Россия и запад: различия систем права

В традиционном и современном обществах складывают­ся очень различные, поразительно несхожие системы права. Традиционное право настолько кажется странным челове­ку Запада, что он совершенно искренне считает государство традиционного общества «неправовым». Напротив, прило­жение норм права гражданского общества к традиционно­му (что случалось во многих частях света в периоды «модер­низаций») наносит людям и целым народам тяжелые травмы, которые порой достигали уровня геноцида.

Будучи порождением традиционного общества. Россий­ское государство выработало соответствующую такому об­ществу систему права. Во многих отношениях оно принци­пиально отлично от права гражданского общества. Люди, мыслящие в понятиях евроцентризма, не понимают традици­онного права, оно им кажется бесправием. В связи с этим в сфере идеологии возникает подмена понятий и взаимное не­понимание.

Так, слова «правовое государство» житель России вос­принимает совсем не так, как на Западе. Там имеется в виду именно либеральное государство, отдающее безусловный приоритет правам индивида. В обыденном сознании России считается, что правовое государство — это то, которое стро­го соблюдает установленные и известные всем нормы и всех заставляет их соблюдать. В таком государстве человек мо­жет достаточно надежно прогнозировать последствия своих действий — он вполне защищен и от преступника, и от вне­запного обесценивания своего вклада в сберкассе.

Постараемся уйти от идеологии и условного понятия «правовое государство». Неправового государства в норме не бывает, даже если теократическое или идеократическое право с либеральной точки зрения жестоко или недостаточ­но рационально. Бывают более или менее длительные от­клонения от права, что на деле есть и частичная утрата госу­дарственности. Это— нестабильное состояние, которое при необратимом углублении кризиса ведет или к революции, или к полному разрушению государства, которое выражает­ся в утрате монополии на насилие.

Основа основ права — это полная монополия государст­ва на применение насилия. Если монополия сохраняется — государство правовое, хотя бы и предельно жестокое. Если в стране легитимировано негосударственное насилие и нака­зание (например, «суд Линча» в США), то можно говорить о нестабильном состоянии неполной государственности. Если же государство предоставляет оружие и лицензию на наси­лие неформальным организациям— оно действует как не­правовое. Предоставление государством средств насилия неформальным организациям для борьбы с политическим противником внутри и вне собственной территории есть го­сударственный терроризм, что по меркам международного права является признаком преступного государства.

Так, тяжелейший кризис в России вызвало предоставле­ние вооружения неформальным силам Д. Дудаева (1991 — 1992 гг.) в Чечне для ликвидации органов советской власти. Для восстановления контроля над территорией затем воо­ружили другую группу чеченских неформалов— «оппози­цию» Дудаеву. И не только вооружили, но и послали туда на­бранных по контракту военнослужащих без военной фор­мы и знаков различия. Это привело к возникновению очага войны в Чечне и временной утрате суверенитета России над нею. Восстановление этого суверенитета стоит теперь огром­ных жертв и усилий.

Главное отличие правовых систем двух типов общест­ва— российского и западного— в отношениях между пра­вом и этикой. Конечно, в любом обществе система права ба­зируется на господствующей морали, на представлениях о допустимом и запретном, но в западном обществе все это формализовано (представлено в виде законов и кодексов) в несравненно большей степени, чем в традиционных об­ществах. Причина в том, что в западном обществе устранена единая для всех этика. Отказ от единой этики породил ниги­лизм — особое свойство западной культуры.

В правовом плане этот нигилизм означает безответ­ственность, замаскированную понятием свободы. Понятие свободы в традиционном обществе уравновешено множе­ством запретов, в совокупности порождающих мощное чув­ство ответственности (поэтому, в частности, такое общество выглядит как неправовое— в нем нет такой острой нужды формализовать запреты в виде законов). В западном обще­стве контроль общей этики заменяется контролем закона. В традиционном обществе право в огромной своей части за­писано в культурных нормах, запретах и преданиях. Эти нор­мы выражены на языке традиций, передаваемых от поколе­ния к поколению.

В России право ассоциируется с правдой — сводом базо­вых этических норм. Эти нормы до такой степени сливаются с нормами права, что большинство людей в обыденной жиз­ни и не делают между ними различия. СССР не был, в поня­тиях либерализма, правовым государством, но существовали неписаные моральные нормы, которые считались даже зако­ном (то есть большинство людей искренне верило, что где-то эти моральные нормы записаны как Закон)1. Когда власти эти нормы нарушали, они старались это тщательно скрыть.

Можно сказать, несмотря на привычную инерцию вос­приятия, что так называемое «правовое» общество, с научной точки зрения, вряд ли можно рассматривать как культурное достижение. Скорее, это вынужденное состояние общества, утратившего именно нравственные регуляторы внутреннего взаимодействия. Философ права Ю.В. Тихонравов пишет об этом следующее: «Право есть итог прогресса цивилизации и деградации культуры, оно есть предельная уступка духа ре­альности… Дух через последовательность кризисов движет­ся по цепочке «религия— мораль— обычай— право», те­ряя при этом свою ясность и силу… Когда же ни одно из этих оснований не может эффективно воздействовать на поведе-

1 Вот слова из песни В. Высоцкого: «Расстреливать два раза уставы не велят». Разумеется, ни в каких уставах это не записано. Однако в России из­давна действует этическая норма: при неудавшейся казни осужденный дол­жен быть помилован. Почти на столетие на династию Романовых лег грех Ни­колая I, ставший преданием,— повторная казнь декабристов, сорвавшихся с виселицы.

ние людей, из них выделяется система норм, поддерживае­мых реальной властью. Это и есть право» [102, с. 124].

Резкое расширение масштабов внедрения юридических норм (законов) в ткань человеческих отношений произошло на Западе в Новое время именно потому, что Реформация и атомизирующее воздействие рыночного хозяйства разорва­ли множество связей, которые действовали в предыдущий период. Законы — очень дорогостоящая и не всегда эффек­тивная замена связей совести и любви. В русском народе до настоящего времени такой крупномасштабной замены про­сто не требовалось1.

Вплоть до нынешней рыночной реформы в России гос­подствовала установка на упрощение законодательства, его сближение с господствующими в обыденном сознании пред­ставлениями и традиционной моралью— так, чтобы Закон был понятен человеку и, в общем, делал бы излишним боль­шое профессиональное сообщество адвокатов. В повестях Го­голя упоминается зерцало — трехгранная призма, которая ста­вилась на видном месте в присутственных местах. На ней были тексты главных законов, для постоянного напоминания их пуб­лике. Поначалу на зерцалах выставлялись указы Петра I.

Устройство зерцал было не просто символом правосу­дия, оно давало ощущение близости, доступности законов. Это ощущение действительно присутствовало в восприятии человеческих отношений и в советское время — очень час­то люди, столкнувшись с правовой проблемой, тут же покупа­ли в магазине тоненькую книжку с соответствующим кодек­сом и вполне в нем разбирались. Более продвинутые покупа­ли книжку потолще — комментарии к кодексу.

И. Солоневич писал: «Французский моралист Вовенар, современник Вольтера, сказал: «Тот, кто боится людей, любит

1 Статус юридически оформленных законов вообще был низок в тради­ционных незападных обществах. В.В. Малявин так характеризует отношение к закону в традиционном китайском обществе: «Примечательно, что преда­ние приписывало изобретение законов не мудрым царям древности и даже не китайцам, а южным варварам, которые по причине своей дикости были вынуждены поддерживать порядок в своих землях при помощи законов (на­казаний). Истинно же возвышенные мужи, по представлениям китайцев, в законах не нуждаются, ибо они «знают ритуал» [102, с. 124].

законы». Русское мировоззрение отличается от всех прочих большим доверием к людям и меньшей любовью к законам. Доверие к людям сплетается из того русского оптимизма, о котором писал профессор Шубарт, по моей формулиров­ке, — из православного мироощущения… Отсюда идет дове­рие к человеку, как к той частице бесконечной любви и бес­конечного добра, которая вложена Творцом в каждую чело­веческую душу» [44, с. 480].

Одни считают достоинством, другие признаком отста­лости уживчивость русских, их отвращение к сутяжничест­ву, к обращению в суд для разбирательства своих конфлик­тов. Это свойство не прирожденное, оно настойчиво форми­ровалось— и государством, и церковью, и общиной. Этой стороне русского общежития много внимания уделили наши писатели. Гоголь писал, что любой суд должен быть «двой­ным»— по-человечески надо оправдать правого и осудить виноватого, а по-божески осудить и правого, и виноватого, — за то, что не сумели примириться. Гоголь ссылается и на Пуш­кина: «Весьма здраво поступила комендантша в повести Пуш­кина «Капитанская дочка», которая, пославши поручика рас­судить городового солдата с бабой, подравшихся в бане за деревянную шайку, снабдила его такой инструкцией: «Разбе­ри, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи» [148, с. 123].

Важным учреждением был в России Совестной суд, ко­торый просуществовал почти сто лет (1775—1862 гг.). «По­добного ему не знаю в других государствах», — писал Гоголь. В этом суде разбирали дело «не по закону, а по совести», что, безусловно, было важным элементом всей системы право­вых отношений. Гоголь пишет: «По моему мнению, это верх человеколюбия, мудрости и познанья душевного. Все те слу­чаи, где тяжело и жестоко прикосновенье закона; все дела, относящиеся до малолетних, умалишенных; все, что может решить одна только совесть человека и где может быть не­справедлив справедливейший закон; все, что должно быть кончено полюбовно и миролюбиво в высоком христианском смысле, без проволочек по высшим инстанциям,— есть уже его предмет» [148, с. 136].

Историки отмечают, что высокая степень юридической оформленности человеческих отношений является специфи­ческим качеством культуры народов Западной Европы. Культ закона возник в Древнем Риме на языческой основе, с ори­ентацией на «естественные» права человека, не ограничен­ные христианской моралью. «Юридическими» стали прежде всего отношения римлян с их богами — в отличие от «оче­ловеченных» греческих богов римские воспринимались как абстрактные сущности, партнеры по договору. Как пишут, римское право было «средством богообщения» и носило са­кральный характер. Оно и формировало правосознание рим­лян в течение шести веков.

Римское право оказало сильное влияние и на католиче­скую церковь, которая придала отношениям человека с Бо­гом юридическую трактовку. Так, согласно учению об индуль­генциях, человек мог спасти свою душу, совершив опреде­ленное количество добрых дел. Речь шла о сделке, и человек, выполнив свою часть контракта, был вправе требовать «то­вар». Если добрых дел не хватало, он мог покрыть недочет, «прикупив» благодати из сокровищницы святых — в букваль­ном смысле слова [149]. С XII века нормы римского права ста­ли широко внедряться в сознание западного общества через университеты и множество курсов.

Но и юридическое оформление человеческих отношений происходит в соответствии с нормами национальной культу­ры, даже если предмет права, понятия и термины у разных народов внешне схожи. В России европейское образование элиты не раз приводило к утрате понимания тех представле­ний о праве, которые были укоренены в массовой культуре народа.

Профессор Манчестерского университета Теодор Шанин вспоминает: «В свое время я работал над общинным правом России. В 1860-е годы общинное право стало законом, при­менявшимся в волостных судах. Судили в них по традиции, поскольку общинное право— традиционное право. И когда пошли апелляции в Сенат, то оказалось, что в нем не знали, что делать с этими апелляциями, ибо не вполне представля­ли, каковы законы общинного права. На места были посланы сотни молодых правоведов, чтобы собрать эти традицион­ные нормы и затем кодифицировать их. Была собрана масса материалов, и вот вспоминается один интересный документ.

Это протокол, который вел один из таких молодых право­ведов в волостном суде, слушавшем дело о земельной тяж­бе между двумя сторонами. Посоветовавшись, суд объявил: этот прав, этот не прав; этому— две трети спорного участ­ка земли, этому — одну треть. Правовед, конечно, вскинулся: что это такое— если этот прав, то он должен получить всю землю, а другой вообще не имеет права на нее. На что воло­стные судьи ответили: «Земля — это только земля, а им при­дется жить в одном селе всю жизнь». Возможно, эта русская крестьянская мудрость волостных судей важна и для совре­менной России» [150].

Непонимание этой «русской крестьянской мудрости» ле­жало и лежит в основе важных конфликтов. В начале XX ве­ка дворяне и политики исходили из западных представлений о частной собственности. Требования крестьян о национали­зации земли выглядели в их глазах преступными посягатель­ствами на чужую собственность. Консервативный экономист-аграрник А. Салтыков писал в 1906 г.: «Само понятие права состоит в непримиримом противоречии с мыслью о прину­дительном отчуждении. Это отчуждение есть прямое и реши­тельное отрицание права собственности, того права, на кото­ром стоит вся современная жизнь и вся мировая культура».

На деле две части русского народа уже существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая пра­во другой стороны «бесправием». Такое «двоеправие» было признаком кризиса, который снова стал актуальным в Рос­сии. Как говорят юристы, на Западе издавна сложилась двой­ственная структура «право— бесправие», в ее рамках мыс­лил культурный слой России и начала XX века, и сейчас, в на­чале XXI века. Но рядом с этим в русской культуре жила и живет более сложная система: «официальное право — обыч­ное право— бесправие». Обычное право для «западника» кажется или бесправием, или полной нелепицей.

Видимо, сотни молодых правоведов, которые, по словам Т. Шанина, разъехались по России изучать общинное право, все же не смогли донести до правящих классов традицион­ные понятия о праве. Это пытались сделать народники, гово­ря о сохранении в среде крестьянства основ старого обыч­ного права — трудового. Оно было давно изжито на Запа­де и не отражалось в его правовых системах. Право на землю в сознании русских крестьян было тесно связано с правом на труд. Оба эти права имели под собой религиозные кор­ни и опирались на православную антропологию— понима­ние сущности человека и его прав.

Такие общественные явления, которые со временем ста­новятся привычными, лучше понимаются в момент их транс­формации, а тем более быстрого, радикального слома. Пра­во относится к таким явлениям. За многие десятилетия нам стало привычным советское право (до которого действова­ло генетически родственное ему традиционное право Рос­сийской империи). Для его понимания полезно наблюдать за теми попытками изменить его по западным образцам, что происходят сегодня на наших глазах. При этом, конечно, надо прилагать немалые усилия, чтобы отделять «идеологические шумы». Много таких шумов создало правозащитное движе­ние, исходившее прежде всего из политических, а не право­вых категорий.

Например, правозащитники постулировали: лучше ос­тавить на свободе десять преступников, чем осудить одного невиновного. При этом речь шла о судебных ошибках, а не о сознательных преступлениях правоохранительных органов (такие преступления знают самые «правовые» западные госу­дарства). И все приняли некорректный с точки зрения права постулат, не спросив, идет ли речь именно о десяти преступ­никах. А если о ста? О тысяче? Обо всех?

Глубокое изменение отражает сам язык: идеологи либе­ральной реформы принципиально стали называть правоох­ранительные органы силовыми структурами. Слово, корнем которого является право, заменено термином, полностью очищенным от всякой этической окраски. Сила нейтральна, равнодушна к добру и злу, она — орудие. Эта замена терми­на — разрыв с традиционным правом, где «человек с ружь­ем» есть или носитель добра, или служитель зла.

Искренним идеологом либеральной реформы был ака­демик А.Д. Сахаров. В отношении концепции правового госу­дарства он провозгласил: «Принцип «разрешено все, что не запрещено законом» должен пониматься буквально». Эта ла­коничная мысль означает разрыв с системой права традици­онного общества, разрыв непрерывности всей траектории правосознания России. Она означает, что в обществе снима­ются все не записанные в законе запреты и культурные нор­мы. Конечно, в предложенной «абсолютной» форме это не может быть реализовано, так как имело бы катастрофиче­ские последствия. Ведь речь идет о радикальном внедрении правовых норм в том виде, как они сложились на протестант­ском Западе, в многонациональной стране с православной и мусульманской культурой.

Кажется курьезом, а на деле принципиальное значение имел случай заключения в Италии брака между братом и се­строй — не нашлось закона, который бы это запрещал. А ра­циональные аргументы молодоженов были неотразимы: это экономично, они гарантированы от СПИДа, а потомству вре­да они не нанесут, так как детей заводить не собираются. За­падное свободное общество это приняло (как и узаконенные уже браки между лицами одного пола). Значит ли это, что к подобному освобождению права от традиционных мораль­ных норм готова Россия и все населяющие ее народы?1

Какие бы разделы права мы ни рассматривали (хозяйст­венное, гражданское, трудовое, семейное право и т.д.), все­гда под ними лежат более или менее сознательные представ­ления о естественном праве. То есть о таком идеальном, не зависящем от государства праве, которое как бы вытекает из велений разума и самой природы мира и человека. Разумеет­ся, естественное право суть порождение культуры, в нем нет ничего «естественного». Просто оно настолько тесно связано с мироощущением, что кажется, будто оно выводится из при­роды вещей. «Так устроен мир»— вот обоснование естест­венного права. Поскольку мироощущение и представления о

1 Конфликты в отношениях права с традиционной моралью возникают часто и требуют общественного диалога. Вот в июне 2001 г. во Франции женщи­на 62 лет родила ребенка. Отец ребенка — ее родной брат, зачатие произве­дено в пробирке с яйцеклеткой от другой женщины. Имплантация оплодотво­ренной яйцеклетки произведена в частной клинике в Лос-Анджелесе, законы Калифорнии этому не препятствовали. Законы Франции не обнаружили инце­ста, т.к. имелся посредник в лице другой женщины. Юридические проблемы на­следства также разрешены — факт рождения налицо. Возник конфликт права с традициями и обычаями, которые соединяют французов в нацию [151].

человеке в современном и традиционном обществе различ­ны, то различаются и основания естественного права. А сле­довательно, разным содержанием наполняются в России и на Западе и внешне схожие нормы конкретного права.

Так, одним из социальных прав как в СССР, так и в неко­торых странах при социал-демократических правительствах (например, в Швеции) было право на бесплатное медицин­ское обслуживание. При внешней схожести этого конкрет­ного права его основания в СССР и в Швеции были различ­ны. Согласно концепции индивида (в Швеции), человек рож­дается вместе со своими неотчуждаемыми личными правами. В совокупности они входят в его естественное право. Но бес­платное медицинское обслуживание не входит в естествен­ное право человека. Он это право должен завоевать как со­циальное право — и закрепить в какой-то форме обществен­ного договора.

В советском (традиционном) обществе человек являет­ся не индивидом, а членом общины. Он рождается не только с некоторыми личными, но и с неотчуждаемыми обществен­ными, социальными правами. Поскольку человек— не инди­вид (он «делим»), его здоровье в большой мере есть нацио­нальное достояние. Поэтому бесплатное здравоохранение рассматривается (даже бессознательно) как естественное право. Оберегать здоровье человека— обязанность и госу­дарства как распорядителя национальным достоянием, и са­мого человека.

Примечательно, что в ходе реформы 90-х годов не было не только протестов, но и общественных дебатов в связи с планами отмены бесплатного здравоохранения и образова­ния. Эти блага настолько воспринимались как неотчуждае­мое естественное право человека, что даже представить себе никто не мог, что их может отменить государство. Реформа в России привела к неожиданному эффекту: еще до перехода к платному здравоохранению резко снизилась обращаемость к врачам, несмотря на рост числа заболеваний. Люди почув­ствовали себя свободными от обязанности беречь свое здо­ровье как национальное достояние, но еще не осознали свое тело как частную собственность.

Такое несоответствие между вводимыми новыми («за­падными») правовыми нормами и обычным правом наблюда­ется на каждом шагу. Иногда оно приводит именно к беспра­вию части населения, вплоть до социального апартеида. Вот, например, в самом начале реформ в РФ была учреждена ча­стная собственность и рынок недвижимости. Возник хаос, от которого понесла ущерб значительная часть населения. За­тем были созданы ведомства государственной регистрации недвижимости (строений и земельных участков) и введены новые, очень сложные правила регистрации. Возможность понять эти правила и действовать в соответствии с ними сра­зу стала фильтром, разделившим население примерно на две равные части — тех, кто получал доступ к легальной недви­жимости, и тех, кто этого доступа лишался.

Проведенное в 2003 г. исследование привело к такому выводу: «Для почти половины населения новые имуществен­ные отношения остаются закрытой сферой, о которой они не имеют представления (или имеют весьма смутное). Боль­шей частью населения система государственной регистра­ции имущественных прав воспринимается либо как совер­шенно чужая, не имеющая никакого отношения к их жизни, либо как враждебная, способная привести к новым жизнен­ным трудностям… Выявленные тенденции ведут к сужению социальной базы этого нового для нашего общества институ­та, соответственно, к снижению его легитимности. Институт, за пределами которого остается более половины населения, не может претендовать на легитимность» [152].

Надо сказать, что введение в России регистрации недви­жимости «западного типа» представляет собой удар вовсе не только по советским привычкам. Вестернизация этой части имущественного права не успела произойти и в дореволю­ционной России. Вот одна из последних повестей Н.С. Леско­ва, знатока русской национальной культуры центральных об­ластей, — «Несмертельный Голован» (1880).

Молодой Лесков, юрист, заехал в родной Орел, где не­давно был большой пожар. Его дядюшка, совестной судья, жаловался на то, что «народ очень глуп, что он совершен­но не имеет понятий о законе, о собственности и вообще на­род азият, который может удивить кого угодно своею дико­стью» — после пожара люди построили новые дома и лачуги, но ни у кого нет прав на участки.

Лесков поясняет: «Дело было в том, что, когда отдохнув­ший от пожаров город стал устраиваться и некоторые люди стали покупать участки в кварталах за церковью Василия Ве­ликого, оказалось, что у продавцов не только не было ни­каких документов, но что и сами эти владельцы и их пред­ки считали всякие документы совершенно лишними. Домик и местишко до этой поры переходили из рук в руки без всяко­го заявления властям и без всяких даней и пошлин в казну, а все это, говорят, писалось у них в какую-то «китрать», но «кит-рать» эта в один из бесчисленных пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, — умер; а с тем и все следы их владенных прав кончи­лись. Правда, что никаких споров по праву владения не было, но все это не имело законной силы, а держалось на том, что если Протасов говорит, что его отец купил домишко от по­койного деда Тарасовых, то Тарасовы не оспаривали владен­ных прав Протасовых». Лесков излагает разговор его дяди-судьи с тремя купцами, которые как раз и пришли удостове­рить куплю-продажу участка, на который ни у кого не было никаких документов («и никогда не было»). Это — в крупном городе, в купеческой среде.

Традиционное государство «стыдливо». Государство гражданского общества в принципе «стыда не имеет», в нем бывают лишь нарушения закона1. «Кровавое воскресенье» доконало царизм, а расстрел демонстрации в Чикаго никако­го чувства вины в США не оставил. Это видно и по близкому нам времени. Хрущев пошел на уличные репрессии в Ново­черкасске (в масштабах, по меркам Запада, ничтожных) — но это тщательно скрывалось. Это был позор, Хрущев его и не пережил как руководитель. Сегодня, после «либерализации»

1 Мы говорим об идеальном проекте, а в действительности государства Запада в случае целесообразности применяют подходы, чуждые правовым принципам собственного общества, например, принцип круговой поруки в наказании. Важным экспериментом над правосознанием стал опыт блокады Ирака. Строго говоря, против народа Ирака сознательно совершали смер­тельные репрессии за действия режима Саддама Хусейна — небольшой и не­подконтрольной этому народу части. То есть, на языке западного же права, использовали невинных людей как заложников и убивали их.

Российского государства, танки могут расстреливать людей в течение целых суток в центре Москвы с показом по телеви­дению на весь мир. И понятие греха при обсуждении этой ак­ции вообще исключено…

Наконец, рассмотрим цивилизационные различия Рос­сии и Запада в представлении главного права — права на жизнь.

С первых этапов становления современного Запада его социальная философия ищет обоснование социальному нера­венству (индивидуальное равенство дается неотчуждаемым правом частной собственности на тело человека). Так возник социал-дарвинизм— учение, переносящее принцип борьбы за существование из животного мира в общество людей. Это придает неравенству видимость «естественного» закона.

Г. Спенсер писал: «Бедность бездарных, несчастья, обру­шивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий без­дельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих «на мели и в нищете», — все это воля мудрого и все­благого провидения».

Ницше говорит еще более жестко: «Сострадание, позво­ляющее слабым и угнетенным выживать и иметь потомство, затрудняет действие природных законов эволюции. Оно ус­коряет вырождение, разрушает вид, отрицает жизнь. Почему другие биологические виды животных остаются здоровыми? Потому что они не знают сострадания».

Отцы политэкономии говорили о «расе рабочих», и счита­ли, что первая задача рынка — через зарплату регулировать численность этой расы. Все теории рынка были предельно жестоки: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это ясно сказал заведующий первой в истории ка­федрой политэкономии Мальтус: «Человек, пришедший в за­нятый уже мир, если общество не в состоянии воспользо­ваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться и не за­медлит сама привести в исполнение свой приговор».

Таким образом, право на жизнь дает только платежеспо­собность. Оно не входит в число естественных прав, что бы ни говорили «мягкие» либералы. В первой трети XIX века ха­рактер деградации английских рабочих был тот же, что у аф­риканцев колоний: пьянство и проституция, расточительство, апатия, потеря самоуважения и способности к предвидению (даже в покупках). Социолог из США Ч. Томпсон, изучавший связь между расовыми и социальными отношениями, писал: «В Англии, где промышленная революция протекала быст­рее, чем в остальной Европе, социальный хаос, порожденный драконовской перестройкой экономики, превратил обни­щавших детей в пушечное мясо, которым позже стали афри­канские негры. Аргументы, которыми в тот момент оправды­вали такое обращение с детьми, были абсолютно теми же, ко­торыми впоследствии оправдывали обращение с рабами».

Это — фундаментальные принципы, которые смягчались по мере роста национального богатства и совершенствова­ния методов социальной борьбы. «Чистая модель», положен­ная в основание цивилизации, не изменилась.

В России дело обстояло иначе. Православие и вся рус­ская культура отвергали расизм и его философию. Россия — община христианская и исламская, и здесь «право на жизнь» всегда было естественным правом. Человек, просто потому, что он родился в России и есть один из нас, имеет право на жизнь, а значит, на некоторый минимум благ. И это— не по­дачка, а право. За ним и стоит уравниловка, заложенная в ко­рень цивилизации. Поэтому так болезненно и было воспри­нято вторжение западного капитализма.

Запад, разрушив традиционное сословное общество, уст­ранил «уравниловку», а это есть не что иное, как отрицание права на жизнь, перенесение проблемы в сферу благотво­рительности. Это произошло и на уровне социальной фило­софии, и на уровне обыденных житейских обычаев и устано­вок. Ф. Бродель писал: «Эта буржуазная жестокость безмерно усилится в конце XVI в. и еще более в XVII в.». Он приводит та­кую запись о порядках в европейских городах: «В XVI в. чужа­ка-нищего лечат или кормят перед тем, как выгнать. В нача­ле XVII в. ему обривают голову. Позднее его бьют кнутом, а в конце века последним словом подавления стала ссылка его в каторжные работы» [153, с. 92].

Буржуазный Запад впервые в истории породил государ­ство, которое сознательно сделало голод нормальным сред­ством политического господства. К. Поляньи в книге «Вели­кая трансформация», описывающей историю возникновения капитализма, отмечает, что, когда в Англии в XVIII в. готови­лись новые Законы о бедных, философ и политик лорд Таун-сенд писал: «Голод приручит самого свирепого зверя, обучит самых порочных людей хорошим манерам и послушанию. Во­обще, только голод может уязвить бедных так, чтобы заста­вить их работать. Законы установили, что надо заставлять их работать. Но закон, устанавливаемый силой, вызывает беспо­рядки и насилие. В то время как сила порождает злую волю и никогда не побуждает к хорошему или приемлемому услуже­нию, голод — это не только средство мирного, неслышного и непрерывного давления, но также и самый естественный по­будитель к труду и старательности. Раба следует заставлять работать силой, но свободного человека надо предоставлять его собственному решению».

На международном семинаре в 1995 г., посвященном про­блеме голода, историк В.В. Кондрашин говорил: «Страх перед голодом был одной из причин консолидации российского крестьянства в рамках традиционной поземельной общины. В течение столетий в условиях налогового гнета государст­ва, помещичьей кабалы община обеспечивала минимальное приложение сил трудовых своих членов, удерживала массу крестьянских хозяйств от разорения. В общине традицион­но была взаимоподдержка крестьян в случае голода. Обще­ственным мнением была освящена помощь в деле спасения от голода слабейших крестьянских семей…

К концу XIX века масштабы неурожаев и голодных бед­ствий в России возросли. В 1872—1873 и 1891—1892 гг. кре­стьяне безропотно переносили ужасы голода, не поддержи­вали революционные партии. В начале XX века ситуация рез­ко изменилась. Обнищание крестьянства в пореформенный период вследствие непомерных государственных платежей, резкого увеличения в конце 90-х годов арендных цен на зем­лю— все это поставило массу крестьян перед реальной уг­розой пауперизации, раскрестьянивания… Надо сказать, что хроническое недоедание крестьян создавало в России соци­альную базу для большевизма и распространения уравни­тельных коммунистических идей».

Периодические вспышки голода возникали в России именно вследствие вторжения капиталистических отноше­ний, и эти вспышки стали быстро подрывать легитимность государства. Российское монархическое государство пере­стало гарантировать право на жизнь, что и завершилось ре­волюцией.

Надо особо подчеркнуть, что такое понимание права на жизнь вовсе не является порождением советского строя и его идеологии. Напротив, советский строй— порождение этого взгляда. Согласно ему, угрожающая жизни бедность есть зло, несправедливость, которую можно временно тер­петь как следствие бедствия, но нельзя принимать как нор­му жизни.

Вот выдержка из старого дореволюционного российского учебника по гражданскому праву выдающегося российского юриста:

«Юридическая возможность нищеты и голодной смер­ти в нашем нынешнем строе составляет вопиющее не только этическое, но и экономическое противоречие. Хозяйствен­ная жизнь всех отдельных единиц при нынешней всеобщей сцепленности условий находится в теснейшей зависимости от правильного функционирования всего общественного ор­ганизма. Каждый живет и дышит только благодаря налично­сти известной общественной атмосферы, вне которой ника­кое существование, никакое богатство немыслимы. Бесчис­ленное количество поколений создавало эту атмосферу; все нынешнее общество в целом поддерживает и развивает ее, и нет возможности выделить и определить ту долю в этой общей работе, которая совершается каждой отдельной еди­ницей. Пусть доли этих единиц неравны, но доли эти есть, и они обязывают все общество к тому, чтобы признать по край­ней мере право каждого человека на обеспечение известно­го минимума необходимых средств на тот случай, если он сам по каким бы то ни было причинам окажется не в состоянии себя содержать. Другими словами, за каждым должно быть признано то, что называется правом на существование.

Мы знаем, что в прежнее время забота о выброшенных за борт экономической жизни лицах лежала на тех или дру­гих более тесных союзах— роде, общине, цехе и т.д. Но мы знаем также, что ныне все эти союзы оттеснены, а то и вовсе уничтожены государством; это последнее заняло по отноше­нию к индивиду их прежнее властное место; оно претенду­ет на многие, прежде им принадлежавшие права (например, право наследования); естественно поэтому, что оно должно взять на себя и лежавшие прежде на них обязанности. Только при таком условии вступление на место прежних союзов го­сударства будет подлинным прогрессом, подлинным расши­рением общественной солидарности.

И действительно, как известно, призрение бедных, сирот и т.д. считается одной из государственных забот. Но все это нынешнее призрение построено на идее милости и потому не может не быть недостаточным, унизительным для тех, на кого оно распространяется. Между тем дело идет не о милости, а о долге общества перед своими сочленами: каждый отдельный индивид должен получить право на свое существование…

Признание права на существование окажет, без сомне­ния, огромное влияние и на всю область экономических от­ношений: положение «экономически слабых» станет прочнее и сделает их более устойчивыми в борьбе за цену предлагае­мого ими труда и за лучшие условия жизни. Защищенные от опасности голодной смерти, они не так легко пойдут в сети хозяйственной эксплуатации.

Конечно, осуществление права на существование пред­ставляет громадные трудности, но иного пути нет: растущая этическая невозможность мириться с тем, что рядом с нами наши собратья гибнут от голода, не будет давать нам покоя до тех пор, пока мы не признаем нашей общей солидарно­сти и не возьмем на себя соответственной реальной обязан­ности» [154].

Мы видим, что здесь, во-первых, отрицается способность рынка как социального механизма оценить реальный вклад каждого человека в жизнеобеспечение общества («нет воз­можности выделить и определить ту долю в общей работе, которая совершается каждой отдельной единицей»). Во-вто­рых, утверждается всеобщее право каждого на получение ми­нимума жизненных благ на уравнительной основе— именно как право, а не милость («дело идет не о милости, а о долге об­щества перед своими сочленами: каждый отдельный индивид должен получить право на свое существование»). В-третьих, это право в современном обществе должно быть обеспече­но государством, а не благотворительностью. Наконец, ут­верждается, что уравнительное предоставление минимума благ в условиях России является не только этически обяза­тельным, но и экономически целесообразным.

Сформулированные в этом учебнике принципы катего­рически отрицают то, что говорили Мальтус и Спенсер, Ниц­ше и фон Хайек, а за ними и Е.Т. Гайдар1. Автор учебника — не большевик, не революционер, а представитель гумани­тарной элиты царской России. Его установки выражают не идеологические, а цивилизационные принципы. Именно эти принципы и стали воплощаться в жизнь Советским государ­ством. Для этого оно должно было сдвинуться к патернализ­му, то есть стать в большей мере традиционным, нежели ре­жим царской России периода развития капитализма.

Советская власть унаследовала глубокую застойную бед­ность огромной массы населения, усугубленную разрухой Мировой и Гражданской войн. Сразу после Октября были на­чаты большие исследовательские, а затем и практические (в том числе чрезвычайные) программы по обеспечению права на жизнь. Во время Гражданской войны Советское государст­во изымало через продразверстку примерно 1/15 продукции крестьянства, выдавало 34 млн. пайков и тем самым спас­ло от голодной смерти городское население, включая дво­рян и буржуев (нерыночное распределение продовольствия в среднем обеспечивало половину рациона горожан). Это и есть в чистом виде патернализм, необходимый для обеспече­ния права на жизнь. Стратегическая доктрина действий по­сле Гражданской войны исходила из критерия минимизации социальных страданий2.

1 В 2004 г. Гайдар писал: «Либеральное видение мира отвергало право человека на получение общественной помощи. В свободной стране каждый сам выбирает свое будущее, несет ответственность за свои успехи и неуда­чи» [155].

2 Аристотель сформулировал дилемму стратегии жизнеустройства: со­кращение страданий или увеличение наслаждений. Вплоть до 60-х годов в политике Советского государства приоритет отдавался первой альтернати­ве, что во время перестройки и квалифицировалось как «казарменный со­циализм».

Следуя этой стратегии, выполнялась комплексная про­грамма, и советская власть за время нэпа буквально измени­ла обстановку в обществе, ликвидировав «синдром бедняка» и ощущение бедствия, что привело к резкому увеличению продолжительности жизни, снижению детской смертности, искоренению массовых социальных болезней.

И.А. Гундаров пишет: «Отсутствие объективных основа­ний для значительного улучшения здоровья в 1921 г. заставля­ет предположить действие закона «духовно-демографической детерминации». Действительно, уровень преступности, под­скочивший в 1914—1918 гг. в два раза, затем в начале 20-х го­дов снизился от этой величины в четыре раза. В последую­щие годы продолжалось поразительное улучшение духов­ного состояния общества… Годы нэпа представляют собой удивительную картину резкого улучшения системы медико-оздоровительной помощи и здоровья населения» [156].

Программа преодоления острой бедности и присущих ей социальных болезней в 20-е годы породила тот антропо­логический оптимизм населения Советской России, который предопределил и успехи индустриализации, и массовую тягу к знаниям, и победу в Великой Отечественной войне, и бы­строе восстановление после войны. А ведь государство тогда еще не располагало для этого крупными материальными ре­сурсами, успех был достигнут благодаря всеобщему «моле­кулярному» участию населения в этой программе, ясности и фундаментальности поставленных целей и критериев, спосо­бу организации действий, созвучному культурным традици­ям народа. Это была реализация большого цивилизационно-го проекта России.