответном списке на выдворение из Советского Союза. Узнав об этом, он тут же вылетал в Бонн и известными только ему путями умудрялся уладить конфликт.

С Перцгеном я встречался нечасто, почти всегда в офи­циальной обстановке, и мне хотелось задать ему один и тот же вопрос: основывается ли его отношение к России и рус­ским на чувстве вины или имеет под собой иную почву?

Спросить об этом я так и не осмелился, опасаясь вторг­нуться в запретную зону тонких душевных нитей, из которых была соткана натура этого непростого и несомненно благо­родного человека.

Все послевоенные годы он провел в Москве, и мне дове­лось несколько раз слышать от него, что он хотел бы умереть в России. Странное желание. Но ему удалось его осуществить.

— Вы с таким теплом рассказываете о ваших немецких знакомых… — произнес Андропов.

— Я с большим уважением отношусь к людям, способ­ным на сильные чувства.

— Скажите, а ваши взгляды на Германию и ее будущее не претерпели каких-либо изменений?

— Только укрепились.

— Вот и прекрасно! — Андропов откинулся на спинку кресла.— Вас характеризовали как человека разумного и знающего.

— Спасибо тому, кто думает обо мне столь лестно…

— Это люди, которые долго присматривались к вам, и я им доверяю. Но не будем терять время. — И продолжал: — Мы, я имею в виду, наша страна, из-за упрямства, непово­ротливости, а порой и недальновидности некоторых руково­дителей попали в достаточно приятное положение, близкое к политической изоляции. Если нам в ближайшее время не удастся выкарабкаться, мы нанесем себе серьезный ущерб…

Кто-то позвонил по телефону, по-моему, из домашних.

Андропов внимательно выслушал, обещал перезвонить, как только освободится, и тут же продолжил мысль:

—   Хрущев стукнул башмаком по трибуне ООН в Амери­ке, шокировав всех, затем он постучал по пустому портфелю, заявив, что там у него суперсекретное оружие, после чего похлопал по плечу Кеннеди и уверил его, что одним ракет-но-атомным ударом может уничтожить весь мир. Кому нуж­но было это вранье?!

Андропов поиграл лежащими на столе карандашами и отложил их резким движением в сторону.

—   Порой в политике блефование допустимо, но это за­нятие в любом случае не для глав государств. На этом уровне нужно быть, а не казаться. В итоге, Хрущев помог американ­скому военно-промышленному комплексу выбить из Кенне­ди деньги, которых тот иначе не выделил бы, и раскрутить на полные обороты военный маховик, обеспечив для советских людей еще многие годы неустроенной жизни. Не достаточно ли уже прошедших после войны двадцати с лишним лет?

Я смотрел на него и никак не мог сообразить, почему он именно меня выбрал в качестве слушателя этого длинного пропагандистского монолога.

— Вы, наверное, думаете сейчас: вот пришел новый че­ловек из Международного отдела ЦК и начнет закручивать теперь все дела по-новому, на международный лад?

— Как вы знаете, я здесь тоже не старожил.

— Значит, тем лучше поймете меня. Я не намерен разру­шать существующие традиции, но считаю своим долгом ина­че расставить акценты. Время поджогов складов и разруше­ния мостов позади. Настало время их наводить. Давайте се­годня проводить нашу внешнюю политику, как сказал бы Клаузевиц, «другими средствами». С американцами это слож­но. Они признают только силу, а потому с нами на равных го­ворить не станут. Нам нужно строить свой дом в Европе, и тут без Германии не обойтись. Однако, с самого начала нем­цам необходимо объяснить, что, строя его, мы не собираем­ся вбивать клин между ними и союзниками. Но для того, что­бы быть искренними с ними, нам самим нужно в это пове­рить. А то ведь, не тая греха, признаемся, что многие из тех, кто творят у нас внешнюю политику, считают это чуть ли не своей основной задачей, абсолютно не думая о том, кому и какую пользу это в итоге принесет.

Слушая его, я думал о том, какой сильный отпечаток на людей накладывает партийная карьера, как убеждены они, что язык— важнейший человеческий орган. И Андропов словно бы разгадал мои мысли:

—   Похоже, я слишком затянул свое вступление. Зато те­перь буду краток: нужно быстро, скажем, в течение полугода-года добиться установления совершенно новых отношений с Западной Германией. Отношения эти должны быть исключи­тельно честными, доверительными и непременно динамич­ными. Для этого нужно найти кратчайший путь на самый по­литический «верх». А как известно, самый краткий путь — это прямая. Нам надо установить прямой канал между нашим ру­ководством и руководством ФРГ, в обход всех внешнеполити­ческих ведомств. Они в данной ситуации будут лишь тормо­зить дело. По линии Громыко уже есть в этом направлении какое-то шевеление, но это затянется надолго. Нам же необ­ходим результат сегодня, самое позднее — завтра, но никак не через пять или десять лет.

Это была, безусловно, яркая речь добросовестного пар­тийного пропагандиста, но отнюдь не главы организации во­енного типа, где не убеждают, а приказывают. Меня это и под­купало, и раздражало одновременно.

—   Для начала нам необходимо с немцами открыто объ­ясниться — кто что может и кто чего хочет. Пока же между нами глухая стена из взаимных претензий и подозрений. Каж­дый слышит только самого себя. Одним словом, задача ваша сводится к следующему: изложите письменно, как вы все это себе представляете, только коротко, и принесите мне. Сколь­ко времени вам на это понадобится? Четыре дня? Шесть?.. Цифры пять я не люблю, она уж больно примитивна. Говорят, Ленин любил единицу….

У меня ни любимой, ни нелюбимой цифры не было, и я согласился на шестерку.

Четыре дня я провел в бесплодных размышлениях. На пятый, примитивный, по шкале Андропова, день, я написал еще более примитивную бумагу. На первый план выдвига­лась попытка обосновать необходимость моей поездки в Гер­манию. Последующие пункты плана объясняли и обосновы­вали разумность и целесообразность первого.

Андропов с удивлением взглянул на меня, увидев две ку­цые машинописные странички. После чего мгновенно про­бежал их глазами и с еще большим изумлением принялся разглядывать меня сверху вниз и в обратном направлении, позабыв даже предложить мне стул. Затем он отвернулся и уставился в окно. Повисла неприятная пауза. Я продолжал стоять, прекрасно понимая, что вся моя дальнейшая судь­ба зависит от того, укажет ли он мне в следующий момент на дверь — или на стул.

—   Садитесь, что же вы стоите? И договоримся с самого начала: впредь, если что и будем писать на бумаге, то лишь то, что можно безбоязненно оставить для любопытных. Все же остальное придется держать в голове.

Он вернул мне легкомысленно заполненные странички со словами:

—   При выходе отдайте в секретариате на уничтожение. — И продолжил совсем другим голосом: — А теперь вернемся к нашему разговору на прошлой неделе.

И он терпеливо, почти слово в слово повторил уже ска­занное им во время той встречи. Из чего я с удовлетворени­ем заключил, что план его не был экспромтом, как мне по­казалось вначале, а хорошо продуманной и вполне сложив­шейся в его голове программой.

—   Это вам еще раз о стратегии, — завершил он изложе­ние своей политико-философской платформы. — Теперь — о тактике. Вам ни в коем случае не следует надолго уезжать в Германию: во-первых, всех русских, на длительное время уе­хавших за границу, считают шпионами. С этой позиции завое­вать чье-то доверие нереально. Во-вторых, для поддержания действенного контакта на высоком уровне необходимо быть постоянно и хорошо информированным. Информационный канал между руководителями двух таких стран не может быть улицей с односторонним движением. Необходим живой об­мен идеями, информацией, а потому следует быть в курсе са­мых последних событий. События же, которые будут прежде всего интересовать ваших оппонентов, происходят здесь, в Москве. Потому и оставаться вам следует здесь, дома, а туда выезжать лишь по необходимости. Где встречаться? — вот во­прос. Как встречаться, под каким предлогом выезжать туда — все эти проблемы вы и должны будете решать сами. И меня в это не втягивайте. Обо всем, что будет касаться поступающей информации, докладывайте мне и дальнейшие указания по­лучите тоже от меня. В остальном же, продолжайте занимать­ся журналистами, журналистикой — это вас избавит от мно­гих вопросов любопытствующих.

Я решил не упускать момента и расставить все точки над «i» до конца.

—   Я думаю, Юрий Владимирович, одному мне будет сложно справиться со всеми сторонами поставленной зада­чи, в особенности, если придется часто ездить туда-сюда.

Андропов досадливо щелкнул пальцами.

—   Очень хорошо, что вы об этом напомнили. Конеч­но, вы не невидимка, и ваше появление на Западе разными людьми может быть истолковано по-разному. Невозможно предугадать, что кому придет в голову во всех этих политиче­ских хитросплетениях. Люди иногда или вовсе исчезают, или их находят завязанными в мешке. А потому вам обязательно нужен спутник, лучше всего — журналист.

—  Такой есть. Валерий Леднев.

Я чуть было не продолжил: «Да и вы с ним уже знакомы», но вовремя сдержался. Нужно было соблюсти правила игры.

—  Это из «Советской культуры»?

— Совершенно верно. Он часто бывает в Германии и по­явление его там в очередной раз покажется вполне естест­венным. К нему привыкли.

— Вы знаете, о нем говорят разное. Если же вы считаете его надежным человеком…

—  Абсолютно. Я давно знаком с ним…

—   Древние говорили: знать долго не значит знать хорошо. Но решать вам. Леднев так Леднев. Но ответственность за все от начала до конца несете вы. И спрашивать мы будем с вас.

Это была не угроза, а обычная партийная формулировка: спрашивать с одного за все и за всех.

Есть люди, которые без труда словно бы предугадывают ваши действия на расстоянии. Стоит вам только намылить­ся под душем, либо уединиться в самом маленьком и уютном помещении вашего жилища… — как они тут же набирают но­мер вашего телефона.

Мой друг Леднев в полной мере обладал этим даром. Стоило мне вернуться в свой служебный кабинет, раздался звонок.

—   Скажи, пожалуйста, когда ты был в последний раз в Доме журналистов?

Я задумался.

—   Не напрягайся! Скажу тебе и так: давно. Если мы не появимся там самое позднее— сегодня, подумают, что мы умерли. Таким образом, слухи необходимо предупредить и опровергнуть. Пусть не радуются нашей преждевременной кончине.

Вечером, точно в назначенное время, я сидел за столиком журналистского ресторана. Леднев появился с опозданием, а потому в прекрасном расположении духа. Сообщив самые све­жие новости обо всех и вся, он вдруг хлопнул себя по лбу:

—   Совсем забыл! На прошлой неделе я случайно встретил…

И он назвал имя одного известного ученого-политика, с ко­торым когда-то вместе учился в институте. Позже тот работал в Международном отделе ЦК, став со временем членом ЦК.

— Так вот, он рассказал мне, что пару недель назад ви­делся с Андроповым, и тот среди прочего задал ему вопрос относительно моей персоны. В ответ на что мой однокашник якобы хорошо обо мне отозвался…

— Редкий случай! Нынче считается дурным тоном гово­рить друг о друге хорошо.

— Оставим его, поговорим лучше о нашей судьбе. Мне непонятно, зачем я понадобился Андропову? Теперь, когда он не в ЦК, а в госбезопасности?.. Может, я что-нибудь сболт­нул лишнее на людях? Не знаю, к чему теперь готовиться, к тюрьме или..

—   Скорее, к «или».

Слушая Леднева, я был неприятно удивлен столь прими­тивным способом, к которому прибегнул Андропов, наводя справки о Валерии. Ведь у него под началом был многочис­ленный, великолепно оснащенный аппарат, готовый в любой момент представить любую информацию, включая рентге­новские снимки мыслей Леднева во время сна.

Я тут же придумал себе несколько объяснений: непро­фессиональность нового шефа госбезопасности, привычка партаппаратчика составлять личные характеристики, выве­дывая мнения людей друг о друге, или, наконец, боязнь до­верить свои планы и начинания аппарату, пока ему чуждому, еще не заполненному верными людьми.

Я решил не томить больше друга и объяснил, что ждет его в ближайшем будущем. Мой рассказ настолько ошеломил его, что он забыл даже про украшавшую стол бутылку.

Выждав, когда улягутся эмоции, я предложил перейти к делу, то есть прежде всего тщательно перебрать кандидатуры всех немецких знакомых журналистов, работавших в Москве.

Верные Табели о рангах, мы начали свои попытки с пресс-атташе посольства ФРГ в Москве, господина Райнельта. Немо­лодой, симпатичный и подвижный дипломат с удовольстви­ем принял наше приглашение отобедать с ним в ресторане гостиницы «Украина». Располагалась она как раз напротив его московской квартиры, что давало ему возможность чув­ствовать себя, как дома.

Чрезвычайно быстро он убедил нас в том, что панически боится немецкого посла и своей жены, а кроме того, никаки­ми серьезными знакомствами у себя в стране не располагает.

Куда большие надежды возлагали мы на московского корреспондента «Франкфуртер альгемайне» Германа Пертц-гена, о котором я уже говорил. Упомянув о том, что свою ра­боту в Москве он начал еще до войны, я не рассказал о то­гдашнем его знакомстве с германским военным атташе, кото­рому он, по всей видимости, оказывал какие-то услуги.

В конце войны Пертцген был интернирован советскими властями в одной из восточноевропейских стран, доставлен в Москву, отдан под суд и осужден на десять лет тюрьмы за шпионаж. О его пребывании во Владимирке и последующем возвращении в СССР в качестве корреспондента все той же газеты читатель уже знает. Так же, как и о его малообъясни­мой любви к нашей стране, которую цинично использовали в своих интересах советские власти.

Мы встретились с Германом, когда он был занят сбором материалов для своей новой книги. В течение всей нашей бе­седы он, всякий раз извиняясь, то и дело вынимал блокнот и делал в нем пометки.

Перспектива оказаться главными действующими лицами его политического бестселлера нас почему-то не устраивала, и мы поспешили распрощаться с этим тонким, на редкость интересным и необычайно благородным человеком.

От встречи с корреспондентами газеты «Ди Вельт» и агентства ДПА мы отказались сразу: им было не до нас по су­губо личным причинам. К тому времени оба ухитрились же­ниться на московских дамах: один — на неудавшейся актри­се, другой— на сотруднице одного из отелей «Интурист». Немудрено, что оба находились в состоянии сильного и за­тяжного шока, который испытывает почти каждый иностра­нец, столкнувшись в условиях семейной жизни с русской ду­шой, спрятанной в женском теле.

Время шло, а дело не двигалось. Впрочем, меня пока никуда не вызывали и не задавали никаких вопросов. Ясно было, однако, что в этом здании и на этом уровне никто и ни­чего не забывает — придет день, когда от меня потребуют от­чета. Тогда уж, конечно, несколько страничек общих рассуж­дений не понадобятся. Достаточно будет одной строчки, что­бы расписаться в своей беспомощности.

Настроение было отвратительным, хотя впадать в песси­мизм смысла не было. Жизнь любит ставить людей в сложные ситуации, и только подведя к черте отчаяния, когда кажется, что все уже потеряно, вдруг в последний момент указывает направление выхода из тупика. Многим знаком этот эффект, и все по-разному объясняют его, чаще всего упрощая и назы­вая «случаем»

Пусть будет так.

5 мая 1968 года Отдел печати МИД СССР давал традици­онный прием по случаю Дня печати для аккредитованных в Москве иностранных журналистов. На втором этаже Дома журналистов на Суворовском бульваре, в Мраморном зале, были расставлены столы. Кто-то произнес традиционно бес­цветную речь, после чего все традиционно сгрудились у сто­лов с «Московской» водкой и бутербродами с икрой.

Когда и то и другое почти исчезло со столов, в зале ста­ло шумно и оживленно. Маститые советские обозреватели принялись запальчиво убеждать своих иностранных коллег в том, во что сами не очень верили. Те, в свою очередь, зябко ежились от жидкой аргументации, но голоса не повышали, не желая портить отношений.

В тот вечер я почему-то оказался у рояля, снесенного со сцены вниз, в зал, и не без любопытства наблюдал со сторо­ны разгул необузданного, подогретого парами спиртного, ци­низма.

Кто-то окликнул меня. Я повернул голову: Хайнц Лате, пред­ставлявший в Москве «Франкфуртер фрае прессе» и писавший еще для нескольких немецких газет. Он шел прямо ко мне.

Это был умный, интеллигентный, прекрасно знавший и хорошо понимавший Россию человек. Для меня он являлся частью того же, до сих пор не разгаданного, феномена, что и Перцген: пройдя через русский плен, он умудрился полю­бить страну, где столько лет провел за колючей проволокой. После освобождения он приложил массу усилий, чтобы как можно скорее вернуться в Россию, уже в качестве коррес­пондента.

Хайнц очень своеобразно объяснял факт победы России над Германией в последней войне: русские подолгу терпят бремя своего, российского рабства, но совершенно не пере­носят гнета, навязываемого извне, пусть и более цивилизо­ванного по форме.

Среди коллег-журналистов Лате славился фантастиче­ской работоспособностью и одержимостью в делах. Чтобы не терять время на прогулки по лесу и одновременно вдыхать свежий воздух, он, начиная с ранней весны, выезжал в Под­московье, расставлял среди деревьев стол и работал до су­мерек.

Зная несколько особенно любимых им уголков леса, мы с Валерием неоднократно разыскивали его, идя на разносив­шуюся далеко по лесу трескотню пишущей машинки. Его не­мецкие коллеги шутили, что Хайнц работает ровно 28 часов в сутки. Работа и впрямь была его страстью в той степени, ко­торую немцы называют «Sucht».

Протягивая руку при встрече и ограничиваясь не более чем односложным приветствием, он тут же задавал вопрос вроде: «А что ты думаешь по поводу последнего выступления Хрущева?» Как и все иностранные журналисты, он искренне сокрушался, когда того сместили. Вот и сейчас, подойдя ко мне на приеме, он с этого и начал:

—   Ах как жаль, что нет Никиты Сергеевича! Он работал на нас, журналистов, как вол. Бывало, расскажет какую-нибудь историю, мы ее целую неделю пережевываем для разных га­зет по-разному, а теперь вот, иди, выдумывай сам! Но еще про­тивнее, конечно, пересказывать написанное другими. Кстати, ты читал последний номер «Международной жизни»? Там жут­кая статья относительно новой восточной политики Кизинге-ра и Брандта. Как можно так поверхностно писать? Ведь это журнал вашего министра иностранных дел Громыко?..

Честно скажу, я не часто заглядывал в это издание, хотя журнал действительно был рупором нашего внешнеполити­ческого официоза. Но невежество свое обнаруживать мне вовсе не хотелось. Выручил, опять же, случай. Как раз в эту минуту мимо нас проходил главный редактор журнала Шал­ва Санакоев, с которым я был шапочно знаком. Его я и схва­тил за рукав:

—   Вот немецкий журналист недоумевает по поводу од­ной публикации в вашем журнале. Думаю, вы сможете лучше меня объяснить?..

Тот мрачно выслушал Лате и стал рисовать ему, в полном соответствии с духом упомянутой статьи, мрачную картину, где ГДР будет «проглочена» ФРГ путем воссоединения. Стано­вилось тоскливо.

На этот раз положение спас не случай, а Леднев, подо­шедший вместе с официанткой, которая, повинуясь полету его фантазии, накрыла часть рояля салфеткой и расположила на ней бутылку водки, рюмки и тарелку с закуской.

Леднев был одним из самых близких друзей Лате, а по­тому сейчас, в затруднительный момент, он пришел нам обо­им на помощь.

—   Довольно политики, — бесцеремонно заявил он то­ном, не допускающим возражений.— Приглашаю господ журналистов к роялю.

Он сиял, в полном восторге от своей выдумки.

—   О, ein echter musikalischer Picknic! (О, настоящий музы­кальный пикник!)

При всей своей любви к России, Лате пил мало и без удовольствия. Когда все стали расходиться, он неожиданно предложил:

—   Мои домашние уехали в Германию, поедем ко мне, продолжим наш пикник? Обещаю политики не касаться.

В его уютной квартире на Кутузовском проспекте мы просидели до восьми утра. Вспоминая эту встречу, я не могу сказать, что ночь прошла спокойно.

Таким я видел Хайнца в первый и последний раз. Во-пер­вых, он пил наравне с нами. Во-вторых, не сдержал слова и го­ворил только о политике. В-третьих, его приглашение было не вполне бескорыстным: у него возникла потребность выплес­нуть все, что накопилось в душе за долгие годы жизни в Совет­ском Союзе, но для этого необходима была не просто аудито­рия, а люди, с которыми можно говорить откровенно. Высказы­ваться, а тем более писать критически о том, что происходило в нашей стране, было тогда небезопасно. Но и носить все в себе такому человеку, как Хайнц, было невыносимо.

Тема ограничивалась советско-западногерманскими от­ношениями, претензии сводились, в основном, к узости внешнеполитической концепции нашей страны и тенденци­озности пропаганды, которая безоглядно и некритично вста­вала на сторону официоза.

В какой-то момент мне даже показалось, что Хайнц спе­циально подготовился к нашей встрече: каждый свой аргу­мент он тут же подкреплял вырезками из советских и немец­ких газет, заранее подобранных и разложенных соответст­венно темам.

—   Вот, поглядите, сколько всего написано у вас о возро­ждении нацизма в Германии!

Хайнц поднял высоко над столом кипу вырезок из совет­ских изданий и опустил ее перед нами.

—   А теперь посмотрим, много ли откликов появилось в вашей прессе по поводу многочисленных судов над нацист­скими преступниками, которые проходили и проходят в ФРГ…

Он поставил перед нами пустую бутылку. Выдержав пау­зу и насладившись достигнутым эффектом, он положил перед нами толстую пачку вырезок из немецких газет на эту же тему.

—   Или вот, полюбуйтесь, вся эта кипа вырезок— статьи в вашей прессе по поводу того, как ФРГ стремится поглотить ГДР путем воссоединения. А вот заявление канцлера Кизин-гера, сделанное год тому назад, не потрудился процитиро­вать никто!

И он зачитал одну за другой несколько цитат из немец­ких газет: «Объединение Германии не может произойти про­тив воли Советского Союза».

—   Или вот, высказывание нашего министра иностранных дел Вилли Брандта по поводу обеих Германий: «От урегули­рованного соседства к сотрудничеству». Ваша же пресса ква­лифицирует эти высказывания как «вбивание клина между странами Варшавского пакта путем поочередного установле­ния ФРГ дипломатических отношений с соцстранами». И ведь эту линию поддерживает и вдохновляет старейший в мире министр иностранных дел!

Обычно благожелательный и невозмутимый, почти флег­матичный, с добрым, круглым и широким, как луна, лицом, хозяин дома метался в тот вечер от стола к полкам, оттуда к подоконнику, хватал вырезки, какие-то склеенные страницы, совал их нам в руки, непрестанно промокая взмокший лоб и протирая запотевшие очки.

Накипевшая боль выплескивалась не только потоком слов, но и через поры. Мы делали попытки его успокоить, но тщетно.

— Я люблю вашу страну, ваших людей, хочу помочь им, но постоянно ощущаю свое бессилие. Оставаясь один в этой комнате, я часто от отчаяния кричу, по-настоящему, в полный голос. Да так, что сам теперь начинаю верить, что здесь во­все нет подслушивающих устройств, о которых так много го­ворят. Иначе сидящие в наушниках примчались бы на крик.

— Зачем кричать? Нужно ведь дело делать…

— А что я могу? Здесь я — бывший солдат вермахта, сра­жавшийся против Советского Союза, представитель «страны возрождающегося фашизма». Кто здесь меня слушать станет?

— А у вас по-другому?

— В Германии мне, конечно, проще, я там — представи­тель прессы, которую побаиваются, а значит, уважают. Я могу попросить любого политика принять меня, и он не откажет.

более того, выслушает концепцию, которую я ему изложу. Если же моей репутации человека, хорошо знающего Россию, окажется недостаточно, на то есть еще мой главный редак­тор. Для него же визит к президенту или канцлеру страны — все равно, что звонок в дверь к соседу по квартире. Кстати, всякий раз, когда я бываю в Германии, мы часами беседуем на «русскую тему». И он тут настроен весьма прогрессивно.

В последний раз, например, мы сошлись в том, что ситуа­ция находится в состоянии полной стагнации. Нужны новые, смелые шаги, на которые консерваторы ни у нас, ни в Совет­ском Союзе органически не способны. И тем не менее, сдви­нуть этот камень с места пора пришла.

Валерий знал, о ком идет речь: с главным редактором «Франкфуртер фрае прессе» Шмельцером он познакомился во время своего пребывания с Аджубеем в Германии.

— Как же, очень хорошо помню,— подтвердил Лед­нев.— Симпатичный, немного хромающий, пожилой и весь­ма влиятельный в Германии человек.

Мы с Валерием обменялись взглядом, полным взаимно­го упрека: как можно было забыть про Хайнца Лате и главно­го редактора его газеты Шмельцера! Как можно было забыть об их личном знакомстве!

Пребывание хрущевского зятя в Германии запомнилось немцам как событие скандально-сенсационное, хотя они и готовы были к тому, что многовековая традиция непотизма, которой славились и Рюриковичи, и Романовы, жива в Рос­сии. В соответствии с нею, ближайшие родственники и свой­ственники государя — сыновья, шурины, зятья, племянники и братья — оказывали непомерно значительное влияние на управление страной.

Продолжили эту византийскую традицию в советское время Василий Сталин, Алексей Аджубей, Юрий Брежнев. Последнего, кстати, коротко и точно охарактеризовал в сво­ей недавно вышедшей книге «Путь на Восток» граф Отто фон Амеронген: «Поставив подписи под документами, Юрий Брежнев тут же отправлялся в бар. От кофе он отказывался в пользу виски. В обязанность одного из его сопровождающих входило следить за тем, чтобы не подпускать его к бутылке, хоть ненадолго до обеда».

В 1968 году Аджубей, после того как закатилась звезда самого Хрущева, оставался уже не у дел, однако небольшая книжица, выпущенная вскоре после его нашумевшего визита, среди авторов которой значился и Леднев, должна была по­служить своего рода визитной карточкой для продолжения его знакомства с солидными немецкими издателями и вла­дельцами газет.

—   Как же, отлично помню! Вы приезжали в Германию вме­сте с зятем Хрущева, Аджубеем, не так ли? — протягивал ему руку маститый немецкий журналист или телеобозреватель.

Все это в тот памятный вечер у Лате пришло нам обо­им на ум как-то сразу, и мы, не сговариваясь, изложили свой план Хайнцу, не ссылаясь, конечно, ни на Брежнева, ни на Ан­дропова.

Надо сказать, что вопрос о том, кто стоит за нами, Хайнца не интересовал вовсе. Позже он объяснил нам отсутствие лю­бопытства своим прекрасным знанием реалий у нас в стране: без санкций с «самого верху» мы не отважились бы ни на по­добный план, ни на поиск путей его реализации.

Водной речи, относящейся к середине шестидесятых годов, Громыко окрестил ФРГ «возмутительницей спокойст­вия». Этот ярлык мы тут же переклеили Лате. Он не счел нашу находку остроумной, но и не обиделся. С той поры во всех разговорах по телефону и беседах с глазу на глаз мы называ­ли его только так, «возмутитель спокойствия».

Время шло, я теперь уже был готов ко встрече с Андро­повым, однако от него по-прежнему сигналов не поступало.

С наступлением лета Хайнц уехал в Германию, но, судя по всему, и там не мог найти себе покоя. Не реже раза в не­делю он находил предлог, чтобы позвонить мне или Ледне-ву. Не касаясь, естественно, заветной темы и не задавая во­просов, он умел как-то на секунду замолкнуть, и становилось ясно, что он весь в ожидании новостей из Москвы. Ничего не услышав в ответ, он осторожно клал трубку телефона на по­ложенное ей место.

Однажды вечером Хайнц позвонил мне домой, и, по обыкновению, едва поздоровавшись, возбужденным голо­сом спросил:

—   А ты знаешь, какие мосты наводит Бонн?

Я знал, о чем шла речь. По указанию Громыко, наша прес­са произвела очередной пропагандистский залп по Западной Германии. Раздражение Москвы было вызвано тем, что ФРГ, установив дипломатические отношения с Румынией, попы­талась расширить процесс дипломатического признания на все соцстраны, за что и была обвинена в попытке развалить Варшавский блок. Статьи в «Правде» и «Известиях» так и на­зывались: «Welche neue Politik hat Bonn ausgehaekt?», а также «Welhe Bruecken schlaegt Bonn?»

Я не стал успокаивать Хайнца, ибо и сам не мог навес­ти порученные мне мосты самостоятельно, а Андропов по-прежнему не давал о себе знать.

Отчасти, мне было понятно его молчание: до нас ли ему? После длительных переговоров с Дубчеком СССР решил вве­сти войска в ЧССР. Уверен, Андропов лучше всех остальных из числа советского руководства представлял себе, что про­исходит: он был послом в ВНР в 1956 году, когда, понятно, не без его инициативы, туда были введены советские войска.

Увиденное и пережитое в те дни оставило тяжелый след в его сознании. Он рассказывал, что бессонные ночи, напол­ненные душераздирающими криками распинаемых, подобно Христу, на столбах у советского посольства в Будапеште, по­вергли его жену в тяжелое психическое состояние, из кото­рого она так и не вышла до конца своих дней.

Эти соображения могли кое-что объяснить для меня, но не для Лате, который был не в силах понять происходящее. Да, откровенно говоря, и мне было мучительно сознавать, что я напрасно втянул Хайнца Лате, а теперь и его главного редактора в игру, хоть и благородную, но не нашедшую сво­его партнера.

Хайнц сдержал слово, переговорил с шефом, и тот обещал использовать все свои возможности для установления прямо­го контакта между высшим руководством СССР и Германии.