Россия и запад: типы хозяйства

Одной из составляющих жизнеустройства, которая оп­ределяет характер цивилизации, является хозяйство. Это — один из «срезов» культуры, который в высшей степени «про­питан» этническими (национальными) особенностями. В свою очередь, народное хозяйство является одной из главных сил, созидающих народ и нацию, входит в ядро той центральной мировоззренческой матрицы, на которой воспроизводится цивилизация.

Исходя из разных условий и разных представлений о Природе, человеке и обществе, люди по-разному формиро­вали хозяйство— производство и распределение матери­альных жизненных благ. Уже Аристотель сформулировал ос­новные понятия, на которых базируется ведение хозяйства. Одно из них— экономия (натуральное хозяйство), что оз­начает «ведение дома», материальное обеспечение экоса (дома) или полиса (города). Эта деятельность не обязатель­но сопряжена с движением денег, ценами рынка и т.д. Другой способ производства и коммерческой деятельности он на­звал хрематистика (рыночная экономика). Это изначально два совершенно разных типа деятельности. Экономия — это производство и коммерция в целях удовлетворения потреб­ностей. А хрематистика— это такой вид производственной и коммерческой деятельности, который нацелен на накопле­ние богатства вне зависимости от его использования, т.е. на­копление, превращенное в высшую цель деятельности. Каж­дой цивилизации присущи разные конфигурации соотноше­ний и типов взаимодействия между этими двумя «чистыми» типами хозяйства.

Господство рыночной экономики в современном обще­стве Запада было связано с возникновением совершенно но­вого, необычного с точки зрения традиций отношения к соб­ственности, деньгам, труду и превращению вещи в товар.

Содержание всех этих понятий настолько различается в со­временном и традиционном обществах, что нередко предста­вители разных культур, даже из числа специалистов, просто не понимают друг друга, хотя формально говорят об одном и том же. То изумление, с которым сегодня Запад смотрит на все происходящее в России, во многом связано с тем, что од­ним и тем же словом у нас и на Западе обозначаются совер­шенно разные явления.

Рыночная экономика, ставшая господствующим типом хозяйства Запада, не является чем-то естественным и универ­сальным. Это недавняя социальная конструкция, возникшая как глубокая мутация в специфической культуре Западной Европы. Входе перестройки в СССР рынок был представлен идеологами просто как механизм информационной обрат­ной связи, стихийно регулирующий производство в соответ­ствии с общественной потребностью через поток товаров и денег. То есть как механизм контроля, альтернативный пла­ну. Но противопоставление «рынок-план» несущественно по сравнению с фундаментальным смыслом понятия рынок как общей метафоры всего общества в западной цивилизации.

Как возникло само понятие «рыночная экономика»? Ведь рынок продуктов возник вместе с первым разделением тру­да и существует сегодня в некапиталистических и даже при­митивных обществах. Рыночная экономика возникла, когда в товар превратились вещи, которые для традиционного мыш­ления никак не могли быть товаром: деньги, земля и свобод­ный человек (рабочая сила). Это— глубокий переворот в типе рациональности, в мышлении и даже религии, а отнюдь не только экономике.

Взять хотя бы такой момент, как превращение денег в то­вар. Как пишет Маркс в «Капитале», согласно римскому пра­ву, было безусловно запрещено обращаться с деньгами как с товаром. Там действовала юридическая догма: «Денег же никто не должен покупать, ибо, учрежденные для пользова­ния всех, они не должны быть товаром». Катон Старший пи­сал: «А предками нашими так принято и так в законах уложе­но, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщи­ка ко взысканию вчетверо. Поэтому можно судить, насколько ростовщика они считали худшим гражданином против вора».

В советском хозяйстве деньги товаром не были и не прода­вались. Напротив, современный капитализм не может суще­ствовать без финансового капитала, без превращения денег в товар1.

Кстати, движение за «бесплатные» деньги, за беспроцент­ный кредит, периодически возникает и на Западе, и на Вос­токе, хотя на Западе оно более или менее упорно пресле­довалось. В царской России в начале XX века были развиты беспроцентные кредитные товарищества и кооперативные банки. Сегодня крупные банки подобного типа действуют в исламских странах. Например, в Бангладеш есть крупный «Грамин банк», который предоставляет кредиты населению. 90% его акций принадлежат заемщикам, из которых 94% — женщины, он охватывает 50% деревень страны. В 1994 г. он выдал займов на 500 млн. долларов— без всяких процент­ных ставок [157].

Совместная хозяйственная деятельность и общежитие людей могут быть организованы и без купли-продажи— она вообще возникла относительно недавно. Существуют разные способы предоставления друг другу и материальных ценно­стей, и труда (дарение, услуга, предоставление в пользова­ние, совместная работа, прямой продуктообмен и т.д.). Суще­ствуют и типы хозяйства, причем весьма сложно организо­ванного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются — так, что все участники пользуются создан­ным сообща целым.

К такому типу относится семейное хозяйство, экономиче­ски исключительно эффективное (при достижении опреде­ленного класса целей). Замена его рыночными отношениями невозможна, т.к. оказывается, что ни у одного члена семьи не

1 Например, безналичные деньги в СССР явно не были деньгами в том смысле, который они имеют на Западе. Сложнее обстояло дело с наличными рублями, которые циркулировали на потребительском рынке. Судя по мно­гим важнейшим признакам, они также не были деньгами рыночной эконо­мики (они не были товаром — не существовало рынка денег, и никто, да­вая в долг, не помышлял о процентах). Следовательно, рубль в принципе не мог быть «свободно конвертируемым», он мог служить для взаиморасчетов только между частичными собственниками национального достояния СССР.

хватило бы денег расплатиться по рыночным ценам с други­ми членами семьи за их вклад.

К этому же типу хозяйства относилось и советское плано­вое хозяйство. Именно сложение ресурсов (посредством пла­на) без их купли-продажи позволило СССР после колоссаль­ных разрушений 1941—1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень про­мышленного производства — можно ли это представить себе в нынешней рыночной системе Российской Федерации?

Советский строй породил тип промышленного предпри­ятия, в котором производство было неразрывно (и незамет­но!) переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще «города»1. Это пере­плетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным. Между тем Вебер писал о капи­тализме: «Современная рациональная организация капита­листического предприятия немыслима без двух важных ком­понентов: без господствующего в современной экономике отделения предприятия от домашнего хозяйства и без тес­но связанной с этим рациональной бухгалтерской отчетно­сти» [93, с. 51].

На Западе так, а в России иначе. Во время индустриализа­ции масса общинных крестьян переместилась в промышлен­ность и превратила «родной завод» из предприятия в центр жизнеустройства — оно обросло «социальной сферой». Тут и детский сад с пионерлагерем, и больница с санаторием, и клуб, и жилой квартал, обогреваемый паром из заводской ТЭЦ, и даже, на правах цеха, подсобное хозяйство, снабжаю­щее заводскую столовую свежими молоком и овощами. Это — явное совмещение предприятия с домашним хозяйством.

Наблюдение за попытками в 90-е годы разорвать это пе­реплетение, отделить производство от создания условий жиз­ни позволило увидеть важную вещь. Соединение, коопера­ция производства с «жизнью» является источником очень

1 Отсюда — понятие «градообразующее предприятие», которое было понятно каждому советскому человеку и которое очень трудно объяснить эксперту из МВФ.

большой и не вполне объяснимой экономии. Отопление бро­совым теплом, отходящим при производстве электричества на теплоцентрали, — один из примеров.

Почему же мы этого не видели? Потому, что из полит­экономии, возникшей как наука о рыночном хозяйстве, ос­нованном на обмене, мы заучили, что специализация и раз­деление— источник эффективности. Это разумное умозак­лючение приобрело характер идеологической догмы, и мы забыли о диалектике этой проблемы. А именно: соединение и кооперация— также источник эффективности. Какая комби­нация наиболее выгодна, зависит от всей совокупности кон­кретных условий. В условиях России на длительный период именно соединение и сотрудничество оказались принципи­ально эффективнее, нежели обмен и конкуренция.

В становлении типов хозяйства и России, и Запада можно обнаружить и особый уклад, и особый культурный тип, кото­рые образовали «зародыш» самобытной хозяйственной систе­мы. Этот «зародыш» развивался, обрастал боковыми ветвями, увеличивал разнообразие и превращался в большую систему. Для России таким культурным типом был «великорусский па­харь», который создал русскую поземельную общину, а потом и разного рода артели для отхожих промыслов [158].

Становление капитализма как присущего Западу спосо­ба хозяйства не было медленным «естественным» процессом. Это был результат череды огромных революций, в ходе ко­торых возникло уникальное сочетание обстоятельств, позво­лившее распространить на Западную Европу экономический уклад, сложившийся ранее у некоторых народов северо-за­пада Европы (голландцев и англичан, а до этого фризов). Пре­дыстория капитализма как очень специфического этническо­го хозяйственного уклада, который был затем взят за модель вдохновителями великих буржуазных революций и внедрен политическими средствами, очень интересна и для нас акту­альна. Краткое изложение этой предыстории и библиография даны в книге Л.А. Асланова «Культура и власть» (2001) [159].

Фризы (этническая общность, родственная саксам) жили на побережье Северного моря в районе устья Рейна (занятая ими территория называлась Фрисландией). Условия их оби­тания были необычными: они расселились на маршах— не­затопляемых морскими приливами полосах земли шириной около 50 км. Жили они на хуторах или фермах, расположен­ных на холмах (терпах). Плодородная почва (отложения ила и торф) и мягкий влажный климат позволяли вести интенсив­ное сельское хозяйство, а труднодоступная местность обес­печила фризам независимость и длительное сохранение об­щинной демократии. Законы фризов в основных чертах были схожи с Салической правдой франков, т.е. уже в VI—VII вв. об­щинная собственность на землю превратилась в частную.

Это был народ фермеров, которые в то же время были торговцами и мореходами. Для римлян они стали торговыми посредниками с германскими племенами, а в период упадка Рима одним из главных товаров в этой торговле стали рабы, которых фризы скупали в бассейне Балтийского моря у ва­рягов. Вместе с англами и саксами фризы участвовали в за­селении Англии. Фризы как народ сложились под влиянием очень специфического хозяйственного уклада, который поз­же был воспроизведен, уже в индустриальной форме, как со­временный капитализм. И уклад этот входил в ядро их этни­ческой культуры, а не был «общечеловеческим» достоянием как необходимый плод развития любого народа1.

О. Шпенглер также подчеркивает культурные этнические корни английского капитализма: «Английская хозяйственная жизнь фактически тождественна с торговлей, с торговлей постольку, поскольку она представляет культивированную форму разбоя. Согласно этому инстинкту все превращает­ся в добычу, в товар, на котором богатеют… Властное слово «свободная торговля» относится к хозяйственной системе ви­кингов. Прусским и, следовательно, социалистическим лозун­гом могло бы быть государственное регулирование товаро­обмена. Этим торговля во всем народном хозяйстве получает

1 Л.А. Асланов пишет о фризах: «Каждый крестьянин был скотоводом, судовладельцем (это был единственный вид транспорта в условиях маршей), судостроителем и купцом. Разнообразие видов деятельности… активно формирует сознание, которое закрепляется в культуре людей. Кроме того, эти виды деятельности затрагивали всех поголовно, т.е. это была народная культура. Таким образом, терпеновая, крайне индивидуалистическая культу­ра стала тем корнем, из которого выросла североморская культура, воспри­нявшая от терпеновой крайний индивидуализм» [159, с. 87].

служебную роль вместо господствующей. Становится поня­тен Адам Смит с его ненавистью к государству и к «коварным животным, которые именуются государственными людьми». В самом деле на истинного торговца они действуют, как поли­цейский на взломщика или военное судно на корабль корса­ров» [13, с. 78 — 80].

Этническая специфика того капитализма, который сло­жился в англосаксонской культуре, признается и сегодня. Анг­лийский историк и социолог 3. Бауман пишет: «Новый индуст­риальный порядок, так же как и концептуальные построения, предполагавшие возможность возникновения в будущем ин­дустриального общества, были рождены в Англии; именно Англия, в отличие от своих европейских соседей, разоряла свое крестьянство, а вместе с ним разрушала и «естествен­ную» связь между землей, человеческими усилиями и богат­ством. Людей, обрабатывающих землю, сначала необходимо упразднить, чтобы затем их можно было рассматривать как носителей готовой к использованию «рабочей силы», а саму эту силу— по праву считать потенциальным источником бо­гатства» [160].

Когда эти культурные предпосылки соединились с но­вой центральной мировоззренческой матрицей, заданной протестантской Реформацией, капитализм стал мощным фак­тором этногенеза, быстро сплачивающим «буржуазные на­ции» Запада. Вебер приводит высказывание известного про­тестантского проповедника Джона Уэсли: «Мы обязаны при­зывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно, то есть стреми­лись к богатству» [93, с. 200 — 201].

Создание капитализма как основного уклада для целой большой цивилизации стало великой программой многих на­родов Европы. Авангардом ее были голландцы, фризы и анг­личане, но каждый народ внес в это строительство свою ин­теллектуальную, трудовую и военную лепту— и в дебаты и войны Реформации и буржуазных революций, и в Великие географические открытия и завоевания колоний, и в создание науки, техники и фабрики для индустриальной революции.

К. Поляньи, описывая процесс становления капитализ­ма в Западной Европе, отмечал, что речь шла о «всенародной стройке», что главные идеи нового порядка были приняты народом. Он писал: «Слепая вера в стихийный процесс овла­дела сознанием масс, а самые «просвещенные» с фанатизмом религиозных сектантов занялись неограниченным и нерегу­лируемым реформированием общества. Влияние этих про­цессов на жизнь народов было столь ужасным, что не подда­ется никакому описанию. В сущности, человеческое общест­во могло погибнуть, если бы предупредительные контрмеры не ослабили действия этого саморазрушающегося механиз­ма» (цит. в [161, с. 314].

Как известно, Запад в этом катаклизме не погиб, а вышел из него как могучая, энергичная цивилизация с ненасытной жаждой экспансии. В этом своем развитии он, как и другие цивилизации, опирался прежде всего на те природные ре­сурсы, которые предоставлял для этого ландшафт. С этой точ­ки зрения предыстория капитализма хорошо описана Ф. Бро-делем, который дотошно и подробно описывал «структуры повседневности» Европы до XIX века.

Сравнение с условиями России сразу объясняет, почему динамика и формы ее хозяйственного развития кардинально отличались от западных. Мы не можем здесь рассматривать всю совокупность природных факторов, влияющих на выбор форм хозяйственной деятельности. Этому посвящена обшир­ная литература XIX и XX веков.

Уже один лишь пространственный фактор заставлял в России принять хозяйственный строй, очень отличный от за­падного. Достаточно сказать, что в России из-за обширности территории и низкой плотности населения транспортные из­держки в цене продукта составляли в конце XIX века 50%, а транспортные издержки во внешней торговле были в 6 раз выше, чем в США. На внутреннем рынке России торговля все­гда была торговлей на «дальние расстояния». В 1896 г. сред­ние пробеги важнейших массовых грузов по внутренним вод­ным путям превышали 1000 км. Средний пробег по железной дороге в тот год составил: по зерну 638 км, по углю 360 и по керосину 945 км [161, с. 317].

Понятно, что уже один этот фактор требовал иной ор­ганизации национального хозяйства России по сравнению с Западной Европой. Условия пространства, расстояний, транс­портной сети и плотности населения на Западе, подробно описанные Ф. Броделем [68], отличаются от условий России просто разительно (первая глава второго тома этой книги на­зывается «Пространство, враг номер один»)1.

Возьмем сравнительно хорошо описанное в истории время с X по XIX век. В этот период практически все богатст­во России создавалось сельскохозяйственным трудом кре­стьянства. Запад с XVI века начал уже эксплуатацию колоний, но и в странах Западной Европе сельское хозяйство играло огромную роль. Сравним условия земледелия и главный по­казатель этого хозяйства— урожайность зерновых на Запа­де и в России.

В XIV веке в Англии и Франции поле вспахивали три-четы­ре раза, в XVII веке четыре-пять раз, в XVIII веке рекомендова­лось производить до семи вспашек. Это улучшало структуру почвы и избавляло ее от сорняков. Главными условиями для такого возделывания почвы был мягкий климат и стальной плуг, введенный в оборот в XIV веке. Возможность пасти скот практически круглый год и высокая биологическая продук­тивность лугов позволяла держать большое количество скота и обильно удобрять пашню (во многих местах имелась даже официальная должность инспектора за качеством навоза).

А вот что пишет об условиях России академик Л.В. Милов: «Главным же и весьма неблагоприятным следствием нашего климата является короткий рабочий сезон земледельческого производства. Так называемый беспашенный период, когда в поле нельзя вести никакие работы, длится в средней полосе России семь месяцев. В таких европейских странах, как Анг­лия и Франция, «беспашенный» период охватывал всего два месяца (декабрь и январь).

Столетиями русский крестьянин для выполнения земле­дельческих работ (с учетом запрета на труд по воскресеньям)

1 В частности, поэтому потребность в крупномасштабном народнохо­зяйственном планировании была осознана в царской России в начале XX в. и правительством, и предпринимателями. Эту функцию и стали выполнять в Российской империи, с одной стороны, Министерство промышленности и торговли, а с другой стороны, периодические торгово-промышленные съез­ды и их постоянные органы. За основу планирования тогда была взята транс­портная сеть, как позже, в плане ГОЭЛРО, энергетическая база.

располагал примерно 130 сутками в год. Из них около 30 су­ток уходило на сенокос. В итоге однотягловый хозяин с семь­ей из четырех человек имел для всех видов работ на пашне (исключая обмолот снопов) лишь около 100 суток. В расчете на десятину (около 1 га) обычного крестьянского надела это составляло 22—23 рабочих дня (а если он выполнял полевую барщину, то почти вдвое меньше).

Налицо колоссальное различие с Западом. Возможность интенсификации земледелия и сам размер обрабатываемой пашни на Западе были неизмеримо больше, чем в России. Это и 4—6-кратная пахота, и многократное боронование, и длительные «перепарки», что позволяло обеспечить чисто­ту всходов от сорняков, достигать почти идеальной рыхлости почвы и т.д.

По нормам XIX в. для ежегодного удобрения парово­го клина нужно было иметь 6 голов крупного скота на деся­тину пара (то есть 12 голов на средний двор.— СК.-М.). По­скольку стойловое содержание скота на основной террито­рии России было необычайно долгим (198— 212 суток), то, по данным XVIII — XIX вв., запас сена должен был составлять на лошадь— 160 пудов, на корову— около 108 пудов, на овцу— около 54 пудов… Однако заготовить за 20—30 суток сенокоса 1244 пуда сена для однотяглового крестьянина пус­тая фантазия… Факты свидетельствуют, что крестьянская ло­шадь в сезон стойлового содержания получала около 75 пу­дов сена, корова, наравне с овцой, — 38 пудов. Таким обра­зом, вместо 13 кг в сутки лошади давали 6 кг, корове вместо 8 или 9 кг — 3 кг и столько же овце. А чтобы скот не сдох, его кормили соломой. При такой кормежке удобрений получа­лось мало, да и скот часто болел и издыхал» [162].

Какова же была урожайность на Западе и в России? Ф. Бро-дель приводит множество документальных сведений. В име­ниях Тевтонского ордена в Пруссии урожайность пшеницы с 1550 по 1695 г. доходила до 8,7 ц/га, в Брауншвейге была 8,5 ц/га, в хороших хозяйствах во Франции с 1319 по 1327 г. пше­ница давала урожаи от 12 до 17 ц/га. В 1605 г. французский обозреватель сельского хозяйства писал о средних урожаях: «Хозяин может быть доволен, когда его владение приносит ему в целом, с учетом плохих и хороших лет, сам-пять — сам-шесть» [153, с. 135].

В целом по Англии дается такая сводка урожайности зер­новых: 1250 — 1499 гг. 4,7:1; 1500—1700 гг. 7:1; 1750 — 1820 гг. 10,6:1. Такие же урожаи были в Ирландии и Нидерландах, чуть ниже во Франции, Германии и Скандинавских странах. Итак, с XIII по XIX век они выросли от сам-пять до сам-десять. Какие же урожаи были в России?

Читаем у Л.В.Милова: «В конце XVII в. на основной терри­тории России преобладали очень низкие урожаи. В Ярослав­ском уезде рожь давала от сам-1,0 до сам-2,2. В Костромском уезде урожайность ржи колебалась от сам-1,0 до сам-2,5. Бо­лее надежные сведения об урожайности имеются по отдель­ным годам конца XVIII в.: это сводные погубернские показате­ли. В Московской губернии в 1788, 1789, 1793 гг. средняя по всем культурам урожайность составляла сам-2,4; в Костром­ской (1788, 1796) — сам-2,2; в Тверской (1788—1792) средняя по ржи сам-2,1; в Новгородской — сам-2,8».

Мы видим, что разница колоссальная — на пороге XIX ве­ка урожай сам-2,4! Это в четыре раза ниже, чем в Западной Европе. Надо вдуматься и понять, что эта разница, из которой и складывалось «собственное» богатство Запада (то есть по­лученное не в колониях, а на своей земле), накапливалась год за годом в течение тысячи лет. И даже больше. Величина этого преимущества с трудом поддается измерению, но если ее мысленно взвесить, то надо признать труд русского паха­ря подвигом. Он обеспечил средствами создание государст­ва и цивилизации в очень сложных условиях. Для этого надо творчески выработать особый тип хозяйства.

А ведь и крестьянин, и лошадь работали впроголодь. Как пишет Л.В. Милов, в Древнем Риме, по свидетельству Ка-тона Старшего, рабу давали в пищу на день 1,6 кг хлеба (т.е. 1 кг зерна). У русского крестьянина суточная норма собран­ного зерна составляла 762 г. Но из этого количества он дол­жен был выделить зерно «на прикорм скота, на продажу час­ти зерна с целью получения денег на уплату налогов и пода­тей, покупку одежды, покрытие хозяйственных нужд».

Как известно, Запад делал инвестиции для строительст­ва дорог и мостов, заводов и университетов главным обра­зом за счет колоний. У России колоний не было, источником инвестиций было то, что удавалось выжать из крестьян. На­сколько прибыльным было их хозяйство?

Л.В. Милов пишет: «На этот счет есть весьма выразитель­ные и уникальные данные о себестоимости зерновой продук­ции производства, ведущегося в середине XVIII века в поряд­ке исключения с помощью вольнонаемного (а не крепостно­го) труда. Средневзвешенная оценка всех работ на десятине (га) в двух полях и рассчитанная на массиве пашни более ты­сячи десятин (данные по Вологодской, Ярославской и Мо­сковской губерниям) на середину века составляла 7 руб. 60 коп. Между тем в Вологодской губернии в это время доход достигал в среднем 5 руб. с десятины при условии очень вы­сокой урожайности. Следовательно, затраты труда в полтора раза превышали доходность земли… Взяв же обычную для этих мест скудную урожайность (рожь сам-2,5, овес сам-2), мы столкнемся с уровнем затрат труда, почти в 6 раз превы­шающим доход» [163].

Понятно, что в этих условиях ни о каком капитализме речи и быть не могло. Организация хозяйства могла быть только крепостной, общинной, а затем колхозно-совхозной. Реформа Столыпина была обречена на неудачу по причине непреодолимых объективных ограничений. Как, впрочем, и нынешняя попытка «фермеризации».

Л.В. Милов делает вывод: «Общий итог данного обзора можно сформулировать так: практически на всем протяже­нии своей истории земледельческая Россия была социумом с минимальным совокупным прибавочным продуктом. Поэто­му, если бы Россия придерживалась так называемого эволю­ционного пути развития, она никогда не состоялась бы как великая держава…

И в новейший период своей истории… в области аграр­ного производства Россия остается в крайне невыгодной си­туации именно из-за краткости рабочего периода на полях. По той же причине российский крестьянин лишен свобо­ды маневра, компенсировать которую может только мощная концентрация техники и рабочей силы, что, однако, с необхо­димостью ведет к удорожанию продукции… В значительной мере такое положение сохраняется и поныне. Это объектив­ная закономерность, которую человечество пока не в состоя­нии преодолеть».

Макс Вебер пишет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональ­нее и тем самым безличнее становился мир капиталистиче­ского хозяйства» [93, с. 315].

В России, наоборот, вести хозяйство можно было, только опираясь на взаимопомощь и общинную солидарность, осо­бенно в чрезвычайных условиях страды. Здесь работа приоб­ретала литургический характер. Не до наживы с индивидуа­лизмом — круговая порука, один за всех, все за одного.

Тяга к накоплению собственности была в России предо­судительной, в этом Макс Вебер видел главное препятствие развитию капитализма. Достоевский писал в «Дневниках пи­сателя» (1876— 1877): «Я лучше захочу всю жизнь прокоче­вать в киргизской палатке, чем поклоняться немецкому спосо­бу накопления богатств. Здесь везде у них в каждом дому свой фатер, ужасно добродетельный и необыкновенно честный. Все работают как волы и копят деньги, как жиды. Лет через 50 или 70 внук первого фатера передаст сыну значительный капитал, тот своему, тот своему, и поколений через 5-6 выходит сам ба­рон Ротшильд. Право, неизвестно еще, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным тру­дом» [118, с. 260].

Бердяев отмечает важную особенность: «Русские суж­дения о собственности и воровстве определяются не отно­шением к собственности как социальному институту, а отно­шением к человеку… С этим связана и русская борьба про­тив буржуазности, русское неприятие буржуазного мира… Для России характерно и очень отличает ее от Запада, что у нас не было и не будет значительной и влиятельной буржуаз­ной идеологии» [123]. В средневековой Руси вплоть до Ново­го времени «кража для того, чтобы накормить гостя, не счи­талась преступлением».

Совсем по-иному, нежели на Западе, менялся социаль­ный статус в зависимости от собственности. В России богатые ремесленники и купцы часто оставались в крепостной зави­симости от своих помещиков еще и в XIX веке. А Англии уже раннефеодальной эпохи автоматически присваивалось дво­рянское звание купцу, «три раза переплывшему море за свой счет». В XIII и XIV вв. королевские приказы обязывали всех лиц с годовым земельным доходом в 20 (а в один год даже в 15) фунтов принимать рыцарское звание [118, с. 260].

Система хозяйственных связей, соединяющих в этнос лю­дей, проникнутых «духом капитализма», настолько отличает­ся от систем других народов, что на обыденном уровне за­падный «экономический человек» часто бывает уверен, что вне капитализма вообще хозяйства нет. Есть какая-то стран­ная суета, но хозяйством ее назвать никак нельзя. Это можно было слышать в отношении и Советского Союза, и нынешней России. Но это же приходилось слышать и в конце XIX в.

А.Н. Энгельгардт в «Письмах из деревни» рассказывает: «Один немец— настоящий немец из Мекленбурга— упра­витель соседнего имения, говорил мне как-то: «У вас в Рос­сии совсем хозяйничать нельзя, потому что у вас нет поряд­ка… Хозяйничать в России будет возможно только тогда, ко­гда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батра­ками. Тогда у вас будет порядок и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет» [145, с. 341].

Очевидно, что особенностью русского хозяйства с его «круговой порукой» был приоритет «общего дела», и преж­де всего, обеспечения обороны. Эта сторона хозяйства, вме­сте с общинными механизмами, непрерывно формировала и воспроизводила культуру России. В новейшее время можно даже сказать, что «ВПК сформировал современный русский народ».

ИЛ. Солоневич пишет: «Московская Русь платила поис­тине чудовищную цену в борьбе за свое индивидуальное «я»— платила эту цену постоянно и непрерывно… Можно предположить, что при московских геополитических услови­ях Америка просто перестала бы существовать как государ­ственно-индивидуальное «я». Оборона этого «я» и с востока, и с запада, и с юга, оборона и нации, и государства, и рели­гии, и «личности», и «общества», и «тела», и «души» — все шло вместе… Вопрос заключался в том, что быть одинаково хоро­шо организованным во всех направлениях есть вещь физи­чески невозможная. Говоря грубо схематически, стоял такой выбор: или строить шоссе под Москвой, или прокладывать Великий Сибирский путь. Тратить «пятую» или даже «третью деньгу» на «внутреннее благоустройство» или вкладывать ее в оборону национального «я» [44, с. 478 — 479].

Насколько необычным было хозяйство России в совет­ское время и как трудно было разобраться в нем западным специалистам, говорит такой факт. Видный российский экс­перт по проблеме военных расходов В.В. Шлыков пишет, на основании заявлений руководства ЦРУ США: «Только на ре­шение сравнительно узкой задачи— определения реаль­ной величины советских военных расходов и их доли в ва­ловом национальном продукте (ВНП) — США, по оценке аме­риканских экспертов, затратили с середины 50-х годов до 1991 года от 5 до 10 млрд. долларов (в ценах 1990 года), в среднем от 200 до 500 млн. долларов в год… Один из руко­водителей влиятельного Американского Предприниматель­ского Института Николас Эберштадт заявил на слушаниях в Сенате США 16 июля 1990 года, что «попытка правительства США оценить советскую экономику является, возможно, са­мым крупным исследовательским проектом из всех, которые когда-либо осуществлялись в социальной области»» [164].

Подумайте только— для правительства США попытка оценить советскую экономику обошлась в миллиарды долла­ров и стала «возможно, самым крупным исследовательским проектом из всех, которые когда-либо осуществлялись в со­циальной области» — а наши реформаторы говорят, что Рос­сия является частью западной цивилизации и существенны­ми особенностями ее хозяйство от западного не отличается.

Уже несовместимость антропологических моделей тради­ционного и буржуазного обществ порождает фундаменталь­ное различие их хозяйственных систем. Оно проявлялось во множестве видов. Вебер подробно описывает, например, про­блемы, которые возникали у предпринимателей при введе­нии сдельной оплаты с целью интенсификации труда. В шкале ценностей традиционного общества высоко стоит достаток, но предосудительной оказывается страсть к наживе.

Вебер пишет: «Повсюду, где современный капитализм пытался повысить «производительность» труда путем уве­личения его интенсивности, он наталкивался на этот лейт­мотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление. На это со­противление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистиче­ской точки зрения) являются рабочие, с которыми ему прихо­дится иметь дело» [93, с. 80 — 81].

Уже двадцать лет российское хозяйство переделывают в «рыночное», а это сопротивление капитализму, отмеченное Вебером более ста лет назад, не прекращается.

Нас все время пытаются убедить, что «русские не могут хорошо работать». Почему же? Потому, что у них непритяза­тельные потребности (как у немцев-католиков, которых опи­сал Вебер в сравнении с немцами-протестантами). Один та­кой проницательный эксперт пишет: «Русские ленятся пото­му, что не умеют жить. Многие компании сталкиваются с тем, что российский персонал, особенно нижнего уровня, не со­глашается на повышение зарплаты — если это потребует бо­лее интенсивной работы. Сотрудники готовы смириться с низ­ким уровнем жизни, лишь бы не нарушать свой покой. О том, насколько распространено такое отношение к труду среди россиян и как с этим бороться, говорят ученые, консультан­ты и руководители компаний» [165].

Эти проницательные эксперты поразительно невежест­венны. Эта непритязательность русских— ценнейший куль­турный ресурс России, феномен, досконально изученный во многих традиционных обществах несколькими поколения­ми антропологов. С этим ресурсом русские освоили и сде­лали частью ноосферы огромную территорию, провели фор­сированную индустриализацию, создали целостную науку со своим особым стилем и превратили свою страну во вторую сверхдержаву. Вот каковы были их потребности, ради кото­рых они и работали с небывалой интенсивностью и эффек­тивностью.

Не изменилось за двадцать лет интенсивной пропаганды капитализма и практической реализации реформ отношение массового сознания к стяжательству, которое в России оли­цетворяет «крупный бизнес». Это отношение настолько не­гативно, что социологи затрудняются с его измерением. Ка­чественный вывод из общероссийского опроса населения «Россияне о крупном бизнесе» (12—13 июля 2003 г.) был та­ков: «Отношение респондентов к крупному бизнесу во мно­гом определяется тем, что опрошенные в большинстве сво­ем по сути отказывают ему в праве на существование» [167, с. 154]. 70— 75% опрошенных устойчиво считают, что «зара­ботать большие деньги» можно только нарушая законы. 51% работающих респондентов заявляют, что если бы у них был выбор, они бы стали работать на государственных предпри­ятиях, и 34% — на частных, хотя зарплата на частных пред­приятиях выше [166, с. 334].

Вот жалобы экономиста Л. Пияшевой в интервью, взятом Институтом социологии РАН в 1994 г.: «Я социализм рассмат­риваю просто как архаику, как недоразвитость общества, не­цивилизованность общества, неразвитость, если в высших категориях там нет личности, человека. Неразвитый человек, несамостоятельный, неответственный — не берет и не хочет. Ему нужно коллективно, ему нужно, чтобы был над ним царь, либо генсек. Это очень довлеет над сознанием людей, кото­рые здесь живут. И поэтому он ищет как бы, все это называют «третьим» путем, на самом деле никаких третьих путей нет. И социалистического пути, как пути, тоже нет, и XX век это до­казал… Какой вариант наиболее реален? На мой взгляд, са­мый реальный вариант— это попытка стабилизации, т.е. это возврат к принципам социалистического управления эконо­микой» [167].

В чем смысл этого эмоционального потока слов? В том, что культурной базы для рыночной Реформации в России нет. Здесь можно было бы строить, и вполне успешно, советский капитализм (как в Китае строят «китайский капитализм»), а западный построить не получится. Цивилизационное несо­ответствие! Русскому человеку, несмотря на все потуги ре­форматоров, «нужно коллективно». И потому он не берет и не хочет священной частной собственности. И потому, по ра­зумению Пияшевой, хотя «социалистического пути нет», един­ственным реальным выходом из кризиса она видит «возврат к принципам социализма».

Признание или непризнание цивилизационных особен­ностей хозяйства России относительно рыночной экономики

Запада периодически становится в России предметом острых дебатов и оказывает большое влияние на исторический ход событий. Давление евроцентризма на образованный слой России не раз приводило к тому, что и правящая верхушка, и оппозиционная ей интеллигенция отказывали отечественно­му хозяйству в самобытности и шли по пути имитации запад­ных структур. Это, как правило, приводило к огромным из­держкам или к провалу реформ, к острым идейным и соци­альным конфликтам.

Так был разгромлен важный проект народников, кото­рые нарабатывали ценное знание о российском хозяйстве и альтернативах его развития. Критики народников сходились между собой в отрицании самобытности цивилизационно­го пути России и соответствующих особенностей ее хозяйст­венного строя. Легальный марксист П. Струве утверждал, что капитализм есть «единственно возможная» форма развития для России и весь ее старый хозяйственный строй, ядром ко­торого было общинное землепользование крестьянами, есть лишь продукт отсталости: «Привить этому строю культуру — значит его разрушить».

Распространенным было и убеждение, что разрушение (разложение) этого строя капитализмом западного типа уже быстро идет в России. Плеханов считал, что оно уже состоя­лось. М.И. Туган-Барановский (легальный марксист, а затем кадет) в своей известной книге «Основы политической эко­номии» признавал, что при крепостном праве «русский соци­альный строй существенно отличался от западноевропейско­го», но с ликвидацией крепостного права «самое существен­ное отличие нашего хозяйственного строя от строя Запада исчезает… И в настоящее время в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».

Сегодня узость этого евроцентристского взгляда поража­ет. Уже в 30-е годы А. Тойнби в своем главном труде «Пости­жение истории» писал: «Тезис об унификации мира на базе западной экономической системы как закономерном итоге единого и непрерывного процесса развития человеческой истории приводит к грубейшим искажениям фактов и пора­зительному сужению исторического кругозора».

Сужение исторического кругозора действительно было поразительным, и эта методологическая слабость российской интеллигенции очень дорого обошлась и обходится стране. Ведь перед глазами были надежно установленные факты, ко­торые были совершенно несовместимы с утверждением, что «в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».

После реформы 1861 г. на рынке земли стали господство­вать трудовые крестьянские хозяйства, а не фермеры. Если принять площади, полученные частными землевладельцами в 1861 г. за 100%, то к 1877 г. у них осталось 87%, к 1887 г. 76%, к 1897 г. 65%, к 1905 г. 52% и к 1916 г. 41% земель, из кото­рых 2/3 использовалось крестьянами через аренду. То есть за время «развития капитализма» к общинным крестьянам пе­ретекло 86% частных земель. А.В. Чаянов дает к этому такой комментарий: «Наоборот, экономическая история, например, Англии дает нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство… оказывается способным реализовать исключи­тельные ренты и платить за землю выше трудового хозяй­ства, разлагая и уничтожая последнее» [133, с. 409]. Разница принципиальная.

Во время реформы Столыпина земля продавалась через Крестьянский поземельный банк. За время его существования по 1913 г. общинами было куплено 3,06 млн. дес, товарищест­вами (кооперативами) 10 млн., а частными хозяевами 3,68 млн. Если учесть, что всего в России в 1911—1915 гг. посевных пло­щадей было 85 млн. дес, то видно, что распродать в руки ча­стников удалось очень немного земли. Спад покупок частны­ми хозяевами — теми, кто, как предполагалось, должен был бы стать русскими фермерами, показывает, что реформа, по сути, исчерпала свой потенциал. Было скуплено столько зем­ли, сколько могло быть освоено в производстве с получением капиталистической ренты — прямо или через аренду. Осталь­ная земля оставалась в общинном крестьянском землепользо­вании, ибо только так она и могла быть эффективно использо­вана. Идеологические доктрины тут ни при чем.

Если считать крестьян, составлявших в начала XX века 85% населения России, разумно мыслящими людьми, то надо признать как факт: раз они сопротивлялись реформе Столы­пина, значит, «развитие капитализма в России» противоречи­ло не только их культуре, но также их фундаментальным ин­тересам. Примечательно, что Столыпина не поддерживали даже те крестьяне, которые выделились на хутора и отруба (одно дело личная выгода, другое— поддержка смены все­го уклада деревни).

Эти факты поддавались оценке согласно экономическо­му критерию— через сравнение капиталистической ренты и прибавочного продукта крестьянина на той же земле. А.В. Чаянов пишет на основании строгих исследований: «В Рос­сии в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяй­ство, что и привело к разрушению первого, ибо сравнитель­но малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала капитализированная рента капиталистического сель­ского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам.

Иное дело, когда высокая земельная рента, которую да­вало в Англии крупное капиталистическое овцеводство, обу­словливала ограбление крестьянского арендаторства, кото­рое не было в состоянии обеспечить латифундистам столь же высокую ренту» [133, с. 143].

Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за землю, были значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуа­тации. И это— не аномалия, а общий в России случай. А.В. Чаянов в книге «Теория крестьянского хозяйства» (1923) пи­шет: «Многочисленные исследования русских аренд и цен на землю установили теоретически выясненный нами случай в огромном количестве районов и с несомненной ясностью показали, что русский крестьянин перенаселенных губерний платил до войны аренду выше всего чистого дохода земле­дельческого предприятия» [133, с. 407].

Расхождения между доходом от хозяйства и арендной платой у крестьян были очень велики. А.В. Чаянов приво­дит данные для 1904 г. по Воронежской губернии. В среднем по всей губернии арендная плата за десятину озимого кли­на составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве была 5,3 руб. В некоторых уездах разница была еще больше. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины 2,7 руб. Разница колоссальна — 16,6 руб. с десяти­ны, в семь (!) раз больше чистого дохода [133, с. 407]. Таким образом, даже в рамках понятий политэкономии, то есть ис­пользуя чисто монетарное измерение, следует признать кре­стьянское хозяйство в условиях России более эффективным, нежели фермерское капиталистическое.

Реформа Столыпина была исключительно важна тем, что она послужила для всего русского общества наглядным экс­периментом. В результате нее было насильно создано типич­но капиталистическое землевладение, которое, казалось бы, давало возможность организовать крупные фермы, нанять сельскохозяйственных рабочих и получать предусмотрен­ную марксизмом прибавочную стоимость. Однако вопреки мощному политическому и экономическому давлению кре­стьянство не исчезало, а оказывалось жизнеспособнее и эф­фективнее, чем фермы1. В 1913 г. 89% национального дохо­да, произведенного в сельском хозяйстве европейской части России, приходилось на крестьянские хозяйства— в 10 раз больше, чем на капиталистические.

Эти факты игнорировались и царским правительством, и либеральной и социал-демократической оппозицией, и рос­сийскими реформаторами конца XX века. За это расплачива­ется народное хозяйство и население.

А.В. Чаянов поднимал вопрос универсальной значимо­сти: «Одними только категориями капиталистического эко­номического строя нам в нашем экономическом мышлении не обойтись хотя бы уже по той причине, что обширная об­ласть хозяйственной жизни, а именно аграрная сфера произ-

‘ По данным Вольного экономического общества, за 1907—1915 гг. из общины вышли 2 млн. семей (по данным МВД, 1,99 млн.). То есть, всего из об­щины вышло около 10% крестьянских семей России. Но хуторов и отрубов возникло около 1 млн. Причем 57% всех вышедших из общины пришлось на 14 губерний юга, юго-востока и северо-запада. Иными словами, на все губер­нии с русским населением пришлось лишь 43% тех, кто покинул общину. Это данные из статьи, в которой приведены итоги землеустройства по всем рай­онам России, подведенные к 1916 г. [168].

водства, в ее большей части строится не на капиталистиче­ских, а на совершенно иных, безнаемных основах семейного хозяйства, для которого характерны совершенно иные моти­вы хозяйственной деятельности, а также специфическое по­нятие рентабельности. Известно, что для большей части кре­стьянских хозяйств России, Китая, Индии и большинства не­европейских и даже многих европейских государств чужды категории наемного труда и заработной платы. Уже поверх­ностный теоретический анализ хозяйственной структуры убеждает нас в том, что свойственные крестьянскому хозяй­ству экономические феномены не всегда вмещаются в рамки классической политэкономической или смыкающейся с ней теории» [133, с. 114—115].

Общий вывод А.В. Чаянова таков: «Обобщения, которые делают современные авторы современных политэкономиче-ских теорий, порождают лишь фикцию и затемняют понима­ние сущности некапиталистических формирований как прош­лой, так и современной экономической жизни» [133, с. 141].

Значение этих суждений выходит далеко за рамки толь­ко крестьянского хозяйства. Все советское хозяйство, строго говоря, сложилось как семейное безнаемное хозяйство, ко­торого не могла адекватно описать политэкономия — наука о хрематистике. Реформа 90-х годов разрабатывалась людь­ми, которые не знали «анатомии и физиологии». Она нанес­ла хозяйству тяжелые травмы и неизбежно кончилась бы кра­хом, даже если бы к делу не примешивались политические и корыстные интересы. Более того, суждения Чаянова важны для постиндустриального хозяйства как в общем, так и в осо­бенности для наукоемкого малого и среднего предпринима­тельства. Но эти суждения были сознательно отброшены при разработке доктрины реформ.

Надо коротко отметить и еще одно принципиальное ци-вилизационное отличие хозяйства России (и царской, и со­ветской, и нынешней) от западного капитализма. Оно состоит в длительном изъятии Западом огромных ресурсов из коло­ний, которое было совершенно необходимым условием для возникновения и развития современного Запада. Самый до­тошный историк нашего века Ф. Бродель, изучавший потоки ресурсов и всех средств жизни на Западе, писал: «Капитализм является порождением неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной экономики… Он во­все не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». По данным Броделя, в середине XVIII в. Англия только из Индии извлекала ежегодно доход в 2 млн. ф.ст, в то время как все инвестиции в Англии оценивались в 6 млн. ф.ст. Таким образом, если учесть доход всех обширных колоний Англии, то выйдет, что за их счет делались и практически все инвести­ции, и поддерживался уровень жизни англичан, включая об­разование, культуру, науку, спорт и т.д.

Вдумаемся: «Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». В контексте Ф. Броде-ля слово «развиваться» равноценно понятию «существовать». То есть «услужливая помощь чужого труда» есть условие вы­живания капитализма. Перед нами столь же очевидный факт: «Советский строй мог развиваться без услужливой помощи чужого труда». Согласно абсолютному критерию— выжи­ваемости— из этого следует вывод: в условиях, когда стра­на не получает услужливой помощи чужого труда, советский тип хозяйства эффективнее капиталистической экономики. Все мы знаем, что ни СССР, ни нынешняя Россия источников чужого труда не имели, не имеют и, скорее всего, не будут иметь. Место занято!

Никоим образом не мог в России «господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе». Не может и сейчас.