Россия не запад, или что нас ждёт. Заключение

Эта книга — о различиях и расхождениях между Западом и нашей родной русской цивилизацией. Для ясности многие суждения приходилось заострять, акцентировать внимание на непохожести и даже на конфликтах, оставляя в тени цен­ности взаимодействия. На этом пути легко перейти невиди­мую критическую черту и выйти из зоны здравого смысла. За этой критической чертой мы окажемся обращенными против истины, но это полбеды. Мы все сегодня поневоле политики, все думаем о том, как жить России. А политик, выпадающий из здравого смысла, становится или страшен (если силен), или смешон (если слаб). Страшный политик— куда ни шло, смешного же отбрасывают, как тряпку, свои же.

В эволюции наших взглядов на Запад мы за последние двадцать лет сгустили краски. Но главное, что мы перегнули палку не «количественно»— мы перегнули ее «не туда». Мы создали себе образ «не того врага», да такой страшный и сим­патичный, что он душу нам греет, и расстаться с ним будет трудно. Но надо постараться, потому что образ врага нас от­влекает, как ребенка кукла, от настоящих угроз.

Разбирая новые для нас сложные проблемы, мы не мо­жем избежать упрощения и часто не проводим разницы ме­жду духовным и земным, между метафорой и реальностью, между истоком и устьем. Все, что говорилось о Западе, глядя на него через призму «войны цивилизаций» (хотя сама «ци­вилизация» есть понятие с высоким уровнем абстракции), по сути правильно. Но все это в нашем массовом сознании пре­

ломилось в искаженный образ нынешнего земного, реально­го Запада. Этот образ столь же обманчив, только вывернут наизнанку, как тот образ Запада, что подсунули нам в конце 80-х годов идеологи-«западники».

Обычная наша ошибка такова. Нас поражает какое-то ка­чество, ставшее устоем Запада как цивилизации (например, культ наживы) — и мы в воображении наделяем этим качест­вом нормального западного человека в его обыденной жиз­ни. На деле этот культ у него сохранился — но глубоко в соз­нании или даже в подсознании, как «культурный устой». Этот устой «работает», но не прямо, не в обыденных конкретных делах. В этих делах человек Запада уже совсем иной. Смеши­вать эти два уровня пространства и времени нельзя. Человек пластичен, и, опираясь на одни и те же «устои», он в обыден­ности сильно меняется с каждым десятилетием.

Чтобы овладеть временем и пространством, мы должны охватить мыслью оба процесса — устойчивость и изменчи­вость, оба уровня — устои и актуальную обыденность. Надо знать устои Запада, они определяют его вектор, направле­ние его воли. Но надо знать и его нынешнюю обыденность — она определяет его «оружие». Поскольку речь идет о войне, но войне именно цивилизационной (это опять метафора), ут­рата любой компоненты в образе Запада для нас губительна.

Вообще войны цивилизаций— такая штука, что в них борьба и единство противников переплетены. Россия, имея многие корни в Азии, все же строила себя, «опираясь» на За­пад. Шутка ли — дворянство говорило по-французски. Нель­зя же это забывать. Когда мы устраиваем что-то в своей жиз­ни, мы спрашиваем «а как это у немца?» — и делаем так же или наоборот. Но пока что в голову не придет спросить «а как это у малайца?». Это плохо, но это так. Конечно, и Запад стро­ил себя: «опираясь» на «Восток» — беря оттуда и религии, и античную философию или индийские цифры (через арабов), и главные изобретения (как удила, стремена и хомут— через скифов). Считаться «вкладами» довольно глупо, в историче­ском масштабе времени человечество едино.

Надо признать, что тот образ Запада, что лепится в по­следние годы в нашей патриотической печати (левой и пра­вой), выпадает из русской традиции как западников, так и славянофилов. Достоевский бы просто ахнул, почитав наши газеты. Славянофилы — в известном смысле более европей­цы, чем западники, так как думали самостоятельно — относи­лись к Западу очень чутко. Ведь Запад — трагическая циви­лизация. Мы об этом как будто забыли — и сразу стали в су­ждениях о Западе легковесными. Да, Запад ставит на себе (и, к нашему горю, на других, в том числе на нас) «эксперименты злом» и доходит в этом до края. Но потом он как никто дру­гой осмысливает результаты этих — экспериментов и само зло, анатомирует его и дает другим спасительное знание.

Это, начиная с античности, сопряжено с такими страда­ниями, которые нам, с нашим светлым мироощущением, про­сто неведомы. Мы, русские, никогда не жили в страхе. Мы боялись реальных опасностей, но не было у нас «страха пе­ред бытием». Запад же, начиная с раннего Средневековья, как уже говорилось, жил в нарастающем коллективном стра­хе. Сначала перед адом, так что Церкви, чтобы чуть-чуть ус­покоить людей, пришлось в 1254 г. изобрести «третий загроб­ный мир», чистилище (православие обсудило этот вопрос и решило, что нам чистилища не требуется — и так никто ада не боится). Потом Запад боялся чумы, так что в искусстве центральное место заняла Смерть. В язык входят связанные со смертью слова, для которых даже нет аналогов в русском языке. Печатный станок сделал гравюру доступной буквально всем жителям Европы, и изображение «Пляски смерти» при­шло в каждый дом. Но мы на картины Босха смотрим с лю­бопытством. У нас дело просто, как в поговорке: «Умирать — не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом».

Так и шел западный страх от эпохи к эпохе — «страх Лю­тера» перед соблазнами, страх не уплатить долг, страх перед Природой, страх перед своим «другим Я» (Фрейд), страх пе­ред СССР и ядерной войной. И каждый раз страх порождал глубокие раздумья и сдвиги в культуре. Они отражались в ли­тературе и музыке, в хозяйстве и поведении.

Трагедия зла и страха завершается на Западе покаянием, которое нам непривычно, — никто там не бьет себя в грудь, не рвет на груди рубаху и не свергает памятники. Это покая­ние конструктивно и выражено в строительстве. Или ка­федральных соборов, как в Средневековье (это было подвиж­ничество, масштабов которого нельзя себе представить, пока не увидишь эти соборы своими глазами). Или музыки и живо­писи, или школ и фабрик, или науки и социальных служб.

Одно время у нас ходила необъяснимая формула «Запад бездуховен». Как вообще она возникла, непонятно. Вспомним хотя бы о том, что лежит на ладони. Данте, Рафаэль, Виваль­ди — разве это не духовное явление? «Дон Кихота» Достоев­ский считал главной книгой человечества, за нее человечест­во будет прощено на Страшном суде. А Шекспир, Рембрандт и Вольтер? А Бах, Бетховен и Моцарт? А Кант, Гегель и Маркс? А Ньютон и вся наука? А кино, спорт и рок-музыка? Или все это — желуди, а до корней нам дела нет?

Утверждения типа «Россия духовна. Запад бездуховен», строго говоря, смысла не имеют— нет бездуховных куль­тур и даже людей. Можно сказать, что духовность у Запада иная, чем у России, но и такое сравнение— вещь непростая. До него и не доходят — обругали и пошли. А попробуй допы­таться, тебе ответят: «Ну как ты не понимаешь? Да, был Шек­спир, Моцарт. А «человек массы»? Это же филистер, бюргер, стяжатель». Может быть, так, но ведь и на себя посмотреть — не слишком приглядная картина.

Да это, если честно, и не так вовсе. Именно сейчас рас­тет на Западе массовая молодежь, которая испытывает «ком­плекс вины» за стяжательство и буржуазность. Старшекласс­ники в массе своей представляют явление, которое трудно даже понять. Это именно стремление к духовности, к которо­му не готовы ни преподаватели, ни школьные программы, ни семья. Жизнь, конечно, приводит в норму, уже в университе­те, но это большая проблема.

Я, бывая в Испании, читал лекции даже в сельских шко­лах. Не гнушался, ехал и за сотни километров. Хоть и немного в школе платят, одно занятие— всего-то моя месячная зар­плата в Москве. Зато всегда большая радость. Темы лекций в школах просили такие: что такое Россия? В чем суть русской культуры? Как видится Испания из русской культуры? Почему НАТО бомбит сербов? Как в России устроена школа?

Нам перестройка прочистила мозги, и как раз когда нас стали душить, мы начали понимать, что такое Россия. Это я и объяснял. Иной раз чуть слеза не прошибала — с таким чув­ством и такой тягой к добру слушали испанские подростки. Даже страшно становилось: что с ними будет, блаженными, в этом суровом мире?

Вообще, много ошибок мы делаем оттого, что говорим о Западе как монолитном блоке. Но это так же глупо, как ска­зать, что Чубайс или Гусинский — это Россия. Запад — это гораздо более «расщепленная» культура, чем любая другая. Можно сказать, что здесь каждый человек расщеплен — его сознание дуалистично (говорят даже: «шизофрения евро­пейского сознания»).

Надо, конечно, возмущаться тем, что «Запад бомбит Ирак», но не слишком. Можно ли ненавидеть Россию за бом­бардировки Грозного? К тому же нам нередко подсовывают фальшивые гири, а мы не замечаем и взвешиваем ими дела и события. Ведь блокада Ирака была в тысячу раз более под­лым делом, чем ракетные удары, но нас от этого уводят «го­рячими» спектаклями.

Вообще, мне кажется, лучше нам было бы не быть таки­ми впечатлительными. Да, вся мировая закулиса без СССР распоясалась и назначила США мировым вышибалой и рэ­кетиром. Противно, а нам и позорно. Но зачем идеализи­ровать того, с кем вышибала затеял драку (к тому же стран­ную)? Представим, что Саддам Хусейн вдруг стал страшно сильным — никто ему не указ. Да ведь тогда за жизнь курдов никто и гроша ломаного не дал бы. И потом, почему в Ира­ке, такой большой стране, из-за блокады с 1991 года умерло полмиллиона детей? На Кубе без капли нефти и в такой же блокаде детская смертность вообще не выросла. Пахали на волах, а детей всех кормили, на касты не делили.

Повторяю, что Запад на многих направлениях шел «по пути зла» дальше других, до предела — и в то же время по­рождал сильную идею преодоления этого зла. Взять хотя бы религиозное насилие. Инквизиция была страшным, немыс­лимым для православия «молотом ведьм». Но она же быст­ро стала судом со строгими процессуальными нормами (от­сюда во многом выросла наука как совершенно объективный и беспристрастный «допрос Природы под пыткой»). Точность записей инквизиторов была такова, что по ним сегодня стро­ят медицинскую статистику душевных заболеваний в разных странах в Средние века (ведьмами и еретиками были в ос­новном душевнобольные).

Затем сама инквизиция, изучив материалы, в начале XVI века (!) постановила, что «ведьм и демонов не сущест­вует»— и казни прекратились. Тогда же инквизиция поста­новила, что индейцы имеют душу и являются полноценными людьми, — и это положило начало возникновению новых на­ций в Латинской Америке. Это были очень непростые реше­ния, к которым другие страны Запада, не имевшие инквизи­ции, пришли на два века позже. Глубокие размышления над насилием привели к идее естественного права неприкос­новенности тела индивида, а затем и других прав личности. И это — не пустой звук.

На заре капитализма Запад проявил в эксплуатации ра­бочих поразительную жестокость— но он же породил це­лый веер социалистических утопий, а потом и марксизм, уче­ние об освобождении труда от гнета капитала. С огромным трудом изживает протестантский Запад свой глубинный ра­сизм — но ведь изживает, во всяком случае в стереотипах обыденного поведения. При этом все время идет поиск и анализ скрытых, подсознательных видов расизма, которые принимают порой причудливые формы. Этот поиск и гово­рит, что наряду с тупым, самодовольным Западом в его серд­цевине бьется живая и страдающая мысль. Это — противоре­чие, но противоречие развития, а не регресса.

Конечно, Запад ограбил колонии, а сегодня высасывает соки из «третьего мира». Но вряд ли правильно считать это признаком из ряда вон выходящего злодейства. Все обще­ства, признающие эксплуатацию и угнетение, были не прочь пограбить — если бы было что грабить и не было бы лень по­шевелиться. Наше дворянство проматывало в Париже день­ги, которые их бурмистры вышибали из полуголодных кре­стьян, — намного ли это лучше, чем обирать чужие народы?

Но главное. Запад имеет одно смягчающее обстоятель­ство: награбленные деньги он употребил удивительно рачи­тельно. Я, бродя по западным городам и университетам, час­то думал: все это построено на награбленные деньги. А потом приходит мысль: доведись нам хапнуть такой куш — как бы мы его употребили? И думаю, что все бы утекло сквозь паль­цы. Кутнули бы так, что запомнилось в веках, да и всех ограб­ленных бы напоили, а потом бы с ними, обнявшись, пели пес­ни. Это, конечно, лучше, чем университеты везде понатыкать и очкариков расплодить, но не намного лучше. Не настолько, чтобы нам гордиться, а Запад с грязью смешивать.

Пожалуй, главное (хотя понятное лишь немногим особен­но духовным) обвинение в адрес Запада заключается в том, что он изобрел промышленную цивилизацию. За это даже Россию в один мешок с Западом засунули за то, что в совет­ское время провела ускоренную индустриализацию. И.Р. Ша-фаревич называл это «два пути к одному обрыву».

Можно, конечно, упрекнуть Запад— зачем было торо­питься? Пожили бы еще пару-другую веков без электриче­ства да без паровоза. Но ведь два века проблемы не реша­ют. Виноват не Запад, а тот питекантроп, что из камня и пал­ки сделал себе топор. А дальше пошло и пошло. Чуть раньше, чуть позже, но пришли бы к тому же. Только, может быть, «с китайской спецификой». Ну, тогда бы учили не Гегеля, а Кон­фуция, а водку бы пили подогретую. Теперь поздно об этом горевать.

Фантазировать о том, куда бы пошла история, не отпади Запад от православия да не посмотри Галилей в телескоп — увлекательно, но бесполезно. Как бесполезно нашим запад­никам проклинать Александра Невского за то, что побратал­ся с татарами и утопил в озере тевтонов. Сегодня и мы, и За­пад такие, какие есть. Стать Западом мы не хотим и не можем (да и он, надо честно признать, этого не жаждет). Обратить Запад в нашу веру— об этом и речи нет, да и нам не надо (куда же тогда в случае чего убегать — в Корею, что ли).

Наши патриотические авторитеты из сферы культуры не­редко упрекают молодежь за то, что она соблазняется запад­ной поп-музыкой, бесовскими звуками замутняет родник на­шей духовности и т.д. Мы авторитетам, конечно, киваем, но не вполне они правы. Я думаю, западная поп-музыка оболва­нивает сильно— но только англоязычную молодежь. А для нашей молодежи, слов не понимающей, эти песни — лишь странные, чарующие звуки, полные страсти. Образы, кото­рые этой музыкой порождаются, возникают в нашем вооб­ражении, мы их сами домысливаем, из подручного русского материала. Эта музыка для нас— шаманство, а вовсе не по­пса, как для американского тинейджера. Это для нас явление духовное, хотя и слегка еретическое. Но ведь в трудное вре­мя и не выжить ортодоксу — веру сохраняет в такое время лишь тот, кто слегка впадает в ересь. Православные мыслите­ли начала XX века, которые и «протащили» православие че­рез кризис, — разве не были чуть-чуть еретиками?

Да и вспомним прошлые войны. Один из источников силы России был как раз в том, что она не измельчалась до цивилизационной ненависти к Западу. Русские били францу­зов, но Францию не возненавидели и не стали бы, как Наполе­он, отбивать нос у сфинкса и взрывать Кремль. О немцах Ста­лин специально сказал: гитлеры приходят и уходят, а немец­кий народ остается — ив этом была наша сила, а не слабость. Вьетнамцы, которые многому у нас научились, провели бле­стящую войну и с французами, и с американцами, сознатель­но не допуская антизападнических настроений. Напротив, по данным арабских ученых, именно спецслужбы США и Израи­ля побуждают т.н. «фундаменталистов» на крайние антизапад­ные слова и дела — это лучший способ расколоть и ослабить арабов.

Так что разумная задача для нас— не отбрасывать за­падную пищу, не копить ненависть к Западу и не проклинать его, молодежи и курам на смех, а узнать его именно таким, каков он есть. И, узнав, отвести от нашего горла и наших кар­манов его загребущие руки. Но сделать это умело — так, что­бы при этом можно было ужиться и учиться у Запада всему, что есть у него полезного и приятного. А этого у него много, и будет еще больше.

А жить, конечно, хорошо только в России. Даже если жи­вешь плохо. Но это — в наших руках, если договоримся всем миром.