В Германии точнее всего предсказывают девальвацию, хуже погоду. С переизбранием канцлера дело обстоит сложнее. Относительно выборов 1969 года каких только не было слухов и предположений! Когда после подсчета голосов объявили, что канцлером будет Кизингер и его поспешила поздравить американская администрация, все удивились. Чуть позже, когда объявили, что канцлером-таки стал Вилли Брандт и его поздравил весь мир, удивились вдвойне.
Сев в кресло канцлера, Брандт использовал для своего политического старта взлетную полосу, ведущую в сторону Советского Союза, подготовленную им еще в бытность министром иностранных дел. Шмельцер словно услышал призыв Андропова не терять ни дня и срочно затребовал Леднева в Германию.
За сутки до его вылета Андропов пригласил меня к себе и протянул молча две страницы машинописного текста. Это было конфиденциальное письмо Брандта, адресованное советскому премьер-министру Алексею Косыгину.
Брандт, к сожалению, не знал, что внешнеполитические функции на Косыгина возлагались лишь чисто формально. На деле все вопросы такого характера решали Громыко и в не меньшей степени Андропов.
Судя по отметкам на листках, письмо это Косыгин переслал Брежневу, а тот направил Андропову, ибо организация конфиденциального канала была именно его идеей, а следовательно, и его заботой.
Брандт писал:
«Сама суть дела предполагает, что обмен мнений должен быть исключительно доверительным, только в этом случае он будет иметь смысл и поможет по возможности устранять или препятствовать возникновению недопонимания. Эта задача, мне кажется, заслуживает внимания правительств обо-
их государств и она не может быть решена вдруг, сегодня или завтра, но лишь в ходе продолжительного процесса, к которому я призываю».
Комбинация с возвращением письма, предназначавшегося другому адресату, не казалась Андропову безупречной с моральной точки зрения, потому требовала некоторого пояснения. Пока я читал листочки, он дважды прошелся по кабинету, когда же я отложил их в сторону, вернулся в кресло.
— Я давно наблюдаю интересное явление: порой, независимо друг от друга, у разных людей, находящихся в разных местах, появляется одна и та же идея.
Я молча следил за ходом его мыслей.
— Думаю, это письмо значительно облегчит установление доверительных отношений между Брежневым и Бранд-том, — продолжил он, не дождавшись от меня ответа. — Нужно лишь его умно использовать, правильно выбрав для этого людей, место и время.
22 декабря 1969 года в аэропорту Кельн-Бонн произвел посадку самолет Аэрофлота. Среди других пассажиров из него вышел полный мужчина средних лет в очках и теплой шапке. В Москве в тот день было морозно, в Кельне же шел дождь. Закрыв глаза на то, что пассажир одет явно не по сезону, немецкий пограничник беспрепятственно пропустил Валерия Леднева к выходу, где его уже поджидал молодой человек. Он передал привет от Шмельцера, отвез гостя в Кельн и устроил в респектабельном и уютном отеле в центре города, прямо у всемирно известного собора.
На площади перед собором было тепло и радостно от бесчисленных огней, нарядных елок, оживленной толпы и многочисленных надписей с наилучшими пожеланиями, на которые натыкался глаз на каждом шагу. Шла последняя неделя перед Рождеством.
Расставаясь, посланник Шмельцера сообщил Ледневу, что на завтра в полдень запланирована чрезвычайно важная встреча с ответственным лицом в ведомстве канцлера, а вечером предстоит обед с главным редактором Шмельцером.
На другой день, точно к указанному времени, Леднев и его вчерашний спутник входили на территорию ведомства канцлера. Навстречу им текла нескончаемая вереница чиновников. Их оживленные лица не выражали ни малейшего сожаления от расставания с правительственным зданием: был канун Рождества.
Войдя в опустевшее здание, Валерий увидел большую, несколько по-казенному украшенную елку, дальше— коридор и дверь с табличкой: «Статс-секретарь Эгон Бар».
— Прежде здесь сидел Глобке, статс-секретарь Аденауэра, — продемонстрировал свое знание лабиринтов власти молодой спутник.
За дверью — просторная приемная, большой стол с пишущей машинкой и цветочной вазой. За машинкой — немолодая секретарша. Дама строгого вида, как и полагается, из тех, о которой любой француз с восторгом сказал бы: «ЕНеа vecue!», одним словом, со следами былого на лице.
Преподнесенная Валерием почтовая открытка с видом бело-пушистой русской зимы привела ее в восторг. Затем — небольшой диалог о преимуществах снега над дождем. Дама с интересом рассматривала московского гостя, не забывая поглядывать на часы. Стоило стрелке остановиться на отметке «12», как она, изменив выражение лица, поднялась со стула и пригласила гостя пройти сквозь открытую перед ним дверь.
За столом Валерий увидел мужчину, еще не перешагнувшего порог пятидесятилетия. Встав, он оказался гораздо ниже гостя ростом и, как минимум, вполовину стройнее. Глаза цепкие и умные. Словом, человек, разбирающийся в людях и знающий, что можно от них ожидать.
Во взгляде его Валерий прочел больше саркастического любопытства, чем подлинного интереса. Всем своим видом хозяин подчеркивал, что вынужден тратить драгоценное и долгожданное рождественское предвечерье, скорее всего, впустую.
Леднев, однако, был далеко не тот визитер, которого легко выбить из колеи столь утонченными приемами. Обладатель свойственной русским крайне устойчивой нервной системы, к тому же хорошо выспавшийся и прекрасно позавтракавший в чудесном ресторане респектабельной гостиницы, он ни на минуту не сомневался, что доставит удовольствие своим обществом кому угодно, не исключая статс-секретаря ведомства западногерманского канцлера.
Не успев опуститься в кресло, он повторил отрепетированный на секретарше пассаж относительно контраста русской зимы и боннского рождественского межсезонья. Затем последовала отдающая банальностью фраза о том, что в Советском Союзе куда радостнее празднуют Новый год, чем Рождество. Промолвив это, Леднев запустил руку в свой объемистый портфель и выудил из его недр крохотную нейлоновую елочку, которую, широко улыбаясь, поставил на стол перед носом статс-секретаря.
Сувенир был эстетически небезупречен, но жест гостя был искренен и совершенен, а потому достиг цели. Глядя на весело рассмеявшегося Бара, Леднев размышлял — стоит ли продолжать светскую беседу или скорее перейти к делу.
В выборе времени Ледневу в тот предрождественский полдень помог сам статс-секретарь. Все еще смеясь, он отодвинул елочку в сторону, давая понять, что неофициальная часть разговора позади. За этим должна была последовать казенная фраза: «Я вас слушаю», либо осторожно-нетерпеливый взгляд на часы.
— Я хочу поздравить вас с победой на выборах, — невозмутимо продолжил Леднев. — В Москве уверены, что с вашим приходом к власти начнется новый этап в отношениях между нашими странами.
При этих словах лицо Бара заметно поскучнело. Пора было бросать на стол козырную карту. В данном случае эту роль призван был исполнить подготовленный нами монолог:
— Господин статс-секретарь! — начал Валерий по памяти.— Детальный и плодотворный обмен мнениями между господином Брандтом и премьер-министром Алексеем Косыгиным, состоявшийся не так давно, создал благоприятную почву для углубленного обмена мнениями о перспективах взаимоотношений между нашими странами.
На случай, если бы в глазах собеседника не появилось достаточно доверия, Леднев, после не пахнувшей хвоей пластиковой елочки, должен был вынуть из портфеля копию письма и положить ее перед Баром. Но это в крайнем случае, а пока он невозмутимо продолжал:
— Меня просили передать, что все, без исключения, темы, упомянутые канцлером в письме от 19 ноября нынешнего года, и в первую очередь, его предложение об организации прямого канала связи в обход всех бюрократических учреждений между канцлером и высшим советским руководством, находят у нас полную поддержку. В его работе с вашей и с нашей стороны должны участвовать люди надежные и не склонные к… В этом случае решение накопившихся проблем было бы действительно ускорено. Это — единственный способ на деле «разгрести завалы», как теперь модно говорить, образовавшиеся в наших отношениях.
Канцлер Брандт совершенно прав, говоря в своем письме, что эту задачу не решить сегодня-завтра, это — продолжительный и требующий времени процесс. Мы считаем первой на сегодня задачей именно сократить время протекания этого процесса и думаем, что и вы заинтересованы в том же.
Статс-секретарь выслушал монолог молча, не обнаруживая своей реакции на неожиданный поворот в столь элегантно начатом разговоре. Лицо его сохраняло каменное выражение, пожалуй, только брови чуть сдвинулись к носу. Даже кончики пальцев, как известно, хуже всего поддающиеся контролю разума, по-прежнему неподвижно лежали на подлокотниках.
За дверью вдруг послышалась возня. Минуту спустя виновато вошла секретарша и осторожно поинтересовалась, понадобятся ли сегодня еще ее услуги?..
— Ох, извините ради бога! — спохватился Бар. — Элизабет, конечно же, вы свободны и на сегодня и на все праздники, это мы тут заговорились… Желаю вам счастливого Рождества.
— Того же и вам, господин Бар, и вашему гостю из Москвы. До свиданья!
Дверь за нею закрылась бесшумно и благодарно.
— Люди стремятся как можно скорее начать праздники и как можно позднее их закончить, — с оттенком неодобрения заметил Бар ей вслед.
«Можно подумать, сам он только и делал, что поступал наоборот!» — усмехнулся про себя Валерий.
Статс-секретарь некоторое время помолчал, словно собирал вновь мысли, рассеянные появлением секретарши. Ясно было, что голова его занята интенсивным перевариванием того, что вылил на него гость.
— Что ж, я не вижу причин сказать «нет» в ответ на ваши предложения. Но я не могу сказать и окончательного «да», пока не доложу канцлеру и не получу его согласия. А для этого необходимо уточнить ряд деталей…
И они просидели в кабинете еще немало времени, проясняя эти самые детали.
Наконец, Бар демонстративно посмотрел на часы.
— Когда вы улетаете?
— Послезавтра.
— Есть у вас сегодня планы на вечер?
— Да, я приглашен на обед.
— Может быть, нам следует вот как поступить: могу я просить вас прийти сюда же завтра к одиннадцати утра? А я постараюсь за это время встретиться с канцлером и все прояснить.
— Да, конечно.
Уже у самой двери, прежде, чем подать на прощанье руку. Бар вдруг спросил:
— Господин Леднев, а вы действительно уверены, что направившие вас сюда люди достаточно влиятельны для того, чтобы брать на себя решение таких глобальных проблем?
— Совершенно уверен, ибо речь идет о Брежневе и его ближайшем единомышленнике.
— Так я вас и понял, — с облегчением выдохнул Бар. — Значит, завтра в одиннадцать…
Обед у Шмельцера, однако, был омрачен для Леднева сомнениями по поводу того, как ему поступить: в конце концов, именно Шмельцер организовал его встречу со статс-секретарем, а потому имел все основания и полное право спросить, как она проходила.
Передать же ему хоть в самом общем виде ее содержание означало нарушить ту самую конфиденциальность, о которой так много говорилось в кабинете статс-секретаря. Не коснуться этой темы вовсе было, попросту говоря, полным свинством по отношению к человеку, бескорыстно способствовавшему всей затее.
Выручил Валерия, как множество раз и до того и после, счастливый склад его характера: он обладал даром предоставлять событиям идти собственным путем, иными словами.
пускать их на самотек. И все как-то всегда само собой складывалось. На сей раз ему и в голову не пришло менять привычки, и он снова не ошибся!
— Учтите, господин Леднев, — начал Шмельцер, — меня ведь нисколько не интересуют подробности вашего разговора.
Шмельцер был явно в приподнятом настроении.
— Главное, он был успешным. Так что, усаживайтесь за стол, будем обедать, а пока не принесли еду, я расскажу, откуда я об этом знаю.
Тут есть небольшая предыстория.
Узнав от господина Латте о вашем приезде, я позвонил главе Ведомства печати канцлера Кони Алерсу, которого хорошо знаю, и сказал ему, что из Советского Союза приезжает влиятельный журналист, желающий встретиться с кем-нибудь из числа близких к Брандту людей. Алерс объяснил, что отныне все подобного рода вопросы поручены Эгону Бару, и пообещал организовать вашу с ним встречу. Позавчера он перезвонил и сообщил, что Бар отказывается встречаться с советским журналистом, поскольку ему нечего сказать, а также из-за крайней занятости в предпраздничные дни.
Тогда я попросил Алерса напомнить Бару, что об отказах, как о приглашениях, принято сообщать заранее, а не накануне, и что в этом случае под сомнение ставится мое имя. Тут-то Бар и дал согласие вас принять, предупредив, что располагает не более чем пятнадцатью минутами. Вы, слава богу, просидели у него…
Шмельцер глянул на часы.
— Одним словом, не будем считать чужого времени, главное, что вы пробыли много дольше запланированного, а это говорит об успехе свидания. Я, видите ли, с трудом переношу людей неточных, а сегодня впервые радовался, когда вы задержались. Мы старались не зря, а потому можем выпить за успех и счесть тему закрытой.
Леднева уговаривать не пришлось.
— Я позволю себе дать вам небольшое напутствие, господин Леднев. Нам с вами необычайно повезло, я имею в виду сегодняшнюю вашу встречу. Бар сейчас — ключевая фигура в окружении канцлера. Да и Брандту повезло, что около него такая светлая голова. Я плохо знаю Бара, но в последнее время часто наблюдал его по телевидению и был, надо сказать, приятно удивлен. Так точно подбирать аргументы и так убедительно и логично их выстраивать умеют у нас немногие политики. Иногда мне кажется, что стабильность мировосприятия немцев покоится на нескольких ежегодных событиях, которые не могут быть изменены, поставлены под сомнение или, не дай бог, смещены во времени. Главные из них — Рождество и отпуск.
Статс-секретарь Ведомства канцлера Эгон Бар не был бы немцем, если бы на следующий день, в самый канун Рождества, принимая Леднева, уделил ему более часа. И вовсе не потому, что обсуждаемые ими события того не заслуживали. Скорее, наоборот: Бар передал Ледневу, что канцлер приветствует создание конфиденциального канала между ним и Брежневым и удовлетворен тем, что отныне сможет напрямую, без проволочек и бюрократии, быстро решать вопросы государственной важности, в которых заинтересованы обе стороны. Он вполне согласен с Генеральным секретарем в том, что для успеха дела одним из основных факторов является фактор времени, которого ни в коем случае нельзя терять. Главную ценность такого контакта Брандт видит в возможности откровенного, прямого обмена мнениями без ограничения тем.
Вместе с тем, в одном вопросе он совершенно очевидно хотел подстраховаться. Брандт просил передать Брежневу совсем не новую и вполне очевидную мысль:
«Как бы далеко ни зашли наши отношения в стремлении к общей цели, при возникновении критической ситуации мы, немцы, несомненно, будем вместе с Соединенными Штатами».
Мысль эта первоначально вызвала у меня разочарование своей незамысловатостью. Я прекрасно знал, что ни Брежневу, ни Андропову и в голову не приходило, обсуждая идею об установлении прямого контакта с бундесканцлером, пытаться при этом как-то влиять на партнерские отношения ФРГ И США.
Не менее неприятно удивило меня и то, что Бар, которому Вилли Брандт поручил вести контакт с немецкой стороны, не потрудился переубедить его. Он-то не мог не понимать, что в Москве такая поза не вызовет ничего, кроме раздражения.
Однако мысли, как и пути сильных мира сего, неисповедимы.
Если не считать трехнедельного перерыва, можно сказать, что обед со Шмельцером перешел в ужин с Андроповым.
Он принимал нас с Ледневым на своей служебной квартире в тихом арбатском переулке неподалеку от австрийского посольства, совсем рядом с домом, где я родился.
Был морозный январский вечер. Свежевыпавший снег делал двор, куда выходили окна гостиной, похожим на иллюстрацию к зимней сказке. Меню было по-домашнему простым и здоровым. Для Андропова хозяйка готовила отдельно: вываренное мясо без соли и специй. Уже тогда, в начале семидесятых годов, врачи требовали от него соблюдения строгой диеты.
Мы сидели втроем за столом и для нас с Валерием представилась уникальная возможность высказать свои смелые прогнозы и планы человеку, шансы которого занять самый высший пост в государстве были очевидно высоки.
Его же интересовали не столько события, сколько люди. Что представляет собой Бар? Серьезный ли это политик? Пишет ли свои речи Брандт сам или их готовит аппарат? Существует ли взаимное доверие среди немецких политических деятелей высшего ранга?
Этот последний вопрос он задавал и позже. Сам он отнюдь не страдал доверчивостью, считал недоверчивость нормой, отклонение от которой для политического деятеля рассматривал как аномалию, сродни уродству.
Когда же рассказ подошел к своему апофеозу, то есть к высказыванию Брандта относительно своей безупречной верности Соединенным Штатам, Андропов преподнес сюрприз нам обоим. Вместо того, чтобы нахмуриться и объяснить все аррогантностью американцев, он просиял:
— Ну, что ж, могу считать канал задействованным, а прямота Брандта — очень хороший признак. Могу лишь ему поаплодировать.
Я в очередной раз убедился в том, что люди ценят в других то, на что сами не всегда способны.
Андропов одобрил также договоренность с Баром проводить встречи в Западном Берлине. Там наше присутствие не покажется столь необъяснимым назойливым журналистам и любопытствующим политикам, как в Бонне.
Было и еще одно соображение. В то время Бар являлся уполномоченным канцлера ФРГ по Западному Берлину, и в его распоряжении находился канцлерский особняк в Далеме, фешенебельном берлинском пригороде, на Пюклерштрассе, 14. Вот там и решено было проводить наши встречи. Туда же на два тайных свидания с Баром мне позже пришлось вывозить и Фалина.
Преимуществом встреч в Западном Берлине было также и то, что мы, советские граждане, могли выезжать туда без оформления дополнительных бумаг.
Смущал, однако, тот факт, что, часто перемещаясь из Восточного Берлина в Западный, мы привлечем внимание властей ГДР.
Андропов дал нам по этому поводу следующее наставление:
— Ваша деятельность привлечет, конечно, внимание как в Восточном, так и в Западном Берлине. Невидимками вам стать не удастся, да и стремиться к этому незачем. Ваша задача в другом: сохранить в тайне от посторонних, неважно, западных или восточных, содержание ваших бесед с посланцем канцлера.
Если мы этого не сумеем сделать, то нам с самого начала начнут вставлять палки в колеса. Так что конфиденциальность — вот главное условие. Она должна быть соблюдена в первую очередь.
С этими словами Андропов встал из-за стола и подошел к телефону.
— Это Андропов. Леонид Ильич отдыхает? Ах, с внучкой в кинозале? Нет, не стоит беспокоить. Я позвоню позже.
Он вернулся за стол, отпил чаю и, словно размышляя вслух, произнес:
— Я вот думаю, не только на Западе, но и здесь вы столкнетесь с немалыми трудностями. Соперничество между нашими ведомствами— губительное и неискоренимое зло. И тем не менее, постарайтесь найти союзников, прежде всего в нашем Министерстве иностранных дел. Задача это непростая, но…
Зазвонил телефон. Хозяйка сняла трубку и тут же передала ее Андропову.
— Да, это я звонил, Леонид Ильич. Хотел доложить, как складываются дела с Брандтом. Вот у меня сидят… — он назвал нас по фамилиям,— и мы только что закончили обсуждение вопроса. Спасибо, передам. Кстати, и Брандт, по их словам, передает вам привет и наилучшие пожелания. Он — за то, чтобы канал связи между вами и им начал действовать по возможности быстрее. У него— целый пакет предложений и вопросов, которые надо было бы срочно рассмотреть.
В частности, канцлер ходатайствует о выезде в Германию большой группы волжских немцев. Думаю, проблемы здесь нет. Но есть и пара острых вопросов, требующих вашего разрешения. Одним словом, я готов доложить весь комплекс проблем. Но пока, по телефону, я хотел передать вам лишь одно, на мой взгляд странное, опасение Брандта. Он считает недопустимым, чтобы установленный канал использовался нами для «забивания клиньев» между ФРГ и Соединенными Штатами.
Предвидя ответ Генерального секретаря, Андропов чуть повернул трубку так, чтобы и мы услышали ответ из первых уст. Брежнев громко рассмеялся.
— Юра, это он нас с Громыко спутал! У Андрея, как у дипломата, задача разделять союзников. Что же касается меня, то пусть ребята передадут Брандту, что я уже лет двадцать не беру молотка в руки, не только клин, но и простой гвоздь вбить не смогу. Да и не захочу.
Оба рассмеялись удачной шутке.