В лабиринтах власти

Казалось, что жаркое лето семидесятого года, подогре­тое в ФРГ горячими дискуссиями вокруг советско-герман­ских переговоров, заполненное неизбежно сопутствующей тому суетой, никогда не кончится. Уже в июле правящей коа­лиции и оппозиции в ФРГ стало ясно, что происходит карди­нальный, если не исторический поворот в центре Европы, и кто будет ближе стоять к этим событиям, тот получит больше политических дивидендов.

Таким образом, порой казалось, что для противоборст­вующих сторон важным становилось не то, какими будут до­говора, а кому будет приписана их реализация, что, в свою очередь, определяло и неразборчивость в средствах борьбы.

МИД ФРГ почему-то нисколько не заботился об обеспе­чении конфиденциальности переговоров между Москвой и Бонном. Самые «сырые» материалы по результатам переда­вались для публикации в прессе.

Создавалось иногда впечатление, что немецкие коррес­понденты сидят в комнате переговоров если и не непосред­ственно напротив Громыко, то не далее, чем на два-три стула правее или левее от него. После появления в печати знаме­нитых «десяти пунктов» Бара, атаки на него усилились. В свя­зи с этим в Москву была направлена более солидная делега­ция во главе с министром иностранных дел Вальтером Шее-лем, которая продолжила начатую работу.

Несомненно, новаторскую и удивительно прогрессив­ную для людей их поколения и склада мышления позицию занял сначала Брежнев, а позже и примкнувший к нему Гро­мыко. Остальные члены Политбюро разделились надвое. Большинство заняло позицию молчаливо-безразличного выжидания. Меньшинство во главе с Шелестом не осмели­валось выступать открыто, но в кулуарах оценивало сбли­жение СССР с Западной Германией как очевидный сговор с классовым врагом.

При помощи разветвленного партийного аппарата и им же расставленных министров из числа лично ему преданных людей, страной правил Брежнев, хотя официально занимал лишь пост главы партии.

В случае успеха с западногерманской стороны гото­вившиеся договора должен был подписать канцлер Вилли Брандт как полноправный глава государства. Соответствен­но, по всем международно-признанным нормам, с советской стороны под договорами должна была стоять подпись главы правительства — Косыгина.

С тем, чтобы избежать эффекта неожиданного появле­ния его во время торжественного подписания, было реше­но привлечь Косыгина хотя бы чисто формально к общению с немецкой делегацией еще на стадии переговоров. Однако здесь возникло осложнение: со стороны ФРГ переговоры по­началу вел «всего лишь» статс-секретарь, и главе правитель­ства СССР следовало найти элегантный способ «опуститься» до его протокольного уровня.

Выход, тем не менее, был найден, столь же остроумный, как и сама ситуация.

Один из мидовских чиновников попросил статс-секре­таря проявить инициативу и обратиться к советскому пре­мьер-министру с просьбой принять его для беседы. Ко всему привыкший за полгода блужданий по советским лабиринтам власти. Бар легко перешагнул через эту условность и попро­сился на прием к Косыгину.

Тем большим было его изумление, когда, оказавшись 13 фев­раля 1970 года в приемной Председателя Совета Министров, он с первой минуты понял, что глава советского правительства намерен играть в предложенную игру вполне серьезно.

Алексей Косыгин предложил визитеру сесть за длин­ный стол переговоров, занял место напротив, сложил вместе руки, давая понять, что он весь внимание, придал обычно не­проницаемому лицу еще более непроницаемое выражение и официальным голосом произнес:

— Я слушаю вас, господин статс-секретарь.

На другой день Бар рассказывал нам, что сцена так близ­ко граничила с гротеском, что он испытал в тот момент почти непреодолимое желание толкнуть собеседника под столом носком ботинка или подмигнуть ему, давая понять, что все происходящее делается «понарошку» и не для него, статс-секретаря, а для самого же премьера.

Присутствие большого количества народа в кабинете вынудило его удержаться от искушения и пуститься в импро­визации.

Бар добросовестно и обстоятельно перечислил все обсу­ждавшиеся с Громыко проблемы, сохранив даже хронологи­ческую последовательность.

Ответы ему были зачитаны по заранее подготовленной бумажке, также по порядку и с соблюдением формулировок. Попытки статс-секретаря несколько оживить беседу всякий раз пресекались односложными «да» и «нет». При этом на лице собеседника ни на секунду не стерлось каменное выра­жение, не появилось живого блеска в глазах, ни один мускул не дрогнул в улыбке.

Все познается, конечно, в сравнении.

На следующий день Громыко, продолжая переговоры с немецкой делегацией, произнес свою коронную фразу: «Гос­пода, к тому, что я уже сказал, мне добавить нечего». Бару он впервые показался доброжелательным балагуром.

По мере приближения даты подписания договоров уси­ливалась и суета вокруг них. К середине лета были согласо­ваны почти все основные положения и статьи, а напряжение никак не спадало.

В «третьей Европе» на Смоленской-Сенной царило по­стоянное оживление. Сотрудники готовили бумаги, машини­стки их печатали, затем перепечатывали вновь, изымая преж­ние и вставляя новые формулировки.

Статс-секретарь Бар также был втянут в этот водоворот: днем он сидел на переговорах, вечером отправлялся в по­сольство, чтобы в зашифрованном виде отправить в Бонн со­общение о том, чего удалось добиться за истекший день.

К великому сожалению, ключи от шифров имелись не только у тех, кому их положено было иметь, но и, загадочным образом, у редакторов отдельных газет и журналов. А потому все сырые идеи и соображения, естественно появлявшиеся в процессе подготовки договоров, немедленно появлялись в Западной Германии на газетных полосах и журнальных стра­ницах в виде набранных аршинными буквами сенсационных заголовков. 12 июня 1970 года в газете «Бильд-цайтунг» были опубликованы отдельные статьи готовившегося в Москве до­говора. 1 июля журнал «Квик» выдал в свет его полный текст. Поднялась немыслимая шумиха. Оказывается, в Москве имел место не предварительный обмен мнениями между Громыко и Баром, а велась конкретная отработка статей договора!

Инициатива всегда наказуема, и оппозиция приложила все усилия, чтобы изобличить правящую коалицию во лжи. Это обстоятельство вновь подтвердило правильность приня­того Брандтом и Брежневым решения — установить прямой канал обмена конфиденциальной информацией. Оба лиде­ра получали возможность обсуждать самые щепетильные во­просы двусторонних отношений, не опасаясь, что вокруг об­суждаемых проблем начнется преждевременная возня, по­догреваемая отнюдь не борьбой за интересы дела, а лишь борьбой оппозиции за власть.

Рассказав Громыко историю с каспийским буксиром, Брежнев не теребил больше его расспросами о ходе перего­воров с немцами. Теперь министр, упреждая Андропова, по своей воле регулярно докладывал Брежневу об успехах сво­ей дипломатии, причем похвалялся уступками немецкой сто­роне то в трактовании вопроса о «признании границ», то при увязке заключения соглашения об отказе от применения силы с приемлемым решением проблемы Западного Берлина.

Видимо, в те дни Громыко представлялся себе не толь­ко старейшим, но и самым гибким в мире министром ино­странных дел. Однажды в начале июня 1970 года, во время одной из наших регулярных встреч с Громыко, министр вдруг поинтересовался состоянием здоровья и настроением Бара. Он пояснил, что, наблюдая за своим немецким партнером по переговорам, пришел к заключению, что тот находится не в наилучшем расположении духа.

Подтвердив наблюдение проницательного министра, я объяснил ему, что у Бара на сегодня нет никаких оснований для приподнятого душевного настроя, и аргументировал это доводами, которые, конечно, и без того были известны Гро­мыко, внимательно, впрочем, меня выслушавшему.

Кампания, развернутая в Германии против статс-секрета­ря в связи с опубликованием так называемых «заметок Бара», нацелена была на то, чтобы обвинить его в превышении дан­ных ему полномочий, неумении найти подхода к русским партнерам и чуть ли не в подыгрывании им, а также во всех прочих смертных грехах.

Впервые я увидел, как на лице министра вместо привычно непроницаемой гримасы появилось нечто вроде сочувствия.

— Я это заметил,— зазвучал его глуховатый голос.— Прошу вас, скажите господину Бару, что мы в ближайшее вре­мя постараемся сделать определенные шаги по укреплению его позиции. Я уже имел беседу на эту тему с Леонидом Иль­ичом, и мы обо всем договорились…

И Громыко умолк, довольный собой. Министр встал, да­вая понять, что аудиенция завершена.

Был конец рабочего дня, и серый поток чиновников ди­пломатического ведомства, разбавленный вкраплениями яр­ких заграничных платьев секретарш и машинисток, вынес меня на Смоленскую площадь. Заканчивался жаркий июнь­ский день, и люди, обезумев от кабинетной пыльной духоты, рвались прочь из города.

Мой путь лежал по Кутузовскому проспекту, через мост над Москвой-рекой, и я решил проделать его пешком.

Страна готовилась к очередным выборам, и все дома по обе стороны проспекта полыхали ярко-красными полотни­щами транспарантов. На некоторых белой краской были вы­ведены лозунги и цитаты из речей Брежнева. Там, где цитат недоставало, полотнища краснели незапятнанным кумачом, веселя глаз и маскируя имевшиеся на стенах дефекты.

У дома номер 26 по Кутузовскому проспекту, где находи­лась городская квартира Брежнева, я остановился. По осевой линии проезжей части улицы, сверкая голубыми искрами и завывая сиреной, неслась желто-синяя милицейская машина. Перекрывая вой сирены, из громкоговорителя разносились призывы к водителям безотлагательно встать в крайне пра­вую полосу движения. Вслед за машиной на проспект рва­лась кавалькада из пяти лаково-черных холеных лимузинов, каждый не менее десяти метров в длину. Блестя красно-сини­ми мигалками на крышах, они промчались в сторону Триум­фальной арки, мимо дома того, ради которого ежедневно, ут­ром и вечером, затевался этот спектакль.

Жаль, что сильные мира сего не в силах заглянуть в буду­щее. Иначе Брежнев тогда непременно остановил бы брони­рованный автомобиль. И внимательно вгляделся бы в то ме­сто на стене своего дома, где вскоре после его смерти будет торжественно водружена, а через двенадцать лет с прокля­тиями сорвана, гранитная мемориальная доска с его профи­лем, а на фасаде останутся лишь четыре аккуратно замазан­ных цементом дырки от гвоздей.

Сегодня, проходя мимо дома под номером 26, я внима­тельно гляжу на следы этих попыток замуровать прошлое и думаю, неужели есть люди, уверенные, что историю так легко залепить цементом.

Ведь она уже состоялась.

12 июля 1970 года Брежнев выступил с предвыборной речью, в которой обозначил обнадеживающие перспективы, появившиеся в отношениях между ФРГ и СССР. Относитель­но хода переговоров, которые вел тогда в Москве с немец­кой стороны Бар, он сказал: «Этот обмен мнениями мы рас­сматриваем как полезный, и со своей стороны готовы про­должить переговоры и довести их до успешного конца».

Я весьма скептически отнесся тогда к эффекту, который могла оказать речь Брежнева на Западе, расценив сказанное им как очередную пропагандистскую акцию Громыко.

Двумя неделями позже, 26 июля, в Москву для ведения переговоров прибыл министр иностранных дел ФРГ Валь­тер Шеель. Сопровождали его статс-секретари Франк и Бар, а также группа специалистов.

Вскоре после их приезда я обедал в ресторане гостини­цы «Националь» с помощником Бара Заане. Я был серьезно посрамлен за свой скептицизм в отношении брежневского заявления, ибо в течение всего вечера гость постоянно воз­вращался к тому, какое громадное впечатление произвело заявление Генерального секретаря в Германии и особенно в той его части, где речь шла о проводившихся Баром пере­говорах как об «обмене мнениями». Оппозиция в это время как раз резко выступала с разоблачительными обвинениями Бара в том, что он ведет в Москве не зондаж, а переговоры, не имея на то соответствующие полномочия.

С началом же официальных переговоров 27 июля вновь начались «безумные дни», которых было, к счастью, всего одиннадцать.

В последний из этих дней, а именно 7 августа 1970 года, в Доме приемов МИД на Спиридоньевке состоялось парафи­рование Московских договоров между СССР и ФРГ Вальтером Шеелем и Андреем Громыко. Их основу составили беспощад­но раскритикованные оппонентами «10 пунктов» Бара. В тот же день, спешно дожевывая бутерброды с икрой на прие­ме, устроенном Громыко по случаю такого события, коман­да Шееля готовилась срочно вылететь домой. Днем позже в Бонне состоялось заседание правительства, которое одобри­ло парафированные договоры и уполномочило федерально­го канцлера Брандта их подписать.

Брандт, как опытный кузнец, знал, когда следует ковать железо.

11 августа самолет ВВС ФРГ доставил канцлера Брандта в Москву.

Его и наиболее репрезентативную часть западногерман­ской правительственной делегации разместили в особня­ках на Ленинских горах. Оттуда открывается прекрасный вид на изящный изгиб, который делает Москва-река, круто беря вправо вокруг Лужников с овалом знаменитого стадиона. Чуть дальше красуется грандиозный ансамбль несравненно­го в русской истории и архитектуре Новодевичьего монасты­ря. Не менее знаменито и элитарное кладбище, расположен­ное внутри монастырской ограды. Многие годы оно было по­следним пристанищем для тех, кто верой и правдой служил делу, в правоте которого никогда не сомневался.

Жизнь большинства покоящихся там была бурной, а судь­ба драматичной, даже, порой, трагичной, как судьба всей Рос­сии. Лишь здесь обрели они покой, да и то не вечный.

Отцы русской современной истории многократно вписы­вали, вычеркивали, а затем вновь выносили их имена на стра­ницы своих книг в сиюминутную угоду живущим и правящим, забывая, что история создается не пером, а чем-то другим.

И все же здесь на Новодевичьем кладбище усопшие чувст­вовали себя в большей безопасности. Кощунственная рука по­стороннего не осмеливалась проникать за каменную ограду, и застывшие в надгробьях события оставались нетронутыми.

От сломанной мраморной розы на могиле трагически погибшей жены Сталина— Надежды Аллилуевой до круп­ной, как гигантский глобус, изваянной головы Хрущева.

Несмотря на наши рекомендации, кто-то отсоветовал В.Брандту спуститься с Ленинских гор к подножью и посетить монастырь. Тем самым он лишил себя возможности ознако­миться с одним из лучших наглядных пособий русской исто­рии двадцатого века.

Итак, Московский договор имел все предпосылки для того, чтобы стать значительным международным событием, а его подписание достойным венцом миролюбивой инициати­ве Генерального секретаря.

Именно поэтому — и ради этого — еще задолго до прибы­тия Брандта в Москву Брежнев, Громыко и Андропов присту­пили к обсуждению проблемы самой процедуры подписания.

Обойти при подписании законного главу правительства А.Косыгина считалось невозможным. С другой стороны, не отдать «должное» руководителю правящей партии, действи­тельно приложившему немало усилий для реализации дого­воров, было бы несправедливо.

Как всегда выручил испытанный «оптический эффект».

В Советском Союзе роль лидера в «руководящей обой­ме» традиционно определялась его местом на «официаль­ном снимке» в газете «Правда», опубликованном в связи с ка­кими-либо значительными событиями. Во времена Сталина иностранные журналисты практически безошибочно пред­сказывали карьерные и личные перспективы каждого из приближенных в зависимости от места, которое он занимал на Мавзолее во время очередных официальных торжеств.

Из года в год эти снимки внимательно анализировались, и тому, кто все дальше смещался вправо или влево от цен­тральной фигуры на Мавзолее, почти безошибочно предре­кали самое безрадостное будущее.

Именно этот опыт расстановки лидеров и был использо­ван в августе 1970 года.

Появившийся на другой день после подписания Москов­ских соглашений в «Правде» снимок зафиксировал реально сложившееся положение вещей и распределение ролей в го­сударстве.

В тот день в Екатерининском зале Кремля были собраны все члены Политбюро, а также все те, кто имели хоть какое-то отношение к подписываемым документам. Поскольку Брандт и Косыгин могли подписывать бумаги лишь сидя, то на фо­тографии Брежнев возвышался, словно монумент, над двумя низко склоненными головами, с высоты благословляя все то, что происходило ниже его пояса.

Немецкие фоторепортеры уступили в профессионализ­ме советским, сделав основной акцент на том моменте, ко­гда Брандт пожимал руку советскому премьеру Косыгину, а тот на некоторых снимках вышел, заслоняющим собой фигу­ру Брежнева.

Статс-секретарь Бар разместился на фото рядом с Бреж­невым, не стремясь, однако, возвыситься над своим канцле­ром. Недалеко от Брежнева занял место Громыко. Андропов «отбывал свой номер» и вовсе спрятавшись за спины товари­щей по Политбюро, как и полагается «Graue Eminenz».

Он неизменно выбирал место за спинами других, и не по должности, как многие считали, а по складу характера. Ярко­му свету софитов он предпочитал тень, падающую от других.

Вечером в Грановитой палате Кремля Косыгин давал обед в честь своего почетного гостя, на котором Брежнева не было. Об это он честно предупредил канцлера. Тот ничуть не удивился и не обиделся, будучи уже введен в курс отноше­ний обоих советских лидеров.

Газеты «Правда» и «Известия» назвали в своих передови­цах договор «коренным поворотом в отношениях между на­шими странами». Некоторое время спустя Андропов завел со мной разговор о Брандте и Баре. Он внимательно наблюдал за обоими во время церемонии подписания в Екатеринин­ском зале и теперь хотел сверить свои короткие визуальные наблюдения с моим мнением.

— Мне было бы очень интересно обменяться с одним из них совершенно откровенными взглядами по поводу буду­щего наших стран.

Я знал, что Андропов строго конфиденциально имел уже встречи с некоторыми американскими сенаторами, а потому удивленно-вопросительно посмотрел на него.

— Пока я здесь, в этом доме, — пустился он в поясне­ния,— я не должен встречаться с такими людьми, хотя бы ради того, чтобы не нанести им вреда. А потом, какая в том срочность? Наверняка будет еще время и возможность встре­титься при иных обстоятельствах…

Тогда из всего разговора мне запали в память лишь эти многозначительные короткие фразы: «пока я в этом доме», «некуда спешить» и «будут иные обстоятельства». По мере того, как с течением времени развивались события, они, эти фразы, все чаще приходили мне на память.

Постепенно лидерство Андропова среди высшего пар­тийно-государственного руководства СССР становилось все более очевидным. Все его попытки остаться в тени, за спи­нами других членов Политбюро на всех официальных меро­приятиях, никого больше не могли обмануть.

Оставшиеся месяцы семидесятого года были посвящены, как тогда модно было говорить, «наполнением содержанием московских договоров».

Готовились к подписанию соглашения об открытии кон­сульских учреждений в Ленинграде и Гамбурге, документы о техническом и торговом сотрудничестве.

7 декабря 1970 года был подписан аналогичный Москов­скому договор с ПНР. Казалось бы, об успехах «восточной по­литики» можно было говорить всерьез.

И тем не менее, новый, 1971-й, годначался с огорчитель­ного для советского руководства осознания того факта, что подписание договоров, достигнутое с таким трудом, — лишь полдела. Главное— их ратификация. И задача эта потруднее первой.

Становилось ясно, что оппозиция во главе с председате­лем фракции ХДС/ХСС Р.Барцелем сделает основную ставку на проблему ратификации Московских договоров с тем, чтобы, используя их недостатки, свалить правительство Брандта — Шееля.

Такая перспектива держала Брежнева и Громыко в по­стоянном напряжении. Не сулила она ничего хорошего и Ан­дропову.

Пожалуй, это был самый напряженный период за все бо­лее чем десятилетнее существование «канала».

Место встреч с Баром отныне из Москвы переместилось на Запад, а отработанная схема взаимодействия была макси­мально простой, а потому достаточно эффективной.

Мы с Ледневым прилетали в восточно-берлинский аэ­ропорт «Шенефельд», где на стоянке у нас была запаркована машина, ключи от которой я всегда имел при себе. На ней мы отправлялись прямо к «Чек-пойнт Чарли», а преодолев его, оказывались в Западном Берлине.

Минуя центр города, мы мчались прямо в Далем, — пре­стижный западноберлинский район,— и останавливались, наконец, у дома 14 на Пюклерштрассе.

Как правило. Бар уже ждал нас в своем особняке уполно­моченного по Западному Берлину. Если же он задерживался, то домашняя обслуга усаживала нас в глубокие кресла в гос­тиной, и мы в обществе кофе и телевидения коротали время до появления хозяина.

Сразу же с его приходом мы принимались за дело, раз­местившись, в зависимости от времени года, либо в «зим­нем саду», — застекленной террасе особняка, — либо в хол­ле на первом этаже, откуда массивная лестница вела в верх­ние апартаменты.

Годы такой интенсивной работы привили мне полезный навык: не только концентрированно, сжато излагать тщатель­но отобранную информацию, но и точно запоминать все, что излагал собеседник, чтобы в этот же день, вернувшись в Мо­скву, подробно пересказать все главному адресату.

В случае, если возникали проблемы, решение которых я не вправе был брать на себя, приходилось возвращаться в Восточный Берлин и по телефону шифрованной связи из по­сольства или Карлсхорста связываться с Громыко или Андро­повым. Решив проблему, я вновь мчался на Пюклерштрасе, где меня уже с нетерпением ждали Бар и Леднев.

Когда же мы не укладывались в рамки одних суток, при­ходилось ночевать на вилле в Карлсхорсте, где милая хозяй­ка с готовностью сервировала нам и ужин, и завтрак.

Случалось, что Бар не мог прибыть в Берлин. Тогда ут­ренним самолетом в Бонн летел Леднев и вечером возвра­щался в Западный Берлин.

А вопросов в течение всех этих лет возникало множество.

Брандт просил срочно выпустить 400 русских немцев, при этом к просьбе прилагались списки с конкретными адре­сами и фамилиями.

Или: Брежнев хотел знать мнение Брандта о том, стоит ли ему в речи на очередном съезде профсоюзов затрагивать во­прос о Западном Берлине, а если — да, то в какой форме.

Постоянно возникали напряжения между активно дей­ствовавшими западногерманскими фирмами и неповоротли­вым советским внешнеторговым объединением. Этому про­цессу необходимо было придать динамику. И канцлер про­сил пробудить у русских партнеров дремавший интерес к начатому делу. Иногда доходило до того, что Брандт переда­вал Брежневу какие-то личные письма, в которых люди про­сили его содействия в воссоединении семей, скажем, русской жены с немецким мужем, или, что гораздо реже, наоборот.

С течением времени темы менялись, но количество их не уменьшалось.

И все же среди всех проблем самой важной и сложной оставалась проблема ратификации, которая мало-помалу све­лась к вопросу— останется ли Брандт у власти или его сме­лая попытка с помощью новой «восточной политики» посте­пенно подойти к решению главной задачи немецкого единст­ва закончится провалом и сметет его с политической сцены вместе со всеми благими начинаниями.

Средств повлиять на ситуацию у советского руководства было немного, а фантазии в поиске таких средств — и того меньше. Дело сводилось к официальным заявлениям Бреж­нева и Громыко, тут же попадавшим на первые полосы всех немецких газет. Таким образом, определенное влияние на общественное мнение ФРГ они имели, неясным оставалось, достаточным ли оно было для успешной ратификации. Все же это было лучше, чем ничего.

30 марта 1971 года на XXIV съезде Коммунистической партии Брежнев заявил:

«В связи с вопросом о ратификации упомянутых догово­ров в Западной Германии произошло резкое размежевание политических сил. Надо полагать, что реалистически мысля­щие круги в Бонне и других западноевропейских столицах осознают ту простую истину, что отсрочка ратификации дого­воров вызвала бы новый кризис доверия у Советского Союза по поводу всей политики Федеративной Республики Герма­нии и ухудшило бы политический климат Европы и перспек­тивы ослабления международной напряженности».

В попытке доказать всему миру, что позиция Брежнева неслучайна, одновременно с трибуны съезда по тому же по­воду и практически в тех же выражениях высказали свое не­довольство затяжками с ратификацией Московского догово­ра и Громыко с Сусловым.

Диалектический закон лишь констатирует переход коли­чества в качество, не давая точной формулы и не определяя критической массы, необходимой для такой трансформации.

Как бы там ни было, столь массированный залп выступ­лениями на высоком уровне показался мне тогда явным пе­ребором.

Оппозиция в Западной Германии ответила на них тре­бованием увязать ратификацию с обязательным заключе­нием четырехстороннего соглашения по Западному Берли­ну. Брандт тут же сообщил по «каналу» свои соображения на этот счет.

Обращаясь к Брежневу, он фактически полностью поддер­жал оппозицию, заявив, что для «скорейшей ратификации Мо­сковского договора необходимо ускорить подготовку четы­рехсторонних соглашений по Западному Берлину с тем, чтобы после их подписания перейти к процессу ратификации».

Таким образом, затягивалась ратификация, но одновре­менно форсировались переговоры по Западному Берлину.

Ясно, что такие переговоры были немыслимы для совет­ского руководства без консультаций с ГДР.

В мае 1971 года Валентин Фалин отпил первый глоток из горькой чаши конфронтации со своим министром: он был на­значен послом СССР в ФРГ, где вместе с американским по­слом Рашем и представителями западногерманской стороны без особой огласки обговаривал отдельные положения буду­щего четырехстороннего соглашения по Западному Берлину.

Собственно, ничего оригинального в поступке Громыко по отношению к подвластному ему, впавшему в немилость чиновнику, не было. Такая практика существовала и при цар­ском режиме, когда посольское кресло становилось сплошь и рядом местом почетной ссылки для неугодных монарху высо­копоставленных сановников. Место это, как правило, станови­лось последней ступенью в служебной лестнице опального.

Знаменитый русский поэт и видный дипломат Александр Грибоедов был отправлен послом в Персию лишь за то, что зло и талантливо высмеял свое время. Там он, напомним, и погиб от руки персидского убийцы.

Сталин поступал с насмешниками иначе, чем Николай I, а вот с приходом неаристократичного Хрущева давняя мо­наршая традиция стала вновь широко практиковаться. Мно­гие опальные партийные работники, чиновники и министры вручали свои верительные грамоты подчас в самых отдален­ных и экзотических точках планеты, соразмерно совершен­ному ими проступку.

Поскольку Фалин отправился не в дикую Персию по гор­ным перевалам, а в высокоразвитую Германию самолетом, пули горцев ему не грозили, но не светило также и возвра­щение в МИД по отбытии посольского срока, пока во главе ведомства оставался Громыко.

Что же касается соглашения по Западному Берлину, то самая трудная часть задачи легла на нового заведующего Третьим европейским отделом МИД Александра Бондаренко и посла СССР в ГДР Петра Абрасимова.

Им предстояла поистине ювелирная работа по утрясе-нию деталей и формулировок с руководством ГДР, ревниво выверявшим каждую из них, ибо Западный Берлин служил для них одновременно кнутом и пряником в непростых отно­шениях со своими западными единородцами.

Лишь к концу лета сизифов труд подошел к концу. Подпи­сание договора запланировали на третье сентября.