Преимущество сумасшедших

Звонок из Министерства обороны вызвал нечто близкое к ностальгии. Из трубки пахнуло временами армейской служ­бы. Не дожидаясь вопросов голос представился полковни­ком, назвал свое имя, а также вопрос, по которому связался со мной.

— Министр обороны примет вас завтра в 16 часов 15 минут.

Не догадываясь, что я еще совсем юным офицером обе­гал все здания «советского Пентагона» на Гоголевском буль­варе, полковник подробно объяснил мне, как и куда следует подойти, пообещав ждать меня у главного входа в 16.00.

Мне вспомнился преподаватель в военной академии, ко­торый постоянно повторял, что нули должны считать бухгал­теры, военным же не следует засорять речь словами, содер­жащими нулевую информацию. Наверное, полковник учился в другой академии…

Ровно в 16.00 я встретился перед указанной дверью с че­ловеком в полковничьих погонах, среднего роста, средних лет, нормального телосложения, но с повышенной амбициозностью.

Не знаю, что сказал, предваряя мой визит к министру обороны, Андропов, но принимали меня отнюдь не как кол­легу из «соседнего» ведомства. Все было обставлено так, словно я представлял из себя какое-то суперзаконспириро-ванное лицо. Атмосфера моего посещения более всего на­помнила мне визит к Мильке.

Поздоровавшись, полковник сухо предложил мне сле­довать за ним, а часовому, показав удостоверение, тем же тоном добавил что-то, мною не расслышанное, и кивнул на меня. Тот сверил нас со своим кондуитом, отгороженным от любопытных глаз высокой стойкой, молча отдал честь и про­пустил нас, не потребовав у меня никакой бумаги.

Я понял, что здесь прохожу под рубрикой «Полковник Н. и с ним один человек».

Поднявшись в лифте и пройдя по коридору, мы скоро очутились в просторной и светлой приемной. Атрибутами ее были знакомая ковровая дорожка цвета клубничного мусса и ряд телефонов под слоновую кость, большей частью укра­шенных гербом Советского Союза.

В следующую минуту я уже входил в кабинет министра, неотличимый от кабинетов других чиновников его ранга: де­ревянные панели на стенах, ковер, большой стол и портрет Брежнева над головой. Фотографическое изображение Ге­нерального секретаря было так избыточно заретушировано, что узнавалось оно скорее по орденам, чем по лицу.

Такие «официальные» портреты были неизбежным атри­бутом в любом чиновничьем кабинете, и на раме, так же как на стульях и столах, непременно белел жестяной инвентар­ный номер.

Сточки зрения художественного вкуса, портрет совер­шенно никуда не годился. Знавшие Брежнева лично помнят, конечно, что до болезни это был человек, отнюдь не лишен­ный обаяния, с подвижным и добрым лицом. На цветной же фотографии в кабинете он выглядел так, словно ему недавно сделали подтяжку кожи, причем убрали ее гораздо больше, чем следовало, отчего лицо превратилось в вымученную па­рафиновую маску.

Снимок этот был, как тогда называлось, «утвержденным», по-русски говоря, одобренным самим Генеральным секрета­рем. Его могли вывешивать в кабинетах, печатать в журна­лах и газетах, не рискуя быть обвиненными в искажении ис­тины. Почему было отдано предпочтение этому снимку, по­нять трудно.

Брежнев любил демонстрировать фотографии из своей жизни. Они были в большом количестве развешаны на стенах его московской квартиры в доме по Кутузовскому проспекту. Конечно, находиться постоянно в собственном окружении не так просто, но к этому можно привыкнуть. Тем более, что эти фотографии были совсем иными, нежели официальные. С них на вас смотрел живой, пребывающий всегда в хорошем на­строении, обаятельно улыбающийся человек.

Автором почти всех снимков был его любимый фотограф, корреспондент информационного агентства ТАСС В.Мусаэль-ян. Каждый снимок говорил не только о мастерстве автора.

но и о его симпатии к человеку, за которым он наблюдал че­рез объектив.

Сидевший под портретом министр встал при виде меня и вышел из-за стола, чтобы поздороваться. Затем отпустил пол­ковника и вернулся в свое кресло за рабочим столом. И стол, и кресло также решительно ничем не отличались от множе­ства подобных им в других кабинетах. Стремление подходить под одобренный стандарт проявлялось не только в схожести меблировки кабинетов, но и формы одежды.

Среди высшей партийной элиты существовала традиция заказывать в одном и том же «правительственном» ателье аб­солютно одинаковые пальто серого сукна с темным караку­левым воротником. Сшиты они были неплохо, но, когда их собиралось так много одновременно, зрелище напоминало солдатскую казарму.

Однажды, в начале восьмидесятых годов, мне довелось наблюдать, как по окончании выступления знаменитой рок-группы «Бони-М» в раздевалке директорской ложи концерт­ного зала три члена ЦК вынуждены были вначале переме­рить три одинаковых пальто, а затем три столь же неотличи­мые меховых шапки, прежде чем они разобрались, кому что принадлежит.

В этом отношении министр обороны находился, конечно, в несравненно лучшем положении, ибо маршальская форма спасала его от подобных недоразумений, поскольку ее изда­ли можно было отличить на любой вешалке.

В день моего визита он был одет в военную форму, и мне показалось, что с ней отношения складывались у владельца очень непросто. Они как-то очень не подходили друг другу. Устинов и внутренне, и внешне был человеком донельзя гра­жданским, лишь волею судьбы оказавшийся на самом вер­ху военного комплекса. А потому тщетными остались все ста­рания военных портных сделать из него строевого генерала, которыми была украшена послевоенная Россия.

Устинов очень напомнил мне доброго домашнего дедуш­ку, нежно любящего своих внуков и свое прошлое.

Первое впечатление подтвердилось лишь отчасти. Вна­чале Устинов поинтересовался, где я получил военное обра­зование, и выяснилось, что он хорошо знаком с начальником академии, которую я заканчивал. Совсем недавно они вместе отдыхали на Волге.

— Я ведь на Волге родился, — стал рассказывать ми­нистр.— Отец был мастером на заводе, да и я мальчишкой начинал слесарем…

— Тяжелое тогда было время, — решил я подыграть ми­нистру.

— Не знаю, как вам сказать… И тогда мастера с руками жили неплохо. У многих были свои дома, причем, каменные, двухэтажные. А если к рукам прикладывалась еще и голова, то и лошадь покупали. По праздникам устраивали выезды за Вол­гу. Какой красоты можно было увидеть тогда экипажи! Один другого лучше! Сделаны они были мастерами такого класса, что мы, мальчишки, в дверцу, как в зеркало, смотрелись. А ведь лак наносили простой кистью, без всяких хитростей, но поверх­ность получалась, как у рояля. Ну, а уж если угощенье устраива­ли, столы накрывали, так только икры было сортов восемь…

Впервые в жизни я слышал от коммуниста и чиновника высокого ранга такую искреннюю и неприкрытую похвалу жизни при царе. Это расположило меня больше всего к со­беседнику.

Переход от дореволюционных экипажей к современным ра­кетам прошел довольно плавно. Министр только что возвратил­ся после посещения какого-то военного училища, где состоялся смотр выпускников, и был под впечатлением от увиденного.

—   Вы понимаете, приходится вести настоящую войну с политуправлением армии! Ведь у нас все принимает фор­му глобальных кампаний: в данный момент проходит кампа­ния борьбы за мир. И что получается? Сегодня, например, на­блюдаю, как взвод идет на учебную стрельбу. Положено петь строевую песню, конечно. И вот, вооруженные до зубов пар­ни громко поют о том, что все они, как один, за мир! Я обра­щаюсь к представителю политуправления: «Что же вы, мои дорогие, делаете? Обучаете людей стрелять, то есть убивать, скажем прямо, и при этом поете о мире и тихой жизни в пол­ной гармонии! Какой же хаос должен поселить такой абсурд в головах молодых воинов!»

Из дальнейшего рассказа выяснялось, что представитель политуправления вовсе не был смущен такой постановкой вопроса, напротив, он пояснил, что советских солдат, дейст­вительно, учат убивать, но исключительно с целью сохранить на земле мир и спокойствие.

Министр был другого мнения. Он считал, что о мире забо­тятся политики, а он должен готовить армию к войне. Тут же Ус­тинов сделал небольшой экскурс-доклад в недалекое прошлое. Из того, как он был гладко составлен и без запинок произнесен, становилось ясно, что я был не первым его слушателем.

Все последние тридцать лет Советский Союз только тем и был занят, объяснял министр, что догонял Америку. Амери­канцы первыми взорвали атомную бомбу. СССР понадобилось несколько лет, чтобы сделать то же самое. Затем— водород­ная бомба. Позже— межконтинентальные ракеты на подвод­ной лодке, далее — ракеты с разделяющимися боеголовками… И всякий раз вели американцы, а СССР лишь догонял, причем разрыв иногда был весьма существенным. От советско-амери­канского противостояния было совсем недалеко и до ФРГ.

— Я уже докладывал Генеральному секретарю свое мне­ние относительно предложения Гельмута Шмидта передисло­цировать наши ракеты за Урал с тем, чтобы успокоить миро­вое общественное мнение. Как мне объяснили, Шмидт исхо­дит из того, что наши ракеты мобильны. Это, с одной стороны, верно. А с другой… — он на секунду задумался. — Поезжайте, посмотрите на эту технику и вы поймете, что передислокация ее — вещь не такая простая.

Далее министра волновал вопрос, зачем канцлеру Шмид­ту нужно добиваться размещения на немецкой территории американских ракет.

Ему докладывали, что Шмидт где-то описал, как в быт­ность свою министром обороны он участвовал в штабных «электронных играх», где разбирались все возможные вари­анты ядерного столкновения между странами блока НАТО и Варшавского пакта. По его же словам, он пришел в полный ужас оттого, насколько высок процент гибели немецкого на­селения даже в случае самого благоприятного для Запада первого обмена ядерными ударами. Многие штабные офице­ры плакали. И есть отчего!

При всех американских «ядерных зонтиках» у Европы с ее плотностью населения и густо сконцентрированной промыш­ленностью нет абсолютно никаких шансов на выживание…

За сменой темы последовала и трансформация в пове­дении моего собеседника. От «Красной шапочки», хвалив­шей бабушкины времена и жизнь при царе, не осталось и следа. Передо мной был матерый волк, прекрасно знавший свое дело и последовательно излагавший свои, вполне усто­явшиеся, взгляды.

СССР уже многие годы живет, окруженный почти тремя­стами военными базами США, в то время, как ни одной нашей вблизи Америки нет. Греция, Турция, Пакистан… А теперь вот еще и в Афганистан залезть собираются! Если американцам удастся заполнить собою образовавшийся «афганский ваку­ум» и разместить там свои ракеты, они «накроют» ими основ­ную часть центральной территории Советского Союза, а зна­чит, СССР потребуются колоссальные усилия, чтобы сбаланси­ровать шаги американцев.

Нечто подобное происходит и в Западной Германии. Если там разместят американские ракеты, то способы восста­новить баланс нам придется искать и в этом случае.

Устинов придвинул стакан, низко склонился над ним, и, почти не отрывая стакан от стола, сделал несколько звучных глотков.

—   Громыко убеждает меня, — продолжал он, вернув ста­кан на прежнее место,— что американцы индифферентны к идее Шмидта о размещении в Европе ракет. Должен сказать вам откровенно, у меня иное, нежели у Андрея Андреича, представление об их позиции.

Если у американского ВПК перед глазами замаячил шанс получить заказ на строительство нескольких сотен ракет, уве­ряю вас, шанс этот упущен не будет.

— Извините, Дмитрий Федорович,— перебил я,— но немцы уверяют, что мы значительно переоцениваем роль во­енных промышленников в Соединенных Штатах…

— Не буду спорить с немцами, на которых вы ссылаетесь, ибо не знаю, насколько они компетентны. У меня на этот счет свои соображения. Начнем с того, что с начала войны я сам воз­главлял советский ВПК. Наша оборонка, несомненно, отличает­ся от американской. Но, когда начинается дележ «бюджетного пирога», они становятся очень похожи. В большинстве стран испрашиваемые на вооружение суммы рано или поздно выде­ляются. Сталин, например, даже в самые тяжелые для страны времена не отваживался «урезать» военные ассигнования.

К своему стыду, я лишь в этот момент вспомнил, что в год-начала войны, в 1941-м, Устинов был назначен Сталиным нар­комом оборонной промышленности. Именно его организа­торский талант помог добиться того, что, несмотря на люд­ские потери и разруху, советская военная промышленность производила к концу войны больше вооружений, чем вся ок­купированная Гитлером Европа с ее промышленным потен­циалом. В этом смысле личный вклад Устинова в победу был немногим меньше, чем прославленных полевых полководцев Второй мировой. Правда, имя его даже примерно не прибли­зилось к их уровню славы.

Чем дальше я слушал Устинова, тем больше убеждался, что имею, дело совсем не с антикварной личностью. Он настолько современно и профессионально излагал свои взгляды, что мне не оставалось ничего другого, как задать ему вопрос:

—   Что же дальше делать?

Министр немного театрально развел руками.

—   Опять догонять! То, что мы отстаем от США и НАТО в целом, Шмидт прекрасно знает. Другое дело, что мы пред­ставляемся Западу людьми менее уравновешенными и более авантюрными, чем он сам.

Устинов встал из-за стола, призывая меня сделать то же самое, и пожимая мне руку напутствовал:

—   А вот в этом разубеждать западников ни в коем слу­чае не следует. Пусть думают, что мы более сумасшедшие, чем они. Это, пожалуй, единственное преимущество, которое у нас осталось.

Полная сарказма мысль о том, что и в большой политике иногда не грех прикинуться не вполне нормальным— пока­залась мне неординарной.

Расставаясь с министром, я еще надеялся побродить по знакомым мне коридорам, зайти в кабинет к старому знако­мому и вспомнить с ним молодость. Однако сопровождав­ший меня, как тень отца Гамлета, полковник всем видом дал мне понять, что у военных все кабинеты и бумаги, включая туалетную, сугубо засекречены, после чего я, не заходя нику­да, прямо проследовал к выходу. Вышел я так же анонимно, как и вошел, не оставив никаких следов своего пребывания.

Андропов искренне веселился по поводу тотальной кон­спирации, к которой прибегнул Устинов, принимая меня. Услы­шав же о том, что министр полупрозрачно пригласил меня по­сетить места дислокации ракет СС-20, он заметно помрачнел.

—   Вот этого тебе ни в коем случае не стоит делать! Раке­ты эти— сверхсекретные, а ты постоянно ездишь за грани­цу. Утечет, не дай бог, на Запад какая-нибудь информация или фотография — на тебя первого падет подозрение!

После окруженного таинственностью визита в Министер­ство обороны, к Громыко я шел, как домой. Уставший за день от бесконечно мелькавших перед глазами дипломатов с папками под мышкой, милиционер на дверях бросил мутный взгляд на раскрытое мною навстречу его взору удостоверение сотруд­ника МИД’а и тут же пропустил к лифтам. Ясно было, что если вместо моей фотографии была бы вклеена фотография моего любимого кокер-спаниеля, результат был бы тот же.

Громыко я застал в отличном расположении духа. Отно­шения с Соединенными Штатами Америки складывались со­всем неплохо. Договор ОСВ-2 был окончательно отработан и ждал лишь высоких подписей.

В целом, были все основания считать это победой и совет­ской, и американской дипломатий. А потому министр заслуженно чувствовал себя на высоте положения. По сравнению с предстоя­щими грандиозными событиями поставленная западногерман­ским канцлером проблема выглядела малозначительной суетой.

Все это придавало Громыко не только уверенности, но и надменности.

—   Ну что, умерились ваши немцы в непристойных домо­гательствах по поводу наших ракет? — Это была новая фраза, которой он встретил меня взамен прежней. — Не остыли они еще к этим провинциальным играм?

Могу согласиться: в тот период активного политическо­го сближения США и СССР ФРГ выглядела политической про­винцией. А потому Громыко не мог удержаться от искушения в очередной раз подчеркнуть различие между его собствен­ным масштабным мышлением и теми, у кого полет внешнепо­литической фантазии не мог выйти за пределы Европы.

Андропов понял намек, и в ту пору, когда президент Кар­тер был переизбран, а договор ОСВ-2 завис в воздухе, он по­интересовался как-то, стоило мне вернуться после очередно­го визита к Громыко:

—   Ну, как? Разобрались вы с Андреем Андреичем с аме­риканскими ключами, или будем их и впредь искать в про­винциальной Европе?

Я относился к этому взаимному «покусыванию» гигантов через мою голову совершенно спокойно, воспринимая их как слабые отголоски «былых битв».

Несмотря на саркастические приветствия, напутствовал меня Громыко в конце встреч, как правило, весьма добросер­дечно:

—   Передайте Шмидту, что мы не станем использовать против немцев превосходства, которым не обладаем.

После чего произносил традиционно-назидательную фразу, от удовольствия скашивая рот в сторону еще больше обычного:

—   И попросите канцлера не подгонять нас! Вот закончим с американскими стратегическими делами, тогда и займемся немецкими тактическими… Делать одновременно два дела — значит не сладить ни одного. Знайте, у охотников есть муд­рость: нельзя охотиться и собирать грибы одновременно, вернешься домой ни с чем.

Время шло быстро, а события развивались медленно. Вся страна сползала в какую-то спячку. Начиналось время, позже довольно точно названное «периодом застоя». Эту загадоч­ную летаргию вполне могли пережить русские, но никак не могли объяснить себе наши коллеги в Германии. Они ведь не знали поэтических строк, так просто открывавших тайну за­гадочной русской души: «Умом России не понять… В Россию можно только верить».

Вот как раз вера, на которой строились последние де­сять лет наши отношения с западногерманскими партнера­ми, теперь подвергалась серьезному испытанию.

Помимо политических и экономических причин, привед­ших страну к застою, была и причина сугубо личностного харак­тера: недомогание Брежнева. Из «семейных источников» я знал, что Генеральный перенес инфаркт, из которого он физически понемногу выкарабкивался, но морально оправиться не мог.

Таким образом, круг замыкался: Генеральный не решал вопросов по состоянию здоровья, а те, кому силы вполне по­зволяли взять бремя ответственности на себя, с этим совсем не спешили— из боязни быть заподозренными в том, что претендуют на первое место. Наверное, в России еще долго сохранится монархическая традиция хранить как важнейшую государственную тайну состояние здоровья высшего руково­дства и его главы, пусть даже в ущерб делу.

Чтобы хоть как-то объяснить трудно воспринимавшийся европейцами процесс «застоя», мы на свой страх и риск про­информировали Бара о перенесенном Брежневым инфарк­те. Он отреагировал на это, как всякий нормальный человек, посчитав необходимым, со своей стороны, убедить канцле­ра телеграммой выразить Брежневу искренние пожелания скорейшего выздоровления. И только наша настоятельная просьба одновременно уведомить и наших близких о нашей безвременной кончине удержала Бара от этого искреннего и благородного шага.

Приблизительно в то же время в немецкой печати поя­вились сообщения о том, что для более стабильной работы сердца канцлера Шмидта ему понадобится кардиостимуля­тор. В результате этих публикаций популярность канцлера нисколько не упала, даже возросла. К признанию усилий до­бавилось понятное человеческое сочувствие.

Однажды, будучи приглашен Андроповым, я был допущен к нему не сразу. Секретарь извинился и сообщил, что шеф при­нимает незапланированного гостя. Видимо, гость был важным, поскольку все телефоны были переключены на дежурного секретаря. Тот ежесекундно и мужественно отбивался от бес­конечных телефонных звонков заместителей, объясняя им, что у них «посторонний», что избавляло его от дальнейших рас­спросов. Хорошо обученный, он умудрялся вежливо не удов­летворять их любопытства, ни разу не произнеся имени гостя, а лаконично определяя его словом «посторонний». Это исклю­чало, к тому же, возможность дальнейших расспросов.

Время шло, и я поймал себя на том, что сгущавшаяся с ка­ждым очередным звонком атмосфера любопытства заразила и меня. Я невольно занялся созданием мысленного портрета этого таинственного «гостя», перебирая все бесчисленные ва­рианты. Бесплодность этих занятий я оценил лишь после того, как дверь открылась, и из нее энергичной походкой вышел за­ведующий Четвертым, правительственным, управлением ми­нистерства здравоохранения СССР академик Евгений Чазов.

Мы были лишь шапочно знакомы, и поэтому я не уди­вился, когда он прошел мимо, даже не поздоровавшись. Это видный советский кардиолог с мировым именем. Он руково­дил не только медицинскими учреждениями, заботившимися о здоровье советской элиты, включая Брежнева, а был также инициатором благородного движения «Врачи за мир». Друзья его рассказывали, что Чазов тяготился создавшимся вокруг него ореолом «лейб-медика Генерального секретаря» и меч­тал целиком посвятить себя науке, что ему в итоге и удалось.

Мой рассказ о встрече с Баром в Западном Берлине шеф выслушал спокойно, глядя куда-то в сторону и, как казалось, продолжая размышлять о чем-то своем. И лишь когда я упо­мянул об истории с инфарктом Брежнева, он поднял глаза, испытующе посмотрел на меня и лишь поинтересовался, где и как проходила беседа, и могла ли какая-либо из заинтере­сованных сторон записать разговор.

Я объяснил, что разговор проходил в квартире одного из старых друзей Бара в Западном Берлине, под звуки включен­ного радиоприемника.

Андропов нажал одну из кнопок на столе и поинтере­совался у специалиста, могут ли звуки человеческого голо­са быть отфильтрованы от звуков, доносящихся из работаю­щего радио.

На том конце провода немного замешкали, а когда под­твердили такую возможность, он уже успел переключить по­ток своих мыслей в другом направлении.

— У Леонида Ильича это ведь не первый инфаркт. К сча­стью, он позади. Здесь только что был Чазов, и мы говорили на эту тему. Его волнуют не только инфаркт и ишемическая болезнь, а состояние организма в целом…

Продолжать эту тему он не стал, но порекомендовал зай­ти к специалистам и проконсультироваться, как я могу защи­титься, находясь в Германии, от подслушивания. Я внял его советам, однако специалисты не добавили ничего нового к тому, что я уже знал по этому вопросу.

От Брежнева к другой волновавшей его теме он перешел почти без паузы.