Россия и запад: типы государства и власти

В разных обществах, с разными представлениями о пра­вах и долге человека, формируются два резко различающих­ся типа государства и власти. Выше говорилось, что крат­ко выразить главные метафоры традиционного общества России и современного общества Запада можно так: общест­во как семья или общество как рынок.

Идеократическое государство, которое обосновыва­ет (легитимирует) свою власть «сверху» через религию или идеологию,— в традиционном обществе. Либеральное, не берущее на себя слишком много, государство гражданского, современного общества, которое легитимируется «снизу», го­лосами граждан.

Эти два типа государства различаются не только спосо­бом легитимации, общей конструкцией, представлением об обязанностях перед подданными, но даже и совершенно раз­ными ритуалами и символами отправления власти (напри­мер, ритуалами голосования).

В традиционном и современном обществах складывают­ся очень различные, поразительно несхожие системы права. Право традиционное кажется настолько странным человеку Запада, что он искренне считает традиционное общество «не­правовым». Напротив, приложение норм права гражданского общества к традиционному (что случалось во многих частях света в периоды «модернизации») наносит людям и целым народам тяжелые травмы, которые порой достигали уровня геноцида.

В соответствии с представлениями о человеке и с теми связями, которые соединяют людей в общество, строится по­литический порядок, определяющий тип государства. Имея как образец идеал семьи, традиционное общество порожда­ет т.н. патерналистское государство (от лат. pater— отец). Здесь отношения власти и подданных иерархичны и строятся по образу отношений отца и детей. Ясно, что представления о свободе, взаимных правах и обязанностях здесь принципи­ально иные, нежели в государстве западного общества, роль которого сведена к функции полицейского на рынке (госу­дарство — «ночной сторож»).

По своему типу российское государство и во времена Российской империи, и в советский период определенно от­носилось к категории государств традиционного общества, т.е. было государством «незападного» типа. Сейчас, в пере­ходный период, государственность Российской Федерации еще не устоялась, в является много «гибридных» форм. Од­нако после хаоса 90-х годов в нем все сильнее проглядывают черты традиционной для России государственности, хотя и в очень деформированном виде.

Для пояснения приведем в пример типичное традици­онное общество— Южную Корею. Она быстро развивается: еще в 1954 г. по доле ВНП на душу населения она уступала не только полуколониальному тогда Египту, но и Нигерии. Это было отсталое аграрное общество. Индустриализация и раз­витие происходили здесь в рамках специфического «конфу­цианского капитализма». Корейский социолог пишет в самой популярной книге: «Иерархичность — способ существования корейца, а выход из иерархической структуры равносилен выходу из корейского общества». Так что атомизация общест­ва и превращение людей в индивидов вовсе не является не­обходимым условием развития.

Российский востоковед А.Н. Ланьков пишет: «Конфуци­анство воспринимало государство как одну большую семью. Вмешательство государства в самые разные стороны жизни общества считается в Корее благом — хотя образованные ко­рейцы прекрасно знакомы с европейскими воззрениями на государство и гражданское общество. В докладе о южноко­рейской экономике, подготовленном по заказу Всемирного банка, говорится: «Озадачивающим парадоксом является то, что корейская экономика в очень большой степени зависит от многочисленных предприятий, формально частных, но ра­ботающих под прямым и высокоцентрализованным прави­тельственным руководством». Другой американский эконо­мист пишет: «Корея представляет из себя командную эконо­мику, в которой многие из действий отдельного бизнесмена предпринимаются под влиянием государства, если не по его прямому указанию» [141].

В традиционном обществе государство сакрализовано, оно обладает неким высшим смыслом, святостью, которая возникает не из сложения голосов индивидуальных граждан, а из благодати того или иного вида. В крайнем случае тео­кратического государства эта благодать, легитимирующая политическую власть, целиком исходит из божественного от­кровения. На языке, понятном людям, это откровение выра­жала Церковь. Легитимность, полученная таким образом, мо­жет даже не подвергаться экзамену через выборы, пока си­лен авторитет Церкви. В таком обществе, даже в формальном смысле слова атеистическом, многие институты, отношения, социальные явления имеют частицу святости— и потому с ними нельзя обращаться «вольно». Какая может быть «свобо­да слова», если, как сказано в Евангелии от Иоанна, «Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины». Русский философ Г. Федотов писал в 1931 г. в Париже: «Само­державие царей было не только политическим фактом, но и религиозной доктриной, для многих почти догматом».

Наиболее распространенным вариантом государства традиционного общества является государство идеократи-ческое. В нем источником благодати является набор идеалов, признаваемых за общепринятые и не подвергаемых провер­ке через диалог или выборы. Иногда хранителем таких идеа­лов выступает Церковь, иногда нет. Так, царская Россия не была теократическим государством, но роль Православной церкви в легитимации власти была очень велика. Кризис офи­циальной Церкви, религиозные искания в русском обществе в конце XIX— начале XX века были важным фактором под­рыва легитимности царской власти. Лев Толстой как религи­озный мыслитель, вошедший в конфликт с Церковью, дейст­вительно стал «зеркалом русской революции».

Советская власть была типично идеократическим госу­дарством традиционного общества. Но набор идеалов, в ко­тором заключалась благодать, придающая власти легитим­ность, выражался на языке «мечты пролетариата» о правде и справедливости. Авторитет Советского государства опирался на небольшое число священных идей. Н.А. Бердяев даже пи­сал: «Социалистическое государство не есть секулярное го­сударство, это— сакральное государство… Оно походит на авторитарное теократическое государство… Хранителями мессианской «идеи» пролетариата является особенная ие­рархия — коммунистическая партия, крайне централизован­ная и обладающая диктаторской властью» [142, с. 495]1.

Со временем сакральная компонента советской идео-кратии ослабевала, перейдя из мессианской веры в мировую революцию в «культ Сталина», связанный прежде всего с иде­ей укрепления своей страны. После завершения восстанови­тельного послевоенного периода (середина 50-х годов) Со­ветское государство исключительно быстро становилось все более открытым, все менее идеократическим. Однако его тип оставался прежним. Его легитимность достигалась прежде всего через идеалы и соответствующую им социальную прак­тику и подтверждалась выборами плебисцитарного типа (по принципу «да — нет»).

Это было типичное государство традиционного общест­ва, несущее на себе печать крестьянского мироощущения. Д.Е. Фурман в книге «Иного не дано» (1988) пишет о становле­нии в СССР такого государства: «Основные носители этих тен­денций, очевидно, поднявшаяся из низов часть бюрократии, которая, во-первых, унаследовала многие элементы традици­онного крестьянского сознания, во-вторых, хочет не револю­ционных бурь, а своего прочного положения» [143].

Создание Советского государства воспринималось боль­шинством простонародья как общее дело, которое и сплачи­вает людей традиционного общества. Об этом кадет Н.А. Гре-дескул так писал, споря с авторами «Вех», которые считали русскую революцию интеллигентской: «Нет, русское освобо­дительное движение в такой мере было «народным» и даже «всенародным», что большего в этом отношении и желать не

1 Бердяев написал это в 1918 г., в состоянии крайней ненависти к совет­ской власти, которую он называет «сатанократией». Но здесь для нас важны не политические оценки, а признание, что Советское государство опирается на мироощущение религиозного типа.

приходится. Оно «проникло» всюду, до последней крестьян­ской избы, и оно «захватило» всех, решительно всех в Рос­сии — все его пережили, каждый по-своему, но все с огром­ной силой. Оно действительно прошло «ураганом», или, если угодно, «землетрясением» через весь организм России. Наше освободительное движение есть поэтому не что иное, как ко­лоссальная реакция всего народного организма на создав­шееся для России труднейшее и опаснейшее историческое положение» [144].

Кадровый костяк будущего Советского государства, ту управленческую элиту, которая действовала в период ста­линизма, составили командиры Красной Армии нижнего и среднего звена, числом около миллиона, которые после де­мобилизации заполнили административные должности в го­сударственном аппарате или пошли на рабфаки и в вузы. В основном это были выходцы из малых городов и деревень Центральной России.

Евроцентризм утверждает существование лишь одной «правильной» формы демократии — парламентской. Она основана на представительстве главных социальных групп общества через партии, которые конкурируют на выборах («политическом рынке»). Парламент есть форум, на котором партийные фракции ведут торг, согласовывая интересы пред­ставленных ими групп и классов. Равновесие политической системы обеспечивается созданием «сдержек и противове­сов»— разделением властей, жесткими правовыми норма­ми и наличием сильной оппозиции. В зрелом виде эта равно­весная система приходит к двум партиям примерно равной силы и весьма близким по своим социальным и политиче­ским программам. Сама такая политическая практика проце­дурно сложна, так что возникает слой профессиональных по­литиков («политический класс»), представляющих интересы разных классов и групп в парламенте.

Как и политическая экономия в концепции равновесного рынка, так и политическая философия парламентаризма воз­никли как слепок с механистической картины мироздания Ньютона. Так, теория конституционной монархии в Англии прямо выводилась из модели Ньютона. Конституция США — классический пример представления государства как равно­весной машины.

В Советах выразился иной тип демократии. В отличие от буржуазно-либеральной установки, Советы (рабочих, сол­датских и крестьянских) депутатов формировались как орга­ны не классово-партийные, а общинно-сословные, в которых многопартийность постепенно вообще исчезла. На уровне государства Советы были, конечно, новым типом для Рос­сии, но на уровне самоуправления это был именно традици­онный тип, характерный для аграрной цивилизации,— тип военной, ремесленной и крестьянской демократии доинду-стриального общества. Либералы-западники видели в этом архаизацию, даже «азиатизацию» России, возрождение ее древних архетипов, лишь прикрытых позднефеодальными и буржуазными наслоениями. М.М. Пришвин записал в днев­нике 29 апреля 1918 г.: «Новое революции, я думаю, состоит только в том, что она, отметая старое, этим снимает заслон от вечного, древнего».

В России Советы вырастали именно из крестьянских представлений об идеальной власти. Исследователь русско­го крестьянства А.В. Чаянов писал: «Развитие государствен­ных форм идет не логическим, а историческим путем. Наш режим есть режим советский, режим крестьянских советов. В крестьянской среде режим этот в своей основе уже суще­ствовал задолго до октября 1917 года в системе управления кооперативными организациями»1.

С самого начала советская демократия выражала само­державный идеал, несовместимый с дуализмом западного мышления — склонностью видеть в каждой сущности борь­бу двух противоположных начал (этот дуализм в конечном счете и привел к двухпартийной политической системе). «Вся власть Советам!» — лозунг, отвергающий и конкуренцию партий, и разделение властей, и правовые «противовесы».

1 Кооператоры и сыграли важную роль в образовании Советов в Петро­граде. Еще до отречения царя, 25 февраля 1917 г., руководители Петроград­ского союза потребительских обществ провели совещание с членами соци­ал-демократической фракции Государственной думы в помещении коопера­торов на Невском проспекте и приняли совместное решение создать Совет рабочих депутатов — по типу Петербургского совета 1905 г. Выборы депута­тов должны были организовать кооперативы и заводские кассы взаимопо­мощи. После этого заседания участники были арестованы и отправлены в тюрьму — всего на несколько дней, до победы Февральской революции.

Советы с самого начала несли в себе идеал прямой, а не представительной демократии. В первое время создаваемые на заводах Советы включали в себя всех рабочих завода, а в деревне Советом считали сельский сход. Советы депутатов, представляющих низовые Советы, для различения называли совдепами.

Впоследствии постепенно и с трудом Советы превраща­лись в представительный орган, но при этом они сохранили соборный принцип формирования. За образец брали (явно бессознательно) земские Соборы Российского государства XVI—XVII веков, которые собирались в основном в критиче­ские моменты1. Депутатами Советов становились не профес­сиональные политики (как правило, юристы), а люди из «гущи жизни»— в идеале представители всех социальных групп, областей, национальностей. Сточки зрения парламентариз­ма выглядит, конечно, нелепостью «подбор» состава Советов по полу, возрасту, профессиям и национальностям. Но когда корпус депутатов состоит не из профессионалов, а из тех, кто знает все стороны жизни на личном опыте, этот подход име­ет глубокий смысл.

В отличие от парламента, где победитель в конкурент­ной борьбе выявляется быстро, Совет, озабоченный поис­ком единства (консенсуса), подходит к вопросу с разных сто­рон, трактуя острые проблемы в завуалированной форме. Это производит впечатление расплывчатости и медлительно­сти («говорильня») — особенно когда ослабевают механизмы предварительного согласования позиций. Для тех, кто после 1989 г. мог наблюдать параллельно дебаты в Верховном Со­вете СССР (или РСФСР) и в каком-нибудь западном парламен­те, разница казалась ошеломляющей.

Дело в том, что в парламенте собираются политики, ко­торые представляют конфликтующие интересы разных групп, а Совет исходит из идеи народности. Отсюда — разные уста­новки и процедуры. Парламент ищет не более чем приемле­мое решение, точку равновесия сил, как на рынке при купле-

1 Слово «собор» — перевод греческого слова ekklesia, что значит соб­рание и церковь. Земские соборы созывались не для того, чтобы принимать конкретные решения, а чтобы «найти истину» — определить или одобрить путь государства.

продаже. Совет же «ищет правду» — то решение, которое как бы скрыто в народной мудрости. Потому и голосование в Со­ветах носило плебисцитарный характер: когда «правда найде­на», это подтверждается единогласно. Конкретные же реше­ния вырабатывает орган Совета — исполнительный комитет.

Различие двух типов государства хорошо видно при срав­нении голосования в парламентах и Советах. Голосование — древнейший ритуал любой разновидности демократии, от родовой до современной либеральной. Этот ритуал лишь за­вершает процесс согласования интересов и выработки реше­ния, приемлемого для всех влиятельных групп. В парламен­те голосование есть ритуал, символизирующий конкуренцию, в которой побеждает сильнейший (пусть даже с перевесом в один голос). В Советах (любого вида — от совета старейшин племени до Верховного Совета СССР) голосование есть риту­ал согласия. Здесь стремятся обеспечить единогласность.

Этот смысл ритуала голосования в государстве традици­онного типа прекрасно изучен в антропологии и культуро­логии. В оставшихся кое-где на Земле культурах с племенной демократией существуют даже изощренные специальные об­ряды, в ходе которых люди отставляют в сторону обиды и разногласия (танцы, ритуальные инсценировки боя, омове­ния и пиры). Лишь после этих обрядов приступают к голосо­ванию, которое должно быть единодушным.

Знаток русской деревни А.Н. Энгельгардт пишет в «Пись­мах из деревни»: «Я уже говорил в моих письмах, что мы, люди, не привыкшие к крестьянской речи, манере и способу выражения мыслей, мимике, присутствуя при каком-нибудь разделе земли или каким-нибудь расчете между крестьяна­ми, никогда ничего не поймем. Слыша отрывочные, бессвяз­ные восклицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому, бес­толковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, по­думаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-ни­будь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел поля произведен математически точно — и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекра­щаются до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся.

То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь во­проса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются — вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово— одно только слово, восклица­ние,— и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено пре­восходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение еди­ногласное» [145].

Итак, в традиционном обществе России ищутся едино­гласные решения и само голосование как заключительный акт переговоров становится ритуалом, который символизиру­ет единство. Тот же смысл имеют выборы в представительные органы власти. В гражданском обществе выборы представле­ны как политический рынок, на котором партии «продают» свои программы и получают плату в виде голосов граждан. В свободной конкуренции здесь побеждает сильнейший.

Выборы в традиционном обществе, как мы это видели в СССР, являются на деле плебисцитом (ответ типа «да-нет»). Назначение их — явиться и одобрить общую линию государ­ства. Поэтому так была важна в СССР явка на выборы, хотя мало кто из избирателей вообще заглядывал в бюллетень — он говорил «да» самим фактом голосования неиспорченным бюллетенем. Каждый не принявший участия в выборах озна­чал наличие сильного недовольства.

Для либерального государства массовое участие в вы­борах существенного значения не имеет, правомочный кво­рум сокращается порой до 1/4 граждан, а в некоторых слу­чаях (как в США) вообще до 1 человека. Социолог Р. Мерфин пишет: «Порой при анализе местных выборов обнаруживает­ся, что лишь 5% имеющих право голоса пришли голосовать. Это означает, что в итоге таких выборов кандидат может за­нять государственную должность, собрав лишь 2,5% голосов плюс один голос. На выборах 1990 г. некоторые конгрессме­ны были избраны менее чем 20% от общего числа имеющих право голоса. А во Флориде, к примеру, избирательный закон допускает, чтобы кандидат, у которого нет оппонента на вы­борах, был «избран» автоматически, без включения его име­ни в бюллетень. Именно так два кандидата и прошли в Кон­гресс в 1990 г., получив ноль голосов» [146].

Различны и подходы к наделению граждан «голосом». Возникновение на Западе нового типа человека — индивида (атома) — привело к «атомизации» голоса. Предельным вы­ражением демократии западного типа стал принцип «один человек— один голос». До этого в солидарных коллективах разного рода «голос» или часть его отдавались тем, кто счи­тался выразителем разума и воли этого коллектива (напри­мер, отцу крестьянской семьи, священнику, старейшинам и т.д.). В любом государстве советского, а не парламентско­го типа носителями голоса являются не только граждане, а и коллективы, общности людей.

На ранних этапах становления государства в Советской России даже выборы в Советы проводились в коллективах предприятий или в общинах деревень, так что голос члена коллектива «весил» больше, чем голос изолированного гра­жданина1. В дальнейшем возник «коллективный голос» наро­дов и национальностей. Народы получили представительст­во в государстве не как совокупность атомов, но как цело­стность (Совет национальностей), а каждый гражданин имел «голос» и как представитель своей национальности, что было даже зафиксировано в личном документе (паспорте).

Смысл голосования как одного из механизмов волеизъ­явления граждан, соединяясь с другими элементами миро­воззрения, определяет источник легитимации государства в двух типах общества. В гражданском обществе государство профанное, лишенное святости — рационально построенная в интересах общества машина. Оно обретает легитимность на каждый новый срок «снизу», через избирательную урну — путем сложения голосов людей-атомов.

Риторика Совета с точки зрения парламента кажется странной, если не абсурдной. На Западе парламентарий, по-

1 Первые выборы в Советы в 1923—1924 гг. вызвали переполох в пар­тийном руководстве, так как на них явилось всего около 30% избирателей. А причина была в том, что по разумению крестьян (а они составляли 85% на­селения) идти голосовать должен был только отец— за всю семью. Члены семьи «вручали» свои голоса отцу.

лучив мандат от избирателей, далее опирается лишь на свой ум и компетентность. Депутат Совета, напротив, подчеркива­ет, что он — лишь выразитель воли народа (из его мест). По­этому часто повторяется фраза: «Наши избиратели ждут…» (этот пережиток сохранился в Госдуме даже через много лет после ликвидации советской власти). В Советах имелась ри­туальная, невыполнимая норма — «наказы избирателей». Их, как считалось, депутат не имел права ставить под сомнение (хотя ясно, что наказы могли быть взаимно несовместимы).

Советы были порождены политической культурой наро­дов России и выражали эту культуру. Судить их принципы, процедуры и ритуалы по меркам западного парламента — значит впадать в примитивный евроцентризм. В практике Советы выработали систему приемов, которые в конкрет­ных условиях советского общества были устойчивой и эф­фективной формой государственности. Как только само это общество дало трещину и стало разрушаться, недееспособ­ными стали и Советы, что в полной мере проявилось уже в 1989— 1990 гг.

Государство строится и действует в рамках определенной политической системы. В ней органы и учреждения государ­ства дополнены общественными организациями (партиями, профсоюзами, кооперативами, научными и др. обществами). Главные общественные организации советской политической системы возникли до революции 1917 г., но после нее их со­вокупность сильно менялась. Главным изменением было ста­новление однопартийной системы — по мере того как союз­ные и даже коалиционные вначале левые партии переходи­ли в оппозицию к большевикам. Это происходило несмотря на неоднократные, вплоть до 1922 г., попытки большевиков восстановить признаки многопартийности. Идея единства все больше довлела. Рядовые эсеры и меньшевики быстро «пере­текли» в РКП(6), а лидеры эмигрировали, были сосланы или арестованы в ходе политической борьбы.

Партия заняла в политической системе особое место, без учета которого не может быть понят и тип Советского госу­дарства. В литературе нередко дело представляется так, буд­то превращение партии в скелет всей системы и ее сращива­ние с государством— реализация сознательной концепции

В.И. Ленина, возникшей из-за того, что политически незрелые л малограмотные депутаты рабочих и крестьянских Советов не могли справиться с задачами государственного управле­ния. Проблема гораздо глубже.

Необходимость в особом, не зависящем от Советов «от­лете» государства диктовалась следующими причинами.

Во-первых, лозунг «Вся власть Советам!» отражал кре­стьянскую идею «земли и воли» и нес в себе большой заряд анархизма. Возникновение множества местных властей, не ограниченных «сверху», буквально рассыпало государство на множество общин-республик, каждая со своим полновла­стным Советом1. Советы не были ограничены и рамками за­кона, ибо, имея «всю власть», они в принципе могли менять законы.

Была нужна обладающая непререкаемым авторитетом сила, которая была бы включена во все Советы и в то же вре­мя следовала бы не местным, а общегосударственным ус­тановкам и критериям. Такой силой стала партия, игравшая роль «хранителя идеи» и высшего арбитра, но не подвержен­ная критике за конкретные ошибки и провалы. Именно пар­тия, членами которой в разные годы были от 40 до 70% де­путатов, соединила Советы в единую государственную сис­тему, связанную как иерархически, так и «по горизонтали». Значение этой связующей роли партии наглядно выявилось в 1990 г., когда эта роль была законодательно изъята из пол­номочий КПСС.

Все требования многопартийности, «свободной игры по­литических сил», плюрализма и т.п., которые раздавались с середины 80-х годов, в действительности ставили вопрос не об «улучшении» Советского государства, а о смене самого типа государственности (и даже глубже — смене типа ци­вилизации). То есть о революции гораздо более фундамен­тальной, нежели социальные революции. На протяжении

1 М.М. Пришвин записал в дневнике 2 июня 1918 г.: «Вчера мужики по вопросу о войне вынесли постановление: «Начинать войну только в согла­сии с Москвою и с высшей властью, а Елецкому уезду одному против нем­цев не выступать». Похоже, в Елецком уезде было относительно более раз­вито государственное чувство — ведь многие уезды не признали Брестского мира и считали себя в состоянии войны с Германией, независимо от Центра.

всего советского периода возможные последствия такой ре­волюции оценивались обществоведами (в том числе антисо­ветскими философами-эмигрантами) как катастрофа, масшта­бы которой трудно было даже предсказать. Опыт 90-х годов в целом подтвердил эти оценки.

Вторая причина превращения партии в связующий «ске­лет» государственной системы состоит в том, что Советы со­борного типа, в отличие от парламента, не могли быть 6ы-стрыми органами управления. Они выделяли из себя чисто управленческий исполком, а сами выполняли лишь одобряю­щую, легитимирующую роль. Для общества традиционного типа эта роль очень важна, но требовался и форум, на кото­ром велась бы выработка решений через согласование инте­ресов и поиск компромисса. Таким форумом, действующим «за кулисами» Советов, стала партия большевиков.

Эта конструкция власти необычна с точки зрения ли­берального демократа, но она выполняет те же объектив­но присущие государству функции, что и при парламентской демократии. Закулисный форум для поиска компромиссов и выработки решений есть и при парламенте. В США высшая финансовая, промышленная, политическая, военная и науч­ная элита соединена в сеть закрытых клубов, где и происхо­дит невидимое согласование интересов и выработка реше­ний. Другим типом «надпартийного» форума является поли­тическое масонство, в некоторые моменты играющее очень активную роль (особенно в кадровой политике).

Так, сложившееся в 1906 г. российское политическое ма­сонство объединяло в своих рядах руководителей всех ле­вых партий, кроме большевиков. Из 29 министров Времен­ного правительства всех составов 23 были масонами. Все три члена президиума ЦИК Петроградского Совета первого со­става (Керенский, тогда трудовик, и два меньшевика) также были масонами. Виднейшие деятели Февраля отмечали в ме­муарах, что масонские ложи и были тем «круглым столом», за которым велись переговоры революционных (эсеры и мень­шевики) и либеральных (кадеты и трудовики) политиков1.

1 Отношения коммунистов с масонами были сложными, и один из руко­водителей Коминтерна Г. Димитров, изучавший этот вопрос, заявил о несо­вместимости членства в компартиях с принадлежностью к масонству.

В годы индустриализации ВКП(6) стала массовой, а в 70-е годы включала в себя около 10% взрослого населения. Главным способом воздействия партии на деятельность го­сударства был установленный ею контроль над кадровыми вопросами. Разгром к началу 30-х годов оппозиции внутри партии и ликвидация фракционности дали ЦК ВКП(б) полно­ту контроля за назначением служащих на все важные посты в государстве. Уже в конце 1923 г. стала создаваться система номенклатуры— перечня должностей, назначение на кото­рые (и снятие с которых) производилось лишь после согласо­вания с соответствующим партийным органом. В номенклату­ру стали включаться и выборные должности, что было, разу­меется, явным нарушением официального права.

Процессы, происходящие после ликвидации какой-то структуры, многое говорят о ее реальном месте в обществе. Сама по себе ликвидация номенклатурной системы (в 1989 г.) не сделала назначение государственных чиновников ни более открытым, ни более разумным. Скорее— наоборот. Поэтому критика номенклатурной системы как вырванного из контек­ста частного механизма имела сугубо идеологический смысл.

В условиях острой нехватки образованных кадров и ог­ромной сложности географического, национального и хозяй­ственного строения страны номенклатурная система имела большие достоинства. Она подчиняла весь госаппарат еди­ным критериям и действовала почти автоматически. Это обу­словило необычную для парламентских систем эффектив­ность Советского государства в экстремальных условиях ин­дустриализации и войны. Важным в таких условиях фактором была высокая степень независимости практических руково­дителей от местных властей и от прямого начальства. Эта «за­щищенность» побуждала к инициативе и творчеству— если только они соответствовали главной цели.

Главным дефектом такой системы, который был известен с самого начала, была тенденция номенклатуры к превраще­нию в сословную касту, к образованию кланов, приобретав­ших большую силу, если местным и хозяйственным руково­дителям удавалось воздействовать на партийные органы (в широком смысле слова «коррумпировать» их). Таким обра­зом, номенклатурная система со временем неизбежно «пор­тилась» и превращалась в систему сплоченных групп, кото­рые следовали не интересам государства, а своим частным групповым интересам. В рамках Советского государства это противоречие не было разрешено, и номенклатура в конце концов совершила «революцию сверху», уничтожив Совет­ское государство и приняв активное участие в разделе госу­дарственной собственности.

Наконец, единая партия выполняла важную роль в про­цессе легитимации идеократического государства. Она была необходимой инстанцией как хранитель и толкователь бла­годати. Поэтому сама партия, ВКП(6) и потом КПСС, имела со­всем иной тип, нежели партии западного гражданского об­щества, конкурирующие на «политическом рынке». Будучи единственной партией у власти, КПСС, по сути, была особым «постоянно действующим» собором, представляющим все со­циальные группы и сословия, все национальности и все тер­риториальные единицы. Внутри этого собора и происходили согласования интересов, нахождение компромиссов и разре­шение или подавление конфликтов — координация всех час­тей государственной системы. Понятно, что в партии собор­ного типа, обязанной демонстрировать единство как высшую ценность и источник легитимности всего государства, не до­пускалась фракционность, естественная для «классовых» пар­тий Запада.

Вспомним исторический опыт учреждения в России многопартийной политической системы. Партии (от слова «часть») есть порождение буржуазных революций, когда со­словное общество с его стабильной структурой распределе­ния прав и обязанностей уступало место классовому граж­данскому обществу. Партии представляли интересы разных социальных групп в обществе «войны всех против всех». Та­кая роль партий отражена в теориях классовой борьбы как части формационного подхода к пониманию общества.

Этот процесс шел и в России периода раннего капитализ­ма (начало XX века) — возник спектр «классовых» партий — кадеты и октябристы, эсеры и социал-демократы, ряд мелких партий. С активным участием Запада (через политическое масонство) готовилась и «оранжевая» революция февраля

1917 г. с опорой на социальное недовольство практически всех классов и сословий1.

Но в противовес этим партиям возникли и совсем иные политические организации— «партии нового типа», целью которых было действие, предотвращающее разделение на­рода на классы. Сточки зрения либералов и всего масонства, это были партии контрреволюционные. Одна из этих «пар­тий». Союз русского народа, была консервативной (и даже ре­акционной). Она была полностью лояльна к монархической власти и пыталась выполнить безнадежную программу — ос­тановить революцию.

Другая «партия», большевики, «оседлала» (вопреки офи­циальной доктрине марксизма) архаический крестьянский коммунизм подавляющего большинства населения России и, вобрав в себя энергию «оранжевой» революции, перена­правила эту энергию на восстановление российской государ­ственности, реставрацию империи и даже, в новых формах, самодержавия. «Классовые» партии в союзе с Западом по­пытались преодолеть этот проект в Гражданской войне, но безуспешно.

По своему отношению к России как цивилизации чер­носотенцы и большевики были партии родственные, имев­шие целью разрешение противоречия не классового, а ци-вилизационного типа (только при этом условии разрешались и социальные противоречия). Кадеты даже называли боль­шевиков красной сотней. Именно поэтому западническая либеральная часть российской интеллигенции питает совер­шенно иррациональную ненависть именно к этим двум куль­турно-политическим течениям— черносотенцам и больше-

1 Историки (например, B.O. Ключевский) еще с 1905 г. предупреждали, что попытки сразу перейти от монархии к «партийно-политическому деле­нию общества при народном представительстве» будут обречены на провал, но кадеты этого не поняли. В августе 1917 г. M.B. Родзянко говорил: «За истек­ший период революции государственная власть опиралась исключительно на одни только классовые организации… В этом едва ли не единственная крупная ошибка и слабость правительства и причина всех невзгод, которые постигли нас». Иными словами, государственная надстройка западного типа, будь она принята обществом, стала бы его раскалывать по классовому прин­ципу, как это и следует из теории гражданского общества.

викам. Она благосклонно относится к кровавым террористам эсеров, к разрушительному пафосу анархистов, к тоталитар­ному революционизму Троцкого или марксистскому социа­лизму меньшевиков. Но цивилизационный вектор черносо­тенцев и большевиков, их отрицание западного либерализма делают их исчадиями ада — и создаются черные мифы, кото­рые лелеет подсознание российского «демократа» (да и за­падного тоже).

Черносотенцы и большевики разными способами пыта­лись преодолеть одну и ту же угрозу— втягивание России в зону периферийного западного капитализма с утратой ее ци-вилизационной идентичности (отсюда следовали и прямые социальные угрозы для главного сословия России — кресть­янства)1.

Если бы образованный слой России не был так проник­нут евроцентризмом (в версии либерализма и марксизма), это позволило бы раньше созреть партиям «цивилизацион-ной» (а не классовой) борьбы. Тогда Россия имела бы шанс избежать Гражданской войны (а может быть, и свержения мо­нархии, о чем размышляли и консерватор Леонтьев, и «сти­хийный сталинист» Солоневич). Если бы большевики не были вынуждены принять жесткую марксистскую фразеологию, к ним примкнуло бы множество людей из «привилегирован­ных» сословий (купечества, буржуазии, духовенства и старой русской интеллигенции), которые цивилизационно были не просто близки к советскому проекту, но жаждали его.

Тогда такой возможности история нам не дала. Только мар­ксизм мог в тот момент соединить мировоззренческую матри­цу русского общинного коммунизма с рациональностью Про-

1 М. Агурский писал: «Имеются свидетельства, что вскоре после рево­люции и даже за некоторое время до нее массовый элемент правых партий перешел в основном к большевикам. Московский священник С. Фрязинов писал в конце 1917 года, что под флагом большевизма «объединились люди двух крайних лагерей. С одной стороны, мы знаем, — говорит Фрязинов, — что вся рабочая молодежь и матросы Балтийского флота, всегда примыкав­шие к крайним левым течениям, составляют основное ядро большевиков, но с другой, ни для кого не секрет, к ним примыкают и все те громилы, кото­рые раньше представляли из себя грозную и вместе с тем грязную армию т.н. черносотенцев» [10].

свещения. И только этот новый «образ истинности», соединив­ший идею справедливости с идеей развития, позволил России вырваться из исторической ловушки периферийного капита­лизма и совершить рывок, на инерции которого она протяну­ла еще целых полвека после Второй мировой войны.

Партия большевиков строилась в соответствии не с фор-мационным, а с цивилизационным подходом — и уже на пер­вых этапах стала «орденом меченосцев», а не торговцем на политическом рынке программ и голосов. Природа больше­виков видна и в том, что в ходе дальнейшего развития со­ветского общества КПСС вообще перестала быть партией в строгом смысле слова, а стала чем-то вроде постоянно дей­ствующего собора, т.к. включала в себя представителей всех «сословий» и профессий, всех национальностей и всех мест­ностей. «Классовая» оппозиция была из нее вычищена, даже с избыточной жестокостью. Эта партия отражала структуру общества и тип власти, сложившиеся в российской цивили­зации в XX веке.

Опыт последних двадцати лет показал, что и в Россий­ской Федерации не произошло разделения общества на вра­ждующие классы— «новые русские» выделились в особый малый народ, квазиэтнос. Социокультурные архетипы боль­шинства населения России оказались очень устойчивыми, и гражданского общества западного типа не возникает— не сложилось той многопартийной системы, о которой говори­ли демократы в начале 90-х годов. Предполагалось, что сис­тема таких партий «нарежет» общество по социальным инте­ресам, на классы. Этого не удалось достигнуть, и реально в качестве партий мы имеем два осколка КПСС — «Единую Рос­сию» («КПСС от райкома и выше») и КПРФ («КПСС от райкома и ниже»). Остальные партии, возникшие при временном сдвиге интеллигенции к социал-демократии и либерализму, сникли.

Построение власти на многопартийной основе было с недоверием воспринято в массовом сознании. В 1995 г. ВЦИ­ОМ опубликовал большой обзор результатов социологиче­ских опросов «Мониторинг перемен: основные тенденции». Вывод таков: «И старая, и новая идеологическая мода побу­ждает добрую половину респондентов склоняться к призна­нию несовместимости отечественного образа общественной жизни с «западной демократией». Сравнение двух замеров, разделенных полутора годами, — да еще какими (замеры де­лались в июне 1993 г. и в октябре 1994 г.)! — показывает, что перед нами не просто показатель настроения, а установка, что-то вроде канона общественного сознания россиян. Это не усредненная, а поистине универсальная установка, разде­ляемая — в неодинаковых, впрочем, пропорциях — относи­тельным и абсолютным большинством практически во всех наблюдаемых категориях респондентов».

В 1994 г. 33% опрошенных посчитали, что «многопартий­ные выборы» принесли больше вреда, и 29%— что больше пользы. С тех пор отношение изменилось несущественно. В 1999 г. отношение числа отрицающих «многопартийные вы­боры» {больше вреда) к числу одобряющих (больше пользы) составило 50:21, а в 2003 г. 40:29 [88, с. 143]. При этом реаль­но «многопартийность» Госдумы снижалась.

Партии не выражают установки и настроения главных социальных групп России. Точнее, сам этот институт запад­ной демократии не годится для этого. Волошин верно писал в стихотворении «Русская революция»:

Но жизнь и русская судьба Смешали клички, стерли грани

Мы все же грезим русский сон Под чуждыми нам именами.

Руководитель аналитического отдела ВЦИОМ Л. Вызов пишет в 2005 г.: «Среди «левых» лозунгов… с большим пре­имуществом (46,8%) доминирует «правая» интерпретация «левой» идеи — это сильное государство, заботящееся о всех своих согражданах. Запрос на социальную справедливость в этом случае обращен не к обществу, а к сильному государст­ву, к власти. И поэтому, если исходить из наиболее распро­страненной европейской традиции, это направление не мо­жет быть названо однозначно «левым». Собственно же «ле­вая» идеология, характеризующаяся такими лозунгами, как социальная справедливость, равные права и возможности, самоуправление, имеет значительно меньше сторонников (16,3%)» [147].

Здесь— важное цивилизационное отличие России от За­пада, и попытка имитации западного общественного институ­та вместо «выращивания» структур, адекватных культуре боль­шинства населения, привела лишь к углублению кризиса.

Любое государство побуждает людей к поведению, не выходящему за рамки установленных норм. Это осуществ­ляется двумя принципиально разными способами господ­ства— принуждением и внушением. Государство традицион­ного общества издавна действует открытым принуждением и убеждением. Называя его «недемократичным», «тираниче­ским», обычно имеют в виду именно его авторитарность. Го­сударство гражданского общества породило новый тип гос­подства — через манипуляцию сознанием.

Манипуляция — способ господства путем духовного воз­действия на людей через программирование их поведения. Это воздействие направлено на психические структуры че­ловека, осуществляется скрытно и ставит своей задачей из­менение мнений, побуждений и целей людей в нужном вла­сти направлении.

Манипуляция сознанием как средство власти возникает только в гражданском обществе, с установлением политиче­ского порядка, основанного на представительной демократии. Ведущие американские социологи П. Лазарсфельд и Р. Мертон пишут: «Те, кто контролирует взгляды и убеждения в нашем обществе, прибегают меньше к физическому насилию и боль­ше к массовому внушению. Радиопрограммы и реклама заме­няют запугивание и насилие».

В России власть монарха или генерального секретаря ВКП(б) нуждалась в легитимации — приобретении авторите­та в массовом сознании. Но она не нуждалась в манипуляции сознанием. Отношения господства при такой власти были ос­нованы на «открытом, без маскировки, императивном воз­действии — от насилия и подавления до навязывания, вну­шения, приказа — с использованием грубого простого при­нуждения».

В идеократических обществах, каким были царская Рос­сия и СССР, воздействие на человека религии или «пропаган­ды» отличаются от манипуляции своими главными родовыми признаками. Главный признак манипуляции — скрытность воздействия и внушение человеку желаний, противоречащих его главным ценностям и интересам. Ни религия, ни офици­альная идеология идеократического общества не только не соответствуют этому признаку— они действуют принципи­ально иначе. Их обращение к людям не просто не скрывается, оно громогласно. Ориентиры и нормы поведения, к которым побуждали эти воздействия, декларировались совершенно открыто, и они были жестко и явно связаны с декларирован­ными ценностями общества.

И отцы церкви, и «отцы коммунизма» считали, что пове­дение, к которому они громогласно призывали, — в интере­сах спасения души и благоденствия их паствы. Поэтому и не могло стоять задачи внушить ложные цели и желания и скры­вать акцию духовного воздействия. Конечно, представления о благе и потребностях людей у элиты и большей или меньшей части населения могли расходиться, вожди могли жестоко за­блуждаться. Но они не «лезли под кожу», а дополняли власть Слова прямым подавлением. В казармах Красной Армии ви­сел плакат: «Не можешь — поможем. Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим». Смысл же манипуляции иной: мы не будем тебя заставлять, мы влезем к тебе в душу, в подсозна­ние, и сделаем так, что ты захочешь. В этом — главная разни­ца и принципиальная несовместимость двух миров: религии или идеократии (в традиционном обществе) и манипуляции сознанием (в гражданском обществе).

В ходе Великой Французской революции с помощью про­паганды удалось натравить городские низы на церковь и мо­нархию. В своем роде это было блестящее достижение ума и слова. Орудием буржуазии стало именно то, что ей враж­дебно, — стремление человека к равенству и справедливо­сти. Так во Франции впервые появилось слово идеология и создана влиятельная организация — Институт, в котором за­правляли идеологи. Они создавали «науку о мыслях людей». Перенося разработанные на Западе понятия в иные культу­ры, мы часто обозначаем ими явления иного рода. В строгом смысле слова советская идеология — не совсем идеология, она не изучает мысли людей с целью манипуляции их созна­нием. Она «вещает с амвона» и требует, чтобы люди исполня­ли ритуал веры и вели себя соответственным образом. А что они думают в действительности, советскую идеологию мало трогало. Советское государство до 70-х годов даже не поль­зовалось услугами социологов.

Человек либеральных взглядов считает, что манипуля­ция сознанием — более гуманное и приятное средство гос­подства, чем открытое принуждение и императивное внуше­ние. Такой человек (который сегодня вроде бы господствует в «культурном слое» России) убежден, что переход от наси­лия и принуждения к манипуляции сознанием— огромный прогресс. В действительности это— дело вкуса (например, Ф.М. Достоевский считал, что манипуляция гораздо глубже травмирует душу человека и подавляет его свободу воли, не­жели насилие,— об этом его «Легенда о Великом Инквизи­торе»). Но и на Западе, среди ведущих специалистов, есть та­кие (хотя их немного), кто прямо и открыто ставит манипуля­цию сознанием в нравственном отношении ниже открытого принуждения и насилия. Манипуляция сознанием, произво­димая всегда скрытно, лишает индивидуума свободы в гораз­до большей степени, нежели прямое принуждение. Об идеа­лах и вкусах нет смысла спорить, однако надо уметь разли­чать явления.