Ракетный джинн

Простившись с провожавшими, канцлер Шмидт с супру­гой поднялись на борт самолета, который тут же вырулил на взлетную полосу и, немного пробежав по русской земле, лег­ко оттолкнулся от нее, взяв курс на Запад.

Шмидт и Геншер увозили в своих портфелях согласован­ные документы о мирном сотрудничестве, а также неразве-янные сомнения по поводу размещаемых в западной части СССР ракет СС-20.

Сомнения их разделяли далеко не все. Внимание челове­чества было приковано к противостоянию двух основных со­перников — СССР и США. Две державы, вволю попугав друг друга и изрядно на этом поиздержавшись, решили несколь­ко поумерить свои амбиции, успокоить расшалившиеся нер­вы и поправить материальное положение.

В результате был подписан договор ОСВ-1, дело шло к подписанию ОСВ-2. Отвлечение внимания от этой увлека­тельной темы воспринималось с раздражением. Выслушав доводы и опасения Гельмута Шмидта, Генеральный секре­тарь, не задумываясь, от них отмахнулся.

Пять лет спустя, в июне 1979 года в Вене, куда он прибыл по случаю подписания ОСВ-2, президент США Картер позво­лил себе в разговоре с Брежневым упомянуть о новых совет­ских ракетах.

Разговор происходил почему-то в лифте. Вероятно, мгно­венное ощущение невесомости при начале движения подъ­емника навели президента на мысль о космосе и ракетах. Косвенно подтверждением тому служит тот факт, что стоило лифту остановиться, а президенту и генсеку вновь ступить на твердую почву, как тема была сменена.

С другой стороны, наивно было бы предположить, что короткого путешествия по вертикали могло оказаться доста­точным для решения вопроса, окончательно урегулировать

Л DQ

который их преемники смогли лишь по истечении пяти лет. Почувствовав настрой советского руководства, а может быть, по иной причине, Шмидт на некоторое время чуть ослабил нажим в этой области. Поначалу это вызвало у нас некото­рое недоумение, прояснившееся лишь осенью 1977 года, ко­гда канцлер откупорил бутылку и выпустил из нее «ракетно­го джинна».

Выступая в сентябре 1977 года перед солидной и высо­копрофессиональной аудиторией в престижном лондонском Институте стратегических исследований, Гельмут Шмидт из­вестил присутствующих о своем открытии. Он обнаружил некую «серую зону», образовавшуюся в переговорах между СССР и США по стратегическим ракетам и на Венских раундах переговоров по разоружению.

«Серая зона» включала в себя, грубо говоря, два основ­ных элемента. В начале семидесятых годов советская сторо­на начала замену изрядно подзаржавевших за пятнадцать лет прежних ракет СС-4 и СС-5, по западной терминологии, на более современные — СС-20.

Люди, отвечавшие за сохранение секретов в нашей стра­не, долго были горды тем, что основные тактико-технические данные новой ракеты, не говоря уже о ее фотоснимках, дол­гое время оставались тайной.

Специалисты на Западе считали ее мобильной, способ­ной нести три разделяющиеся боеголовки и покрывать рас­стояние до пяти тысяч километров.

В «серую зону» попал также советский бомбардировщик Ту-22, «бэкфайер», примерно с таким же радиусом действия, как и СС-20, но с 4—5 атомными бомбами на борту.

Развернутая Шмидтом кампания создала благоприятную почву, на которой советские послы могли блеснуть своим ди­пломатическим интеллектом. В Москву хлынул поток теле­грамм с записями бесед, соображениями и рекомендациями по выходу из надвигавшегося конфликта между НАТО и Вар­шавским пактом. Оценивались поступавшие из заграницы мысли не только по их содержанию, сколько по отношению, складывавшемуся в Москве к их авторам.

Вначале 1978 года я был свидетелем любопытного теле­фонного разговора, в котором Громыко поинтересовался у

Андропова читает ли тот пространные телеграммы советского посла в Бонне Фалина, и не дождавшись ответа продолжил:

—   У меня от них начинается аллергический насморк, как от свежего сена. У Фалина, понимаешь ли, рецидив старой бо­лезни: драматизировать все до последней крайности и обяза­тельно на самом высоком уровне. Притом, обрати внимание, какая писучесть! И все в поучительном тоне. А ведь посылая его в страну, надеялись, посидит-подумает, образумится, так нет… Хочет быть святее папы.

Положив тогда трубку, Андропов пояснил мне причину столь резко-критической тирады министра в адрес своего посла.

История была типичной для министерства иностранных дел и банальной для многих советских учреждений.

Как и следовало ожидать, неординарное мышление, по­вышенная активность и фривольное толкование Фалиным некоторых аспектов проводимой Громыко внешнеполитиче­ской линии доходило до ушей министра и явилось причиной отправки первого в Бонн.

Теперь выяснялось, что ссыльный посол оказался не столь робким, как его коллеги, очутившиеся в изгнании. Он не сделал из происшедшего выводов, на которые рассчиты­вал министр, и, используя один из визитов Генерального сек­ретаря в Германию, постарался изложить ему свое видение активизации деятельности советского внешнеполитического ведомства, и в первую очередь на немецком направлении.

При этом он посетовал на то, что его многочисленные те­леграммы порой не достигают адресатов, оседают в мини­стерстве, а на часть из них он не получает ответа.

По возвращении в Москву Брежнев, со свойственной ему прямотой, поинтересовался у Громыко, насколько справед­ливы высказывания боннского посла в адрес министерства иностранных дел.

Думается, Громыко пришлось пережить несколько не­приятных минут, подыскивая аргументы в свое оправдание.

—   Запомни, этим твой друг Фалин поставил точку в сво­ей дипломатической карьере. Откровенно говоря, я и пред­ставить себе не мог, что он, опытный аппаратчик, страдает «синдромом кенгуру».

Я подумал, что ослышался и вопросительно глянул на Андропова.

—   Прыгает через голову непосредственного начальст­ва, — пояснил он.

Мне приходилось бывать в Австралии и наблюдать за по­вадками кенгуру на воле, но вот прыжков их через голову на­чальства я не наблюдал, а потому метафора Андропова пока­залась мне не слишком удачной, хотя неодобрение поведе­ния посла было понятно.

Управленческая структура того времени была выстроена в строжайшем соответствии с принципом вертикального под­чинения, и какие-либо отклонения от этой вертикали, не го­воря уж о прыжках через голову, беспощадно наказывались. Печальные перипетии, связанные с профессиональной карь­ерой Фалина на этом этапе — лучшее тому подтверждение.

Вернувшись в 1978 году из Бонна в Москву, он долгое время подвергался остракизму. Мне приходилось неодно­кратно навещать его в невзрачном тесном кабинете полито-бозревателя газеты «Известия». Теперь он сидел за столом, сложившись втрое, и готовил очередной материал по про­блеме разоружения, которая в ту пору становилась не только актуальной, но и модной.

Прошло несколько лет, прежде чем очередная волна вы­несла его вновь на гребень и усадила в кресло заведующе­го Международным отделом ЦК, о чем он сегодня вспомина­ет не без сожаления, ибо эта волна явилась для него «девя­тым валом».

Что касается мнения Андропова о Фалине, то оно оста­валось для меня долгое время непонятным, пока случай не прояснил его. А заодно и несколько малоприятных деталей, касающихся меня, после чего стало очевидным, что в отно­шениях с шефом я не мог рассчитывать на роль жены Цеза­ря, которая, как известно, во всех случаях жизни оставалась вне подозрений.

—   Послушай, — поинтересовался как-то в разговоре уже упоминавшийся руководитель аппарата КГБ в ГДР Иван Фа­дейкин,— давно хотел тебя спросить, как закончилась исто­рия, когда ты возил Фалина в Западный Берлин к Бару? Юрий Владимирович рвал и метал молнии по поводу твоих несо­тасованных с ним действий. Как ты мог так опрометчиво по­ступить? Ведь тебе же было наверняка известно его отноше­ние к Фалину.

В этом он ошибался. Сама же история, как мне тогда ка­залось, не стоила выеденного яйца и гнева столь высокопо­ставленного лица в государстве. И тем не менее…

Как-то еще до своего отъезда в Бонн, Фалин разыскал меня в Берлине и обратился с просьбой познакомить его по­ближе с Э.Баром. Ранее они встречались в Москве во время официальных переговоров. Теперь же он хотел в конфиден­циальной обстановке обсудить с западногерманским минист­ром ряд конкретных моментов готовившихся к подписанию соглашений.

Договорившись с Баром, я серым берлинским промозг­лым утром, оставлявшим лишь выбор между мокрым сне­гом и холодным дождем, подъехал к советскому посольству у Бранденбургских ворот.

Фалин ждал меня в вестибюле, и когда мы уже вышли на улицу, неожиданно спросил, нельзя ли взять с собой Ю.Кви-цинского. Я посчитал, что об этом лучше всего поинтересо­ваться у Бара. В результате мы сели в машину и отправились в путь.

В связи с регулярными переездами через стену, мой скромный темно-синий «форд» был хорошо известен на кон­трольно-пропускном пункте «Чек-пойнт Чарли». Машину ни­когда не останавливали, не подвергали досмотру, а главное, не интересовались, кто находится внутри.

На сей раз никаких отклонений от обычного ритуала не произошло. Едва завидев нас, пограничник разрешающим жестом пригласил нас без задержки проследовать в «свобод­ный мир». Вскоре мы благополучно добрались до Пюклершт-рассе, 14.

Почти трехчасовая дипломатическая беседа с обсужде­нием формулировок возможных договоренностей, под кофе и апельсиновый сок для Фалина, были нам наградой за «муже­ственное» преодоление стены, разделявшей две Германии.

Когда же результат встречи совпал с целью и Фалин смог перейти с Баром на «ты», мы поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились в обратный путь.

Если бы велась протокольная запись состоявшейся бе­седы, то в ней следовало бы отметить, что встреча прошла в «духе полного взаимопонимания сторон».

К сожалению, эту формулировку нельзя было распро­странить на события, последовавшие после нее.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты занимаешься самодея­тельностью? Что это за сватовство Фалина с Баром в Запад­ном Берлине?— поинтересовался Андропов подчеркнуто вежливо, с трудом сдерживая распиравшее его раздраже­ние.

Застигнутый врасплох, я не сразу нашел необходимые слова. В растерянность меня повергла не суть дела, в кото­ром я не видел никакого криминала, а лишь тон, каким был задан вопрос.

Возражать сильным мира сего— вещь неблагодарная. В этом случае слух их притупляется, а речь обостряется. Вы­двигаемые аргументы, ударившись в стену, возвращаются к вам в виде упреков.

Если я не знаю обстановки и не имею достаточно полно­го представления о людях, то мне следует посоветоваться с теми, кто разбирается в том и другом, с раздражением выго­варивал мне Андропов. Он достаточно проработал в МИДе и хорошо представлял себе, кто из чиновников на что спосо­бен ради карьеры.

На приведенную мною затертую временем армейскую сентенцию о том, что каждый солдат должен стремиться в ге­нералы, из которой вытекало, что и я не прочь был бы сде­лать карьеру, он реагировал по-своему. Существуют, оказы­вается, карьеристы «полезные» и «циничные». К первым Фа­лина он не причислил.

В этом вопросе и после беседы каждый из нас остался при своем мнении. Для Фалина негативное отношение к нему Андропова не было секретом, и, как мне казалось, он искал возможность, чтобы объясниться с ним, чего Андропов ста­рался избежать.

Меня же после состоявшегося объяснения с шефом волно­вала совсем иная проблема. Из того, что Андропову тут же ста­ла известна такая незначительная деталь, как наша поездка в Западный Берлин с казалось бы анонимным пассажиром, мож­но было сделать вывод, что и в Восточном Берлине к нам отно­сились не совсем безразлично. Важно было знать, делалось ли это с санкции шефа или это была самодеятельность его замес­тителей. И какую роль при этом играли «немецкие друзья»?

Беседа с Фадейкиным не исключала ни одного из вари­антов.

Тем временем кампания по ликвидации «серой зоны» все более приобретала контуры, заложенные в популярной «тео­рии устрашения». Сторонники теории пропагандировали ее как вклад в дело удержания мира от ядерной катастрофы, не упоминая о том, какое количество тотального недоверия она породила между странами, и без того переполненными подозрениями друг к другу. Не упоминалось также имя Хру­щева, одного из величайших поклонников «теории устраше­ния», который проверил ее на практике во время Карибского кризиса. Хрущев был единственным, кому удалось в послево­енное время так близко подтолкнуть человечество к атомной пропасти и при этом квалифицировать безумный шаг как ве­личайшее благо для своего народа.

Однажды, во время дружеского застолья, в кругу вполне доверявших друг другу людей, я слышал рассказ зятя Никиты Хрущева, Алексея Аджубея, о том, что для пущего устраше­ния американцев количеством вывозимых на Кубу ракет во время Карибского кризиса на палубы некоторых советских кораблей, шедших к «Острову Свободы», укладывали вместо настоящих ракет надувные баллоны, точно воспроизводящие их по форме.

По прибытии в Гавану, воздух из этих «ракет» выпускали, и в обратный путь суда шли с пустой палубой. По возвраще­нии в один из советских портов, воздух в баллоны закачивал­ся вновь и все повторялось сначала.

Так, напугав американцев надувными ракетами, подобно тому, как в «Диснейленде» пугают надувными резиновыми зве­рями детей, Никита Сергеевич отстоял независимость Кубы.

Алексей Аджубей был талантливым журналистом и одер­жимым пропагандистом своего тестя. Он считал карибскую ракетную эпопею одной из самых блестящих внешнеполити­ческих операций Хрущева.

— В обмен на воздух — независимость молодого социа­листического государства! — восклицал Аджубей.

Звучало и впрямь прекрасно. Кто-то возразил, резонно заметив, что пугать детей — нехорошо, а взрослых, да еще президентов — опасно. Одним словом, сидевшие за столом сошлись на том, что Алексей явно выпил лишнего.

Прочитав очередную телеграмму из Бонна о позиции канцлера Шмидта в вопросе о ракетах, Брежнев позвонил Андропову и, совершенно очевидно находясь в скверном расположении духа, попросил подумать, стоит ли ему и во­все лететь в Бонн и проводить официальный визит в Герма­нию, намечавшийся на май 1978 г.

Андропов непривычно легко отнесся к вероятности по­добного демарша, в буквальном смысле, махнув рукой: дес­кать, не стоит обращать внимания…

Это, однако, не было проявлением излишней самоуве­ренности или безрассудности. Андропов просто хорошо знал обстановку, сложившуюся в личном кругу близких и очень близких к Брежневу людей. Он знал, например, что из-за не­корректного, мягко говоря, поведения его экстравагантной дочери и пьяницы-сына, Брежнев все чаще стал впадать в де­прессию, заявляя домочадцам о том, что он устал, не находя отдыха ни дома, ни на работе, и решил уйти на пенсию, желая в покое дожить отпущенный ему судьбой срок.

При этих словах домочадцы окружали Генерального сек­ретаря плотным кольцом и, выстраивая в ряд испытанные и неопровержимые аргументы, старались убедить его, что без Леонида Ильича клан придет в упадок, а с ним — все госу­дарство советское.

Оба довода были неотразимы. Поэтому, выдержав тради­ционную паузу, Брежнев всякий раз «сдавался», уступая на­стояниям близких выполнять и впредь неблагодарную и об­ременительную миссию по управлению государством.

Андропов прекрасно понимал, что капризная угроза от­казаться от визита в ФРГ сродни этим сценам в домашнем те­атре, а потому не придавал ей никакого значения, зная, что она будет забыта к исходу дня.

Так оно и произошло.

Кажется в январе 1978 года Шмидт высказал пожелание лично познакомиться с советской частью уже функциониро­вавшего между ним и Брежневым канала. Для встречи было выбрано время завтрака. Поскольку в своем письме Брежнев предлагал сохранить канал в первозданном виде, было при­нято решение на встречу со Шмидтом направить Леднева.

В принципе приглашение к столу со стороны канцлера повергло нас в уныние. Нами оно воспринималось не иначе, как продолжение разговора о пресловутых ракетах, но, как бы сказал Клаузевиц, «иными средствами». К подобному по­вороту в ходе событий мы не были готовы ни практически, ни теоретически.

Валерий был решительно во всех отношениях сугубо гра­жданским человеком. Единственным видом оружия, с кото­рым ему отродясь пришлось иметь дело, был шанцевый ин­струмент, а именно, саперная лопатка. Ею он, будучи студен­том, рыл в военные годы окопы вокруг Москвы.

Мои знания в военной области в силу длительной ото­рванности от армии также безнадежно устарели. Надежды на помощь в освежении моих познаний можно было возлагать лишь на давних приятелей по военной академии. Многие из них за прошедшие со времени совместной учебы годы силь­но поднаторели как «разоруженцы», прочно оседлав «вен­ские раунды»— переговоры по взаимному разоружению и сокращению вооружений в Европе.

Люди эти представляли примечательную плеяду воен­ных профессионалов-теоретиков, вся жизнь которых на мно­гие годы оказалась очерченной исключительно рамками Венских переговоров, к проведению которых они были при­влечены еще совсем молодыми людьми, сразу по окончании Академии.

С годами у них появлялись жены, дети, седина в волосах. Затем — новые жены, и новые дети, а там и пенсионная пора. Но «раунды» все продолжались…

К счастью, даже будучи уже «вне службы», они остава­лись прекрасными специалистами своего дела. Разбуди лю­бого из них среди ночи и он мог сказать, не просыпаясь, сколько разделяющихся боеголовок несет американская ра­кета «Посейдон» или назвать радиус действия устаревшего бомбардировщика «В-2», находящегося на вооружении у анг­личан, а кроме того, в доступной форме объяснить, почему те так спешат заменить его новым истребителем-бомбардиров­щиком типа «Торнадо».

Правда, ситуация с ракетами СС-20 была даже им не очень ясна, и тем не менее, каждый раз, находясь в Москве, я старал­ся проконсультироваться с кем-нибудь из них, понимая, на­сколько недопустимо быть профаном, когда военные аспекты начинают играть решающую роль в «высокой политике».

Накануне визита Валерия Леднева к канцлеру, я, в свою очередь, попытался сыграть роль просветителя, но в очеред­ной раз убедился, как безнадежно учить тому, что сам не­твердо знаешь.

Параллельно на мне лежала также задача экипировки моего друга, немаловажная в свете предстоящего утреннего застолья на столь высоком уровне.

Она была максимально осложнена полным и тотальным пренебрежением Валерия к своему внешнему виду, что ни­как не вязалось ни с рамками протокола, ни, конечно, с пред­ставлением о приличиях неизменно элегантного до изыскан­ности Гельмута Шмидта.

Что-то срочно нужно было предпринимать. В не самом фе­шенебельном универмаге «С&А» на командировочные деньги мы купили Валерию новый, на наше счастье, вполовину уце­ненный и по виду роскошный, серый визитный костюм.

Для приведения в порядок прически Леднев воспользо­вался известной ему уже парикмахерской вблизи западно­берлинского вокзала «Ам Цоо». Престижной ее назвать было трудно, но о выборе мы ничуть не пожалели.

Мастером, взявшимся облагородить едва заметный обо­док волос на тыльной стороне черепа моего друга, оказался пожилой прибалтийский еврей, переместившийся по окон­чании войны в Германию. Звучно щелкая большими ножни­цами почти исключительно в воздухе, он ни на секунду не за­крывал рта, рассказывая то трагичные, то смешные истории из времен гитлеровской оккупации Риги.

Лейтмотивом повествования была мысль о том, что не красота, а цирульное ремесло спасет мир, как оно спасло ему жизнь во время оккупации. Немцы были так зачарованы его искусством придавать их головам человеческий вид, что вме­сто концлагеря оставили его в родной Риге, где он обслужи­вал всю немецкую комендатуру.

—   А, может быть, они просто не догадывались, что вы ев­рей? — осторожно предположил я.

Мое замечание было воспринято, как умаление нацио­нального достоинства. От обиды ножницы замерли в воздухе.

—   Вы посмотрите на меня в зеркало, и сомнения тут же покинут вас, молодой человек.

Сколько чувств было в этом восклицании! Цирюльник всю жизнь воспринимал людей и себя лишь в их зеркальном отражении, и только его считал истинным.

С Валерием и со мной происходило нечто подобное. За­частую мы тоже жили больше в наших зеркальных отражени­ях, нежели в реальном мире.

В тот момент, когда мы вели переговоры с нашими не­мецкими партнерами, мы стремились заглянуть в советское зеркало, чтобы лучше представить, как очередное послание немцев будет воспринято в Москве.

И наоборот. Сидя в кабинете Андропова и получая от него что-то для передачи немцам, я пристально вглядывался в немецкое зеркало, стараясь предугадать реакцию Брандта и Бара на московское послание.

А для тех, кто усомнился бы в нашей лояльности как по­средников, у нас была заготовлена фраза, произнесенная берлинским Фигаро: Взгляните в оба зеркала одновременно и ваши сомнения моментально развеются.

Не берусь сказать, что обеспечило успех — искусство не­состоявшегося узника концлагеря, мой безупречный вкус при выборе уцененного костюма или, может быть, седьмое, по­литическое, чутье искушенного политика Шмидта, но Леднев вернулся после завтрака в полном восторге от канцлера, от состоявшейся беседы и, конечно, от самого себя. Как у всех талантливых людей, у Валерия были некоторые недостатки. Но комплексом неполноценности он отнюдь не страдал.

И все же из рассказа четко вытекало, что благоприятный исход беседы был заложен в политическом такте Шмидта. Он не стал обременять беседу ракетной тематикой, а лишь под­твердил свою позицию в этом вопросе, но тут же попросил передать Брежневу, что опасается, как бы «ракетная дискус­сия» не повредила позитивному развитию отношений меж­ду ФРГ и Советским Союзом. Большего подарка от судьбы на этом этапе мы ожидать не могли.

Из разговора становилось ясно также, что канцлеру очень не хотелось, чтобы «ракетная тема» отрицательно по­влияла на их отношения с Брежневым, а уж тем более, на подготовку визита Генерального секретаря в ФРГ. Учитывая настроения Брежнева, последнее обстоятельство показалось нам крайне важным.

Андропов тут же позвонил генсеку, передал пожелания Шмидта, и добавил от себя, что визит непременно должен со­стояться. Брежнев в ответ неожиданно спросил:

— А что. Юра, кто-нибудь из членов Политбюро сомнева­ется в целесообразности моей поездки в Шмидту?

Андропов промолчал, чтобы не называть имя сомневав­шегося.

Во время завтрака канцлер просил также передать Бреж­неву, что для создания более благоприятного климата было бы полезно вывести ракеты СС-20 за Урал.

Этому пожеланию Шмидта не суждено было сбыться, хотя оно однажды обсуждалось Брежневым, Андроповым и минист­ром обороны Д.Устиновым. Последний, кроме прочих профес­сиональных доводов, привел собеседникам такую астрономи­ческую цифру стоимости передислокации ракет, что дальней­шее обсуждение этой проблемы стало бессмысленным.

И тем не менее каждая новая информация, полученная от Шмидта по каналу, делала канцлера все более привлека­тельным для Брежнева и особенно Андропова.

Однажды, касаясь проблемы гонки вооружений, канц­лер сформулировал свою позицию следующим образом: в положении СССР и США есть существенное различие, а имен­но, русские постоянно думают, где взять деньги, американ­цы же— куда их вложить. Деньги уже давно приобрели не только экономическую, но и политическую силу, размышлял канцлер, поэтому, если вы мне скажете, куда и сколько денег вложено, я берусь вам с достаточной точностью предсказать, какие события произойдут там в ближайшее время.

Брежнев отнесся к политэкономическим обобщениям Шмидта как к пожеланиям в свой адрес более настойчиво вес­ти переговоры с американцами по проблеме стратегического разоружения. Андропов, в свою очередь, особо оценил «эле­гантность формы», в которую Шмидт облек свою мысль, пока­завшуюся мне, прямо скажем, не слишком оригинальной.

Как-то в разговоре с Андроповым мы затронули тему о том, что после войны Западная Германия выдвинула целую плеяду талантливых политиков: Аденауэра, Эрхарда, Бранд­та, Шмидта, каждый из которых был личностью, пусть разной по яркости.

Невольная параллель привела нас к заключению, что по каким-то причинам в нашей стране послевоенное время вы­двинуло на роль руководителей совсем не самые светлые умы: Маленкова, Булганина, Хрущева.

Обойдя осторожно Брежнева, Андропов неожиданно признал, что вряд ли кого-либо и из нынешних государст­венных и партийных деятелей можно отнести к разряду та­лантливых руководителей, способных решать стоящие перед страной трудности.

Однако он тут же спохватился и, словно обидевшись за сложившуюся ситуацию, принялся убеждать себя в том, что грядет лучшее будущее. Подросла целая плеяда молодых коммунистов, понимающих необходимость внесения коррек­тив в нашу жизнь. Уже сформировался где-то в глубинке ли­дер, способный взять на себя тяжелейшую ношу перестрой­ки, самого главного для нас — запущенного сельского хозяй­ства. Надо, в первую очередь, накормить народ.

Тогда я впервые услышал слово «перестройка» в том смысле, в котором ему было суждено войти в мировой лек­сикон: впервые как взлет, а позже как начало распада второй мировой державы.

Зная, что Андропов предпочитает скрывать свои личные контакты, я не осмеливался поинтересоваться именем того, кто должен был накормить Россию, надеясь, что он в конце концов назовет его сам.

Еще задолго до этого разговора мне довелось неодно­кратно слышать рассказы очевидцев о том, что Андропова во время его осенних отпусков, которые он проводил на водах в районе Железноводска, постоянно опекал секретарь Ставро­польского краевого комитета партии. Их часто видели прогу­ливавшимися вместе по аллеям санатория.

Я знал, что Андропов не стал бы тратить напрасно вре­мя, даже отведенное для прогулок, на человека, на которого он не возлагал каких-либо надежд. Поэтому когда он загово­рил о сформировавшемся лидере «из глубинки», я невольно вспомнил о ставропольском секретаре и насторожился.

—     Это настоящий самородок,— продолжал Андро­пов,— великолепный организатор, прекрасно знает сель­ское хозяйство, долгое время трудился в поле, а оттуда пере­шел на партийную работу. Убежденный, последовательный и смелый коммунист! Одним словом, то, что сейчас необходи­мо: партийный организатор от земли.

К сожалению, идея выдвижения партруководителей «сни­зу» была далеко не оригинальной. Более того, существовало много примеров тому, когда выдвиженцы «из низов», обретя власть, быстрее других превращались в тупых, самодоволь­ных и невежественных бюрократов.

—   Так он от земли или от сохи?

Тут же я пожалел, что не сдержался, ибо глаза Андропо­ва мгновенно остекленели и стали злыми, в тоне прозвуча­ла обида:

—   Знаешь что, в юности я плавал по Волге на небольшом суденышке. Так вот, мой боцман говорил иногда: бывают у не­которых людей языки, которыми хорошо старый лак с палуб­ных досок снимать вместо наждачной бумаги, а не человече­ские слова произносить.

Затем, стремясь скрыть раздражение, он взял первую по­павшуюся папку и стал демонстративно читать какую-то теле­грамму, подчеркивая остро отточенным карандашом отдель­ные слова. На языке общения с шефом это означало не толь­ко конец аудиенции, но нечто большее.

Мне следовало как можно быстрее покинуть кабинет и как можно дольше не переступать его порога, по крайней мере пока не позовут. Если позовут вообще.

Прошло несколько дней, но интереса ко мне сверху» ни­кто решительно не проявлял. Миновавшие две недели тоже ничего не изменили. Не прояснились и причины болезнен­ной реакции шефа на безадресный, пусть несколько легко­мысленно сформулированный вопрос, не имевший отноше­ния к какому-либо конкретному лицу.

Разгадка пришла позже, когда согласно посмертному ду­ховному завещанию Андропова его место руководителя го­сударства занял бывший секретарь Ставропольского комите­та Коммунистической партии Михаил Горбачев. Тогда стало ясно, что именно Горбачева имел в виду Андропов, когда го­ворил о «самородке от земли» и, обидевшись за него, как за своего избранника, подверг меня остракизму.

«Отлучение» продолжалось около месяца. Вновь допу­щенный в приемную, я тут же услышал своеобразную оцен­ку случившемуся из уст искушенного в интригах и достаточно повидавшего на своем служебном веку дежурного секретаря:

— Давно вы у нас не были — радостно воскликнул он.

— Не приглашали, — неопределенно пожал я плечами.

—   Значит, в чем-то провинились, и шеф таким образом воспитывал вас.

Андропов был одарен высоким интеллектом и лишен ка­кого-либо воспитательного дара, поскольку страдал дальто­низмом при распознавании людей.