Россия: реформы глазами запада

Важным следствием представления о России как стра­не варварской или, в лучшем случае, как о деформированной («специфической») версии Запада был вывод о том, что попыт­ки реформирования или революционного преобразования России обречены на неудачу. Не доросла Россия до самостоя­тельной модернизации, все у нее идет шиворот-навыворот.

Безансон писал, имея в виду именно Россию: «Когда «от­стающая» страна принимается догонять те, от которых она от­стала, это нередко заставляет ее отклониться от верного пути и не позволяет достичь искомого результата. Руссо имел ос­нования сказать, что Россия «сгнила, не успев созреть» [1].

Еще более резкую оценку дает сегодня В.Ю. Сурков: «Окно в Европу прорубалось способами, которые и азиат­скими назвать нельзя, не оскорбив Азию. Освоение космо­са и атомной энергии добыто жестоким упорством советско­го крепостничества… Реформы Петра, февральские грезы, большевистские мегапроекты, перестройка. Все второпях, в ослеплении идеей. В раздражении чрезвычайном от вязкой реальности».

Мол, не надо было самим и пытаться. Все не так, ребята! Реформы в России должны проводиться под внешним управ­лением цивилизованных европейцев. Метафорическую кон­цепцию неудачных цивилизационных контактов с Западом как «модернизации» дал О. Шпенглер в книге «Закат Европы» (т. 2, раздел «Исторические псевдоморфозы»). Он применил термин «псевдоморфозы», взятый из минералогии.

Так называют явление вымывания кристаллов минерала, включенных в скальную породу, а затем заполнения этой пус­той формы раствором другого минерала. Он кристаллизуется в «чужой» форме, так что его «внутренняя структура противо­речит внешнему строению». Такими были, по мнению Шпенг­лера, реформы Петра Великого, которые загнали нарождаю­щуюся русскую культуру в формы старой, развитой культуры Запада.

Шпенглер пишет: «Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чужая древняя культура тяготеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот— ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит складывания чистых, собствен­ных форм, но не достигает даже полного развития своего са­мосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней ду­шевности, изливается в пустую форму чуждой жизни; отдав­шись старческим трудам, чьи чувства костенеют, так что где им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи? Колоссальных размеров достигает лишь ненависть к явившейся издалека силе…

Псевдоморфоз у всех нас сегодня на виду: петровская Русь… Примитивный московский царизм — это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня, однако в Пе­тербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы… Народ, назначением которого было — в течение поколений жить вне истории, был искусственно принужден к неподлинной истории, дух которой для искон­ной русской сущности был просто-напросто непонятен. В ли­шенной городов стране с ее старинным крестьянством рас­пространялись, как опухоли, города чужого стиля. Они были фальшивыми, неестественными, неправдоподобными до глу­бины своей сути» [53].

В свое время эта концепция подверглась критике русски­ми философами, а сегодня вновь стала популярной, хотя вся эта конструкция опирается всего лишь на метафору. О любой известной истории цивилизации можно сказать, что она — псевдоморфоз (античная цивилизация Греции взяла многие формы не только у Египта, но и у черной Африки — и что из этого?).

В 80-е годы XIX века экономисты-народники развили кон­цепцию некапиталистического («неподражательного») пути развития хозяйства России. Один из них, В.П. Воронцов, пи­сал: «Капиталистическое производство есть лишь одна из форм осуществления промышленного прогресса, между тем как мы его приняли чуть не за самую сущность».

Народники предложили концепцию индустриализации и модернизации России не так, как она осуществлялась в ходе буржуазной промышленной революции на Западе— не че­рез разрушение выработанных культурой общественных ин­ститутов, а с опорой на эти институты (прежде всего, на об­щину и с вовлечением крестьянства).

Это, в принципе, был путь реформаторский (по такому пути пошла Япония в Реставрации Мэйдзи). Он вызвал рез­кую критику со стороны марксизма. Стараясь доходчиво объ­яснить, почему крестьянская и общинная Россия обязана следовать по пути развития буржуазии с разделением наро­да по классовому признаку, Энгельс поясняет эту мысль та­ким образом: «У дикарей и полудикарей часто тоже нет ни­каких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти» [54, с. 537].

Эта аналогия ложная. Найти в концепции народников стремление восстановить неклассовое общество «дикарей и полудикарей» невозможно даже при самой вольной трак­товке их трудов. Замечу к тому же, что Энгельс иронизирует в 1875 г., когда в разгаре уже была Реставрация Мэйдзи в Япо­нии— реформирование, имевшее целью форсированную модернизацию общества и хозяйства не по западному пути, а с опорой на традиционные (и даже архаичные) японские институты.

Например, тогда была сознательно выработана специфи­ческая японская модель промышленного предприятия, по­строенного не на принципах рынка рабочей силы, а на осно­ве межсословного и межкланового контракта, как это практи­ковалось в Японии XI века в контрактах между крестьянской общиной, ремесленниками и кланами самураев. К этому же принципу обратились в ходе модернизации Японии после Второй мировой войны.

Об этом писал президент одной из крупнейших японских корпораций «Мицуи дзосен» Исаму Ямасита: «После Второй мировой войны… существовавший многие века дух деревен­ской общины начал разрушаться. Тогда мы возродили старую общину на своих промышленных предприятиях… Прежде всего мы, менеджеры, несем ответственность за сохране­ние общинной жизни… Воспроизводимый в городе… общин­ный дух экспортируется обратно в деревню во время летнего и зимнего «исхода» горожан, гальванизирует там общинное сознание и сам в результате получает дополнительный тол­чок» (цит. в [17, с. 418]).

«Восстанавливать это нам и в голову не может прий­ти!»— воскликнул бы Энгельс. Но оказалось, что у Японии были и свои головы.

Важнейшим понятием в концепции «неподражательно­го» пути развития было народное производство, представ­ленное прежде всего крестьянским трудовым хозяйством1. Очевидно, что реформирование с опорой на крестьянскую общину принимало совершенно иные формы, нежели пре­образование общества после победоносных буржуазных ре­волюций, осуществивших раскрестьянивание, как на Западе. Там общинные отношения и даже мировоззрение были лик­видированы политическими и культурными средствами, в ос­нову самоосознания человека был положен индивидуализм. Соответственно, и доктрины реформ вырабатывались на ос­нове методологического индивидуализма, то есть идя от ин­тересов индивида в поиске компромиссов между конкури­рующими социальными группами.

В России реформаторы исходили из интересов целого («России»), как его понимало господствующее меньшинство или оппозиция. Это с горечью признавали российские запад­ники. Видный праволиберальный деятель Е. Трубецкой писал в 1911 г. в газете «Русская мысль»: «В других странах наибо­лее утопическими справедливо признаются наиболее край­ние проекты преобразований общественных и политических. У нас наоборот: чем проект умереннее, тем он утопичнее, не­осуществимее. При данных исторических условиях, напри­мер, у нас легче, возможнее осуществить «неограниченное народное самодержавие», чем манифест 17 октября. Уродли­вый по существу проект «передачи всей земли народу» безо

1 В конце 70-х годов XIX века в крестьянско-общинное производство на надельных и арендованных у помещиков землях было вовлечено почти 90% земли России, и лишь 10% использовалось в рамках капиталистическо­го производства. Сегодня проект народников иногда называют «общинно-государственным социализмом».

всякого вознаграждения землевладельцев менее утопичен, т.е. легче осуществим, нежели умеренно-радикальный проект «принудительного отчуждения за справедливое вознаграж­дение». Ибо первый имеет за себя реальную силу крестьян­ских масс, тогда как второй представляет собой беспочвен­ную мечту отдельных интеллигентских групп, людей свобод­ных профессий да тонкого слоя городской буржуазии» (цит. в [55]).

М. Вебер, внимательно изучая программы российских либеральных западников, писал, что кадеты прокладывали дорогу как раз тем устремлениям, что устраняли их самих с политической арены. Именно трагическая несовместимость их программы с чаяниями и культурой российского общества стала объектом важного исследования Вебера и много дала ему для понимания современного капитализма и традицион­ного общества как двух различных цивилизационных траек­торий.

Кадеты как носители идеалов современного либерально­го капитализма вошли в неразрешимое противоречие с тра­диционным обществом России как цивилизации — и по ходу событий все отчетливее это сознавали. Главное противоре­чие их программы заключалось в том, что они стремились ослабить или устранить тот барьер, который ставило на пути развития либерального капиталистического общества са­модержавие с его сословным бюрократическим государст­вом. Но Вебер видел, что при этом через прорванную каде­тами плотину хлынут мощные антибуржуазные силы, так что идеалы кадетов станут абсолютно недостижимы. Либераль­ная аграрная реформа, которой требовали кадеты, «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущ­ности, коммунизм крестьян», — вот вывод Вебера. Таким об­разом, реформа «должна замедлить развитие западноевро­пейской индивидуалистической культуры» [56].

При этом политические требования кадетов как будто совпадали с крестьянскими — и те и другие поддерживали идею всеобщего избирательного права. Но Вебер считает, что эти взгляды кадетов ошибочны, потому что крестьяне исхо­дят из совсем иного основания: в их глазах всякие ограниче­ния избирательного права противоречат традиции русской общины, в которой каждый землепользователь имел право голоса. Но, как пишет Вебер, «ни из чего не видно, что кресть­янство симпатизирует идеалу личной свободы в западноев­ропейском духе. Гораздо больше шансов, что случится прямо противоположное. Потому что весь образ жизни в сельской России определяется институтом полевой общины»1.

Ю.Н. Давыдов пишет: «Анализ сознания и практиче­ских устремлений всех общественно-политических сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905 — 1906 гг., — интеллигенции, инициировавшей революцию и иг­равшей в ней наиболее активную роль, крестьянства, тонко­го слоя собственно «буржуазии», малочисленного рабочего класса и аморфной городской «мелкой буржуазии»— привел Вебера к заключению, что «массы», которым всеобщее изби­рательное право «всучило» бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы…

Более того, согласно веберовскому убеждению, есть все основания полагать, что «массам» будут импонировать тре­бования, в основе которых лежат интересы, диаметрально противоположные главной идее конституционных демокра­тов, «по поводу» которой, собственно, и образовалась эта партия, — идее «прав человека»…» [57].

Сталкиваясь с тем, что происходило на их глазах, каде­ты все больше и больше заходили в тупик. Все очевиднее было, что на все действия реформаторов-«западников» — как власть имущих, так и действующих в оппозиции— Рос­сия отвечала «неправильно». Реформа, которой все ждали, явно буксует— при полном отсутствии сопротивления, кото-

1 Признавая, что кадеты являются истинными западниками (из чего и вытекают их ошибочные надежды), Вебер вскользь отмечает, что сам идеал свободы кадетов в глубине своей отличен от либерального западного идеа­ла. У кадетов он вытекает из идеала справедливости, который имеет у них абсолютный приоритет и вдохновлен верой в этически-религиозную ори­гинальность политической миссии русского народа. Это, по словам Вебера, есть «этически ориентированная демократия», которая отрицает «этику ус­пеха» и не признает ценность чего бы то ни было этически нейтрального. Иными словами, и кадеты в глубине своей исходили из цивилизационных ус­тановок России, а не западного общества.

рое можно было бы выявить и подавить. Иными словами, это незнание было вызвано не дефектами образования отдель­ных личностей, оно было явлением цивилизационным. В ко­манде Горбачева было немало «добрых» реформаторов, ко­торые начали калечить организм СССР из самых лучших по­буждений — просто не зная его глубинной сути.

Но гораздо раньше, чем Вебер, несовместимую с запад­ными представлениями суть российского реформаторства второй половины XIX века понял Маркс. Эта его установка сложилась давно и была отдельной главой русофобии. Даже действия по модернизации социального порядка и очевидно либеральные реформы в России вызывали у Маркса подозре­ние в тайных злонамеренных замыслах против Запада. Так, от­мена крепостного права в 1861 г. вызвала такую отрицатель­ную оценку Маркса: «Одни говорят, что Россия, благодаря ос­вобождению крестьян, вступила в семью цивилизованных народов… Так вот, что касается освобождения крестьян в Рос­сии, то оно избавило верховную правительственную власть от противодействия, какое могли оказывать ее централизатор-ской деятельности дворяне. Оно создало широкие возможно­сти для вербовки в свою армию, подорвало общинную соб­ственность русских крестьян, разъединило их и укрепило их веру в царя-батюшку. Оно не очистило их от азиатского вар­варства, ибо цивилизация создается веками» [25, с. 207].

Маркс проявил большую энергию в идейной и политиче­ской борьбе против всех течений русской мысли и общест­венной деятельности, предполагавших путь развития с опо­рой на общинные структуры и вовлечение крестьянства. Сокрушительный удар был нанесен по Бакунину, который вы­двинул идею союза рабочего класса и крестьянства как дви­жущей силы социалистического проекта в России. Затем раз­грому были подвергнуты русские народники.

Основоположник концепции евразийства лингвист Н.С. Трубецкой писал в своем труде «Европа и человечество» (1920): «Социализм, коммунизм, анархизм, все это «светлые идеалы грядущего высшего прогресса», но только лишь то­гда, когда их проповедует современный европеец. Когда же эти «идеалы» оказываются осуществленными в быте дикарей.

они сейчас же обозначаются как проявление первобытной дикости» [58].

Такое отношение наблюдалось во всех главных течени­ях философско-политической мысли Запада. Изучая его при­чины, А.С. Панарин пришел к выводу, что в основе его лежит цивилизационный конфликт. Он писал: «Народ по некото­рым признакам является природным или стихийным социа­листом, сквозь века и тысячелетия пронесшим крамольную идею социальной справедливости… А следовательно, и «со­ветская империя» есть не просто империя, а способ мобили­зации всех явных и тайных сил, не принявших буржуазную цивилизацию и взбунтовавшихся против нее… Именно сов­падение коммунистического этоса советского типа с народ­ным этосом как таковым вызвало величайшую тревогу Запа­да перед «русским вызовом». Были в прошлом и возможны в будущем и более могущественные в военном отношении и при этом враждебные Западу империи. Но они не вызывали и не вызывают такой тревоги на Западе» [59, с. 244].

Важнейшим для России институтом, в символической форме воплощающим тип семейных отношений, была об­щина. Она сложилась в России под сильным влиянием пра­вославного мироощущения и православной антропологии и просуществовала тысячу лет, став важнейшей частью фунда­мента российской цивилизации. Отрицательное отношение к общине проходит, как говорят, «красной нитью» через мно­жество трудов Маркса и Энгельса.

Энгельс писал Каутскому (2 марта 1883 г.): «Где существу­ет общность — будь то общность земли, или жен, или чего бы то ни было,— там она непременно является первобытной, перенесенной из животного мира. Все дальнейшее развитие заключается в постепенном отмирании этой первобытной общности; никогда и нигде мы не находим такого случая, что­бы из первоначального частного владения развивалась в ка­честве вторичного явления общность» [60, с. 76].

Из такого взгляда и выводится представление о реакци­онности всех проектов, опирающихся на общину и ставящих своей целью сопротивление капитализму. Энгельс пишет в «Анти-Дюринге»: «Нельзя отрицать того факта, что человек, бывший вначале зверем, нуждался для своего развития в вар­варских, почти зверских средствах, чтобы вырваться из вар­варского состояния. Древние общины там, где они продолжа­ли существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотиз­ма, от Индии до России. Только там, где они разложились, на­роды двинулись собственными силами вперед по пути разви­тия, и их ближайший экономический прогресс состоял в уве­личении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда» [61].

Здесь нас интересует сам факт отрицания русской общи­ны как фиксации различий между Западом и Россией как ци­вилизации. Поэтому не будем подробно разбирать всю сис­тему ложных утверждений Энгельса — каждое из них имен­но «нельзя не отрицать»!1

Маркс пишет о русской общине (1868): «В этой общи­не все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских, во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при упла­те государству налогов и т.д. Но вся эта дрянь идет к своему концу» [62].

Неверны оба тезиса. Русская община отличалась от древ­негерманской принципиально, и это было известно. У русских земля была общинной собственностью, так что крестьянин не мог ни продать, на заложить свой надел, а древнегерманская марка была общиной с долевым разделом земли, так что кре­стьянин имел свой надел в частной собственности и мог его продать или сдать в аренду. Ниоткуда не следовало в 1868 году, что русская община («вся эта дрянь») идет к своему концу. На­против, она усиливалась по целому ряду причин. А возмож-

1 «Человек не был зверем» в общинах охотников и собирателей. В Евро­пе времен рабства не наблюдался «экономический прогресс» по сравнению с общинными цивилизациями Китая и Индии. В чем вообще измерялся тогда «экономический прогресс» и какими данными располагает Энгельс, чтобы сравнивать по этому показателю древние цивилизации? В России не было восточного деспотизма «в течение тысячелетий». По каким критериям вооб­ще можно оценить Индию или Россию как «самую грубую государственную форму»? Все это — мифы — евроцентристского мышления.

ность русской общины встроиться в индустриальную цивили­зацию еще до народников предвидели славянофилы.

В представлении Маркса и Энгельса община повинна во множестве пороков русского человека. Вот, Энгельс пишет в 1893 г. о русской армии: «Русский солдат, несомненно, очень храбр… Весь его жизненный опыт приучил его крепко дер­жаться своих товарищей. В деревне — еще полукоммунисти­ческая община, в городе— кооперированный труд артели, повсюду— krugovaja poruka — то есть взаимная ответствен­ность товарищей друг за друга; словом, сам общественный уклад наглядно показывает, с одной стороны, что в сплочен­ности все спасенье, а с другой стороны, что обособленный, предоставленный своей собственной инициативе индиви­дуум обречен на полную беспомощность… Теперь каждый солдат должен уметь самостоятельно сделать то, что требу­ет момент, не теряя при этом связи со всем подразделени­ем. Это такая связь, которая становится возможной не бла­годаря примитивному стадному инстинкту русского солдата, а лишь в результате умственного развития каждого челове­ка в отдельности; предпосылки для этого мы встречаем толь­ко на ступени более высокого «индивидуалистического» раз­вития, как это имеет место у капиталистических наций Запа­да» [63, с. 403].

Описанный Энгельсом тип товарищеских отношений действительно стягивал людей в самобытный русский народ, «созидал» его, воспроизводил его в каждом новом поколе­нии. В свою очередь, русский народ, выражаясь словами А.С. Панарина, «оказывается хранителем общинного сознания в эпоху, когда общинность репрессирована политически, эко­номически и идеологически. В этом смысле народ оказался великим подпольщиком современного гражданского обще­ства» [59, с. 241].

Немецкие социал-демократы 20-х годов XX века также от­вергали российские преобразования, в которых социальным субъектом выступало крестьянство, они видели в этом след Бакунина и народников. Видный социал-демократ Г. Штребель писал в 1921 г.: «Если большевики и воображали, что русских крестьян можно… завоевать на сторону коммунизма и ком­мунистического способа производства, то они лишь доказы­вали вновь, что они обретаются в плену типичных представ­лений старого русского революционизма, которые составля­ют специфическую сущность бакунизма» (цит. в докладе Н.И. Бухарина в 1926 г. [64]).

Запад приветствовал реформы Горбачева и Ельцина, ко­торые ставили целью сломать в России общинные отношения, переживавшие кризис модернизации, и сменить «цивилиза-ционный код» России посредством радикальной вестерниза-ции. Эти реформы, нанеся стране тяжелые травмы, забуксова­ли, что вызвало на Западе новый приступ русофобии.

А.С. Панарин пишет: «Современный «цивилизованный За­пад» после своей победы над коммунизмом открыл «русское народное подполье», стоящее за коммунизмом и втайне пи­тавшее его потенциалом скрытой общинности… В тайных ни­шах народной общинности находил укрытие жизненный мир с его до сих пор скрытыми законами, может быть, в принципе не переводимыми на язык прогрессизма» [59, с. 243].