Закат

С годами человек мирится с тем, что любое начало вле­чет за собою конец. Однако с приближением или наступле­нием конца смирение покидает его.

Восьмидесятый и восемьдесят первый годы прошли в пустых и бесполезных хлопотах по перетягиванию ракетно­го каната средней дальности. Причем каждая из сторон была настолько увлечена дискуссией, что, убеждая противника, сама начинала верить в собственные аргументы.

Последовательны в своих действиях были только воен­ные промышленники по обе стороны Атлантического океа­на. В США прилежно и успешно производили «Першинги-2», в СССР не менее успешно СС-20. В конце концов, политики и дипломаты настолько свыклись со сложившимся положени­ем, что «ракетная тема» стала обязательным аперитивом пе­ред вкусным обедом.

На фоне «ракетного» военного противостояния обмены визитами между канцлером ФРГ и Генеральным секретарем оставались единственной отдушиной, оставлявшей робкую надежду на то, что наведенный с таким трудом мост между нашими странами выдержит повышенную нагрузку и не рух­нет в одночасье.

Брежнев понимал важность стабильных отношений меж­ду СССР и Западной Германией, и, несмотря на перенесенные инфаркты и общее недомогание, всякий раз проявлял готов­ность к встречам, стоило речи зайти о необходимости при­нять канцлера или самому отправиться в ФРГ.

После визита канцлера Гельмута Шмидта в Москву летом 1980-го года, Брежнев сам заговорил о своей поездке в ФРГ.

Андропов активно поддержал эту идею. Однако, по­скольку он сам с недоверием относился к воздухоплаванию, предпочитал железную дорогу и, исходя из состояния здоро­вья Генерального секретаря, хотел и ему предложить то же самое, но впоследствии от дачи подобной рекомендации по каким-то причинам отказался.

К тому времени стала все чаще давать себя знать бо­лезнь, исподволь подтачивавшая здоровье самого Андропо­ва. После очередной поездки на юг, где он сильно простудил­ся, у него появились в лобных пазухах над бровями непонят­ные гнойные образования, которых он страшно стеснялся.

Однажды, преодолевая смущение, он обратился ко мне с просьбой приобрести на Западе для него очки с самой мас­сивной оправой, чтобы скрыть, как он сказал, «образовав­шееся безобразие».

Я безрезультатно обошел множество магазинов оптики, пока не нашел на фирме «Роденшток» то, что было нужно. Хозяин с большим удовольствием отдал мне залежавшуюся у него модель, весившую, как он уточнил, без малого триста грамм, то есть вполовину больше, чем любая современная оправа.

Когда я пришел вновь, чтобы забрать очки с уже встав­ленными стеклами, он не удержался и спросил: кому пона­добился такой уникальный экземпляр, от которого может де­формироваться переносица. Не очень рассчитывая на устой­чивость нервной системы немца, я от честного признания уклонился.

Андропов очкам явно обрадовался, и тут же удалился к себе в смежную с кабинетом комнату, где было зеркало.

Вскоре он вернулся крайне довольный, сказав, что чувст­вует себя в этих очках, как водолаз в скафандре, тут же потре­бовав счет за покупку с тем, чтобы возместить мне затраты.

Затем, отложив очки в сторону, он долго разглядывал меня сквозь стекла прежних, видимо, обдумывая что-то, а за­тем решительно заговорил. Тоном, которым обычно доверя­ют большую тайну, он сообщил, что недавно его для разго­вора вызвал Брежнев и без обиняков заявил, что ему, Анд­ропову, пора возвращаться в аппарат ЦК партии, прежде, естественно, завершив все дела и назначив преемника. Не спешить, но и не затягивать,— вот к чему сводилось указа­ние Генерального. Скоро уже пятнадцать лет, как я в госбезо­пасности, ответил ему Андропов, а ведь при назначении речь шла самое большее о трех-четырех годах. Брежнев посетовал лишь, что так быстро течет время.

Видно было, как волнуется Андропов, даже пересказы­вая разговор с Генеральным. Кончился почти пятнадцатилет­ний, очень важный этап в его карьере, который он успешно преодолел и выходил теперь на финальную прямую, ведшую к самой вершине власти.

Предложение Брежнева имело совершенно определен­ный смысл. Это было, прежде всего, признание несомненно­го лидерства Андропова среди высшего руководства страны. Более того, это означало, что выбор наследника Брежневым сделан. В истории советского государства не было случая, чтобы уходящий лидер в своем политическом завещании од­нозначно указывал имя своего преемника.

Как стало известно после смерти Сталина, Ленин, пре­выше человеческой жизни, включая собственную, ценивший свое творение социалистическое государство, в своем поли­тическом завещании отметил лишь некоторые отрицатель­ные качества личности Сталина. Но вместе с тем не указал того, кого считал достойным взять дело из его рук.

Не сделал прижизненного выбора и Сталин. Брежнев был первым, кто, не называя имени, своими назначениями скон­центрировал вокруг Андропова столько внимания, что воля его ни для кого не оставалось загадкой.

Андропов поступил почти так же. В силу склада харак­тера и из-за краткости пребывания у власти, он не позволил себе указать перстом на Михаила Горбачева, но сделал все практически необходимые шаги для того, чтобы после его смерти тот был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Возвращаясь к той памятной беседе с Андроповым, со­общившим мне о своем перемещении, должен сказать, что этим она не закончилась.

Он вдруг поинтересовался, как я представляю себе мою дальнейшую жизнь, добавив, что с его уходом оставаться мне, пусть формально, в рамках ведомства государственной безопасности нет никакого резона. И объяснил, почему: мой образ жизни и условия работы — день дома, два дня в Герма­нии — породили внутри ведомства большое количество за­вистливых недоброжелателей, а уж они с уходом Андропова проявят себя вполне однозначно. А потому, заключил Андро­пов, лучше всего мне было бы сменить место работы.

Ни понимания, ни особого энтузиазма у меня этот моно­лог шефа не вызвал, чем и было спровоцировано его замет­ное недовольство и раздражение.

Мы скоро расстались.

Мастером эндшпиля Андропов, безусловно, не был, и не переносил неприятных для него объяснений с людьми.

Это я понял еще тогда, когда он поручил мне объясниться с Н. Тогда я подумал, что случись такая необходимость, непри­ятный разговор со мной он тоже поручит кому-то третьему.

В сравнении с Н., мне досталась судьба еще более пе­чальная: отношения со мной Андропов обязал уладить своих заместителей, которые, естественно, были в отвратительных отношениях между собой.

Каждый из них выполнял поручение по своему разуме­нию: один объяснял, что непрерывное, в течение более чем десяти лет, общение с чуждым, враждебным иностранным ок­ружением не могло не исчерпать защитных сил нашего «поли­тического иммунитета», а потому необходим продолжитель­ный перерыв, в течение которого «канал» будет «передан в эксплуатацию» другим, идейно еще убежденным людям.

Другой считал, что длительное пребывание за границей резко увеличивает наши шансы быть похищенными одной из вражеских разведок, а тогда уж, под допросом…

Кроме того становилось весьма вероятным, что купить по соседству под Москвой дачи, размером большим, чем это до­пускало чье-то воображение, Леднев и я могли только пред­варительно продав Родину.

Третий, мудрейший и старейший из заместителей, выска­зался в том смысле, что мы как люди пишущие, в любое вре­мя можем разразиться публикациями, в которых раскроем тайны, доверенные нам шефом.

Ознакомившись с мнением всех троих, я решил, что не­обходимо выслушать и четвертого — самого Андропова.

Ясно было, что для этого придется воспользоваться все­ми уроками, которые он мне преподал. Осторожный в каж­дом своем шаге, он часто повторял фразу, слышанную им от волжского боцмана в дни юности и ставшей его жизненным кредо: «Жизнь, Юра, — это мокрая палуба. И чтобы на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша. И обязательно каж­дый раз выбирай место, куда поставить ногу!»

Нужно было без суеты рассчитать, когда и куда поставить ступню, хотя времени для этого несложного маневра остава­лось крайне мало.

Теперь шеф принимал меня значительно реже и строго ограничивая наши встречи во времени. А вскоре мы с Вале­рием вновь поняли, что за нами тщательно «приглядывают», теперь уже в Восточном Берлине.

Валерий давно поддерживал теплые отношения с запад­ногерманским тележурналистом Фрицем Пляйтгеном, долго работавшим в Москве. Ко времени моего повествования тот уже перебрался в Восточный Берлин и сообщал оттуда со­отечественникам, что происходит в ГДР. Валерий любил наве­щать, когда представлялся случай, эту радушную и гостепри­имную семью.

Подъезжая к дому, где жил Пляйтген, на Ляйпцигерштрас-се, чтобы забрать Леднева, я с каждым разом все более изум­лялся тому, как быстро густеет толпа «соглядатаев» именно у этого дома. К тому же все чаще на всем пути от Ляйпцигершт-рассе до пригорода Карлсхорст, где мы жили, нас сопровож­дала автомашина. Смысл такого «эскортирования» остается и до сих пор загадкой.

Поначалу мы хотели было повторить оправдавший себя прием: зафиксировать номера машин и людей, неотступно нас преследовавших. Однако скоро поняли, что на сей раз вручить бумагу будет некому. Кем бы ни оказались эти люди, реакция Андропова в этом случае могла быть однозначной: раздражение и подозрение по поводу проявляемой нами нервозности. А потому оставалось одно: делать вид, что мы ничего не замечаем.

Продумывая неизбежное объяснение с Андроповым, я решил следовать его же формуле: выигрывают терпеливые.

Кроме того нужно было время, чтобы подготовить Лед­нева к предстоящему повороту событий.

Упрощая себе задачу, я передал ему все услышанное мною от заместителей Андропова. Что касается немецких дел, то Валерий был запрограммирован на ордена, похвалу, в крайнем случае на молчаливое признание заслуг с обеих сторон, но уж никак не на подозрение в неверности, тем бо­лее государству, которому он так верно служил. Все проис­шедшее он воспринял как личную обиду, как результат низ­копробных интриг бездарных аппаратчиков, в чем был неда­лек от истины.

Я выждал, пока он успокоится, и дал ему честное слово, что при любых обстоятельствах найду возможность объяс­ниться с Андроповым.

Укрепило меня в этом решении и еще одно событие. Как-то, сидя в рабочем кабинете, я снял трубку зазвонившего те­лефона и услышал голос с сильным иностранным акцентом:

— Мне нужно срочно переговорить с тобой! Сегодня ве­чером, между семью и восемью часами, я буду проветривать свою голову на набережной Москва-реки, у гостиницы «Ук­раина». Думаю, и твоим мозгам такая прогулка не помешает..

Звонок этот обрадовал меня. По отношению к Хайнцу Лате я испытывал определенное чувство вины: мы долго не виделись, и знали друг о друге лишь благодаря Ледневу, ко­торого с звонившим связывала давняя и теплая дружба.

В тот вечер я действительно обнаружил Хайнца в ус­ловленном месте на набережной. Оперевшись на парапет, он тупо глядел вниз, на мутные, сплошь в жирных мазутных кляксах, воды Москва-реки.

Едва поздоровавшись, он, как обычно, тут же перешел к делу.

— У нас с тобой отношения, конечно, не такие, как с Ва­лерием. По-моему, ты мне не очень доверяешь…

Я хотел возразить, но он поднял руку, жестом упреждая все мои доводы:

— Сейчас это неважно. Валерий рассказал мне все, что с вами произошло, и с той минуты я не нахожу себе места, не сплю и не ем!.. Десять лет назад мне удалось, пусть совсем не­много, содействовать нашему общему делу. Десять лет я ра­довался, видя, что дело идет.

Он замолчал, разглядывая мрачные стены фабрики «Трех-горная мануфактура» на противоположном берегу.

— Послушай, нельзя отдавать доброе дело на съедение глупцам и карьеристам.

Он отошел к машине, взял с сиденья конверт и протянул его мне.

— Вот, прочти, переведи на русский и передай адресату. Я знаю, у тебя есть такая возможность. Может быть, это самое лучшее, что я написал за все свои долгие журналистские годы.

Вверху страницы аккуратным почерком было выведено: «Господину Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду БРЕЖНЕВУ»…

Я немного помедлил, и Хайнц улыбнулся:

— Не беспокойся, ты первый, кто читает это. У меня есть книга в толстом переплете, в нем я хранил это послание.

До сих пор не могу простить себе двух вещей, когда огля­дываюсь в прошлое: того, что не запомнил стихов Андропо­ва, написанных для Н., и что не взял письма Лате. Я многим бы сейчас пожертвовал ради того, чтобы перечитать вновь по­следний крик души этого удивительного человека. Надеюсь, что Эрика — вдова Хайнца хранит в своем архиве этот потря­сающий искренностью документ. Если память не изменяет, начиналось трехстраничное письмо так.

«Уважаемый господин Генеральный секретарь!

К Вам обращается бывший немецкий военнопленный. Как солдат Вермахта, я сражался против русского народа, был им пленен и отправлен в лагерь для военнопленных. Но именно там, где условия жизни приближались к критическим, я полю­бил Ваш народ. Русские люди не опустились до примитивной мести, хотя имели для того основания. Напротив, они подня­лись на большую моральную высоту, сохранив нам жизнь и не подвергнув унижению. Смею Вас заверить, г-н Генераль­ный секретарь, что так думаю не только я, но девять из деся­ти бывших военнопленных»…

Далее Хайнц коротко излагал историю начавшегося де­сять лет назад сближения между СССР и ФРГ. В этой свя­зи упоминались и мы с Ледневым. Заканчивалось послание просьбой:

«Вы прошли фронт и знаете, что такое жизнь и смерть. Не допустите гибели того, что было добыто таким трудом и столь необходимо Вашему и моему народу— примирение».

Хайнц не был в курсе наших дворцовых интриг и конеч­но не мог себе представить, что если бы я, даже используя свои возможности, вручил его письмо непосредственно в руки Л.Брежнева, все равно в конечном счете оно бы очень скоро перекочевало к Андропову и, несомненно, только ос­ложнило наше положение.

Мне стоило больших трудов уговорить Хайнца взять письмо обратно, вернуть его в тайник и повременить немно­го, пока я сам разберусь в ситуации.

Он согласился, взяв с меня слово, что при первой же воз­можности я все же передам письмо адресату.

Мы немного еще постояли у парапета, а потом, вместо прощания, вдруг неожиданно обнялись. Этот импульсивный жест чужд мне настолько же, насколько несвойственен он был и сдержанному Хайнцу. На фоне этого всплеска подлин­ной искренности, события, развернувшиеся вокруг нас, пока­зались мне возней пауков в банке, пожирающих друг друга, несмотря на отсутствие как голода, так и аппетита.

Вернувшись к себе, я позвонил в секретариат Андропова и получил ожидаемый ответ: он слишком занят.

Узнав, что одного из заместителей шефа нет на месте, я миновал приемную, вежливо поздоровался с секретарем и, войдя в кабинет, снял трубку прямой связи с шефом.

Выросший за моей спиной и растерянный от неожидан­ности секретарь, поняв, с кем я разговариваю, поспешно ре­тировался, прикрыв дверь. Услышав голос Андропова, я ска­зал, что хотел бы срочно переговорить с ним. После секунд­ного колебания он предложил зайти к нему немедленно.

Увидев меня входящим в приемную, секретарь только покачал головой.

Далее события развивались быстро. Не теряя времени, я изложил Андропову содержание всех бесед, которые прове­ли со мной его заместители. Он поморщился от неудоволь­ствия:

— И этого как следует сделать не смогли! — не пощадил он своих замов. — Что ж, тогда послушай меня внимательно. Я тебе уже говорил, что ухожу в ЦК. Брать с собой, как у нас это принято, всю команду, включая шоферов и поваров, не собираюсь.

Далее он изложил концепцию, которую всячески стара­лись утаить от меня его ближайшие подчиненные. Сводилась она к следующему:

Становление наших отношений с ФРГ при использова­нии прямого канала между лидерами обеих стран проходило на глазах у наших немецких друзей, что не вызвало у них ни­чего, кроме недоверия и раздражения, в том числе и в отно­шении нас с Ледневым. Мои беседы с Мильке положение не поправили. Мы стали «бельмом на глазу» в наших отношени­ях с немецкими друзьями, что не может иметь место в даль­нейшем.

Я набрал в легкие воздух, чтобы выложить аргументы против этих доводов, но он жестом руки упредил меня и про­должил:

— Ты не глупый человек и должен понять, что при всех ваших заслугах, никто из-за вас с руководством ГДР ссорить­ся не будет.

— Вы имеете в виду с Хонеккером?

— В том числе.

Становилось очевидно, что поступавшая систематиче­ски, прежде всего из Восточного Берлина, информация, с которой Андропов время от времени знакомил меня, о том, что у Леднева и Кеворкова в результате длительного обще­ния с западными немцами произошло смещение полити­ческих симпатий с Востока на Запад, все же возымела свое воздействие.

— Ну вот теперь все встает на место, — заметил я, отче­го напряжение на лице Андропова исчезло и мне показалось, что он даже повеселел и тут же предложил мне указать лю­бое место, где мне хотелось бы работать, а уж об остальном обещал позаботиться сам.

Я предпочел Телеграфное Агентство Советского Союза, но тут же заметил, что прежде мне необходимо в последний раз встретиться с Эгоном Баром, объяснить ему происшед­шее, и уж, во всяком случае, поблагодарить за долгие совме­стные усилия и попрощаться.

Андропов не возражал.

— Ты принял правильное решение,— протянул он руку на прощание.— Пишешь ты давно, а теперь сможешь и пуб­ликоваться под своим именем.

— «Неизбежное прими достойно».

Он задержал мою руку, как бы требуя уточнения. Объяс­нение же по поводу того, что это изречение принадлежит не мне, а древнему философу, не застало его врасплох.

— Я так и думал, но все равно прекрасно. Надо будет за­помнить. — И он еще раз с удовольствием повторил его.

Это была наша последняя встреча.

За несколько дней до отлета мы с Валерием узнали, что у нас будет «сопровождающий». Я видел его впервые и , как предполагалось, он должен был стать преемником «канала». Однако этот человек так неотступно опекал нас в пути, в осо­бенности, когда мы пересекли границу, что нам очень захоте­лось хоть у кого-то попросить политического убежища.

Это была фантазия, а реально мы были убеждены, что достаточно хорошо воспитаны, чтобы позволить себе «при­вести» на последнее свидание с Эгоном Баром кого-либо, не уведомив его заранее.

Ужиная в ресторане неподалеку от западноберлинско­го «Ойропа-центра», Валерий вышел в туалет и по дороге на­ткнулся на телефон-автомат. Не раздумывая, он тут же набрал номер Бара и кратко изложил ему цель нашего приезда.

Наверное поэтому Бар не выразил особого удивления, когда в его номере в отеле «Швайцерхоф» мы появились втроем, но сухо заявил с порога, что в присутствии посторон­него никаких деловых разговоров вести не станет. Все опро­сы, касающиеся использования «канала» между Брежневым и канцлером Шмидтом, он полномочен обсуждать, только по­лучив на это санкцию последнего.

Разделавшись с ситуацией, которую мы ему помимо сво­ей воли навязали. Бар пригласил меня прогуляться. Прогул­ка была долгой, разговор— грустным, но, как всегда, чест­ным. Мы отчетливо понимали, что подходит к концу важный период в жизни каждого из нас, поэтому подводили итог, на­перебой вспоминая моменты, ярче всего запечатленные па­мятью.

Итог был столь же прост, сколь и удивителен: за десять с небольшим лет мы ни разу не обманули друг друга, и это учи­тывая количество и величину «подводных камней», которые приходилось постоянно обходить.

Мы расстались.

Бар вернулся в Бонн, а я — в Москву, где получил рабо­чий кабинет в ТАСС, о чем ни разу не пожалел.

По разным делам Эгон Бар по-прежнему иногда наезжал в Москву, и, хотя животрепещущих тем у нас поубавилось, встречались мы всякий раз с искренней радостью, хотя тень неясности происшедшей эволюции не покидала нас и была темой многих встреч.

Острее нас переживал сложившуюся ситуацию Валерий. Он, что ни день, требовал от меня объяснений причин слу­чившегося. Жизнерадостный и беззаботный по природе, он впал в длительную и тяжелую депрессию. Никогда не являясь страстным поборником трезвости, он искал теперь в вине от­душину.

Однажды, сидя на даче за рабочим столом, я по скрипу ступеней понял, что кто-то поднимается по лестнице. Не по­звонив и не постучавшись, появился Валерий. Он сел рядом и попросил водки. Я подчинился, но Валерий потребовал, что­бы я налил и себе. Я повиновался. Затем он предложил мне встать. Я встал. И тогда он произнес:

— Сегодня покончил жизнь самоубийством талантливый журналист, искренний друг России, немец Хайнц Лате.

Он выбросился с балкона своей квартиры и разбился на­смерть о землю, которую очень любил. Пусть она будет ему пухом.

Говорят, умереть в день своего рождения, означает пол­ностью завершить свой жизненный цикл. Брежнев немного не дотянул до декабря 1982 года. Он умер легко, в одночасье, никого собой не мучая и не оставив никакого завещания — ни политического, ни кадрового.

И все же он успел довольно четко обозначить фигуру сво­его преемника. 12 ноября 1982 года внеочередной Пленум ЦК КПСС избрал Юрия Андропова Генеральным секретарем.

Андропов шел к этому заветному часу долго, умея выжи­дать и искусно умудряясь не поскользнуться на «палубе жиз­ни». Этот «звездный час» состоял из многих «звездных минут».

15 ноября Андропов принял в Кремле бывшего дирек­тора ЦРУ, тогдашнего вице-президента США, Джорджа Буша, прибывшего на похороны Л.Брежнева.

Буш прилетел из-за океана, чтобы сказать лишь то, что должны были сказать и все остальные. О чем думал в те ми­нуты траура вице-президент США, сказать трудно, но 15-лет­ний опыт общения с Андроповым позволяет довольно точно воспроизвести ход его мыслей при этой встрече.

«Сегодня мое, ставшее не по моей воле, грешное про­шлое превращается в безгрешное настоящее и в целомуд­ренное будущее. Отныне ни в меня, ни в тебя никто не посме­ет бросить за него камень. Мы оба вышли за пределы зоны возможного неуважительного к нам отношения, правда, ты в ранге всего лишь вице-президента, а я уже в качестве полно­правного главы мощнейшей державы мира».

Меня же в то время всецело поглотила работа в ТАССе. Она не была для меня новой, но оказалась куда увлекатель­нее, чем я ожидал.

А главное, она требовала много времени; а время быст­ро уносило в небытие все прошлое, особенно его неприят­ную часть.

5 июля 1983 г. я допоздна засиделся в кабинете. Считая меня опытным германистом, генеральный директор попро­сил посмотреть выпускаемую на ленту информацию относи­тельно встречи в Кремле Андропова с прибывшими в Моск­ву канцлером ФРГ Г.Колем и министром иностранных дел Г.­Д.Геншером.

Мне положили на стол материал, присланный из ЦК для выпуска в печать. По прочтении его меня охватило уныние.

За те полгода, что Андропов пробыл у власти, ничто, включая лексикон политической риторики, к лучшему не из­менилось. До размещения американских ракет в Европе ос­тавались считанные месяцы. В газетах уже замелькали сооб­щения о том, что они погружены на суда и готовы к отплытию в сторону Европейского континента.

Андропов же, беседуя с Гельмутом Колем, заученно твердил давно не актуальную и бесперспективную с само­го начала громыкинскую фразу: «Если ракеты будут разме­щены, то…»

Присланный мне документ был завизирован помощни­ком Генерального секретаря Александровым-Агентовым, но сквозь строчки мрачно усмехалось, как всегда, скошен­ное на сторону лицо Громыко, повторявшего сказанную рим­ским сенатором две тысячи лет до него крылатую фразу: «Et Karthaginem delendam esse!» («А Карфаген должен быть раз­рушен!»)

Мне припомнилось заклинание Андропова четырехлет­ней давности, произнесенное по тому же поводу в адрес того же Громыко. Тогда глава ведомства госбезопасности, тыкая пальцем в текст громыкинской речи, доказывал мне, что ди­пломатия не может строиться на ультиматумах. А теперь, став во главе государства, сам шел этим бесперспективным путем.

Тех, кто еще сомневается в возможности передачи им­пульсов мозга на расстоянии, то есть в телепатию, берусь ра­зубедить, хотя делаю это неохотно.

Подписав с тяжелым чувством бумагу, я отдал ее для вы­пуска на ленту. Естественно, в тот момент я был переполнен уверенностью: будь я, как прежде, рядом с Андроповым, я бы смог повлиять на то, чтобы уже однажды совершенная глу­пость не повторялась. Дав себе слово не принимать близко к сердцу впредь все, что касается Германии, я оделся и напра­вился к выходу.

Уже у двери я услышал, как зазвонил кремлевский теле­фон. Возвращаться — примета плохая. Но я преодолел суеве­рие и был вознагражден за это.

Трудно было поверить, но из трубки послышался подхри-поватый, очень усталый голос Андропова. Не представившись, едва поздоровавшись, он заговорил так, как будто продолжал минуту назад прерванный по какой-то причине диалог.

— Сегодня я принимал канцлера Коля. Мне он очень по­нравился: напористый, настоящий «немецкий бык», из наро­да. Но — умен, знает, что такое власть, и умеет ею распоря­диться. А это как раз, то на чем большинство лидеров споты­кается.

Позволить себе разговаривать по телефону, не предста­вившись, мог только очень высокопоставленный руководи­тель, убежденный, что все остальные должны и без того рас­познавать тембр его голоса. Ранее Андропов себе этого не позволял.

— Скажи, пожалуйста, — продолжил он, — как ты дума­ешь, способен Коль отбросить все условности и продолжить с нами диалог, начатый Брандтом?

— Ради дела… — начал было я, но он не дал мне догово­рить, что ранее тоже было ему не свойственно.

— Я должен пройти медицинское обследование в тече­ние ближайших недель, а потом немного отдохнуть. Вот когда вернусь, мы продолжим с тобой этот разговор.

Я пожелал ему скорого выздоровления, испытав при этом глубокое у нему сочувствие, поскольку хорошо пред­ставил обстановку, в которой ему предстояло провести все это время. Ранее мне довелось несколько раз навещать его в больнице, и всякий раз я удивлялся примитивности и без­вкусице окружавшей его обстановки, в которой, как мне ка­залось, можно было заболеть, но никак не вылечиться.

Две отведенные ему комнаты в отдельно от основных корпусов стоявшем каменном домике Кунцевской больницы являли собою смесь служебного кабинета, больничной па­латы i/i номера «люкс» в привилегированном санатории ЦК. Те же, что и в служебном кабинете, ковровые дорожки и те­лефоны «слоновой кости» с вкрадчивым, щадящим нервную систему телефонным звонком.

В небольшой передней комнате, служащей гостиной, без­вкусная инкрустированная мебель египетского производст­ва. Видимо, какому-то ответственному чиновнику Министер­ства внешней торговли в шестидесятые годы они пришлась весьма по вкусу, и с тех пор вся страна была заполонена ею в обмен на колоссальное количество сырой нефти, откачанной предварительно из ее недр.

В общем, обиталище было настолько же скромно, на­сколько и уныло.

Никелированная кровать на колесиках, увядшие дере­вянные цветы, вклеенные в фанерованную тумбочку— все, что он мог увидеть в последние минуты жизни. «Обследова­ние», о котором он говорил по телефону, затянулось до са­мой смерти.

Как бы то ни было, но голос Андропова в тот вечер я слы­шал в последний раз.

Впрочем, не совсем так. Однажды, уже в то время, когда он был тяжело болен, мне пришлось косвенно пообщаться с ним.

Мой давний московский друг много лет поддерживал дружеские отношения с одним из директоров американско­го концерна «Оксидентал петролеум» Армандом Хаммером. Этот американец российского происхождения обладал без­условным даром «обхаживания» советских лидеров — от Ле­нина до Горбачева, включая, конечно, Брежнева. Изворотли­вый Арманд Хаммер на протяжении шестидесяти лет прекрас­но знал, что происходит на самом советском «верху».

Вскоре после прихода Андропова к власти, он пронюхал, что тот находится в безнадежном состоянии из-за неизлечи­мой болезни почек. Хаммер тут же довел до сведения моего друга, что готов поставить из США необходимый Андропову аппарат, нечто вроде «искусственной почки». Я ухитрился пе­редать это предложение американца в больницу.

Ответ последовал в виде телефонного звонка. Незнако­мый мужской голос зачитал мне текст, судя по всему, напи­санный или надиктованный уже сильно ослабевшим Андро­повым. Он благодарил за внимание и уверял, что все необхо­димое ТЕПЕРЬ имеется в распоряжении лечащих врачей. Из этого «теперь» можно было сделать заключение, что какие-то трудности с приобретением аппаратуры все же были.

9 февраля 1984 года Андропов скончался.

Мне рассказывали, что незадолго до смерти он пря­мо спросил врача, сколько дней ему отведено. Услышав от­вет, распорядился временем, как истинный государственный деятель— мужественно, в полном соответствии с так понра­вившейся ему философской максимой: «Неизбежное прими достойно».

Андропов был, безусловно, последним государственным деятелем, верившим в жизнеспособность советской системы. Причем, верил он не в ту систему, которую унаследовал, при­дя к власти, а в ту, которую намеревался создать путем осу­ществления решительных реформ.

В ноябре 1986 года в Москве, в здании Комитета защи­ты мира проходили заседания Бергерсдорфского дискусси­онного клуба. Для участия в них прибыли бывший канцлер

ФРГ Гельмут Шмидт и бывший министр в правительстве Вил­ли Брандта Эгон Бар.

Ноябрьским промозглым утром мне позвонил Леднев и сообщил, что Гельмут Шмидт выразил желание с ним встре­титься. Я обрадовался и самому сообщению, и бодрому голо­су Валерия, поскольку все последнее время он пребывал в удрученном состоянии. Что и говорить, для нас это была при­ятная неожиданность.

Я благословил Валерия на эту встречу, и мы договори­лись, что я буду ждать с нетерпением его возвращения у себя в кабинете.

Валерий отправился на свидание с канцлером в том же костюме, в котором навестил его в первый раз. Искусного ци­рюльника, так прекрасно настроившего его на философский лад перед первой встречей, в Москве не было, но нашелся все же добрый человек, который не только привел его голову в соответствующий порядок, но снабдил ее достаточно кон­центрированный цирюльным запахом.

Ждать возвращения пришлось долго, но прежде, чем поя­вился Валерий, позвонил по телефону Бар. Он сообщил, что встреча их была очень теплой, но Шмидта тем не менее обес­покоило его подавленное душевное и плохое физическое со­стояние. Оба они считают, что ему нужна срочная поддержка и помощь. Они готовы оказать в любом виде и то и другое.

Вскоре вошел и сам Валерий. Глаза его смешливо и ве­село, как и прежде, поблескивали за толстыми стеклами оч­ков. Он уселся, довольный, в кресло, и подробно рассказал о только что закончившейся встрече с Гельмутом Шмидтом и Эгоном Бара. Особенно растрогало его то, что вице-канцлер интересовался его личными проблемами. Ясно было, что этот разговор для него, потерявшего веру в себя и в справедли­вость, стал настоящим бальзамом.

Развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, он вновь и вновь пересказывал все детали беседы, боясь упустить хоть малейшую подробность. Его буквально распирало от гордости.

Вдруг он так же неожиданно умолк, а затем, закрыв лицо руками, горько зарыдал.

Я не стал мешать ему. Каждый избавляется от стресса по-своему.

Наконец, Валерий отнял руки и, глядя на меня в упор, спросил:

— Ты можешь объяснить, почему германский канцлер нашел время повидаться со мной и поинтересоваться состоя­нием моего духа и здоровья и сказать при этом добрые сло­ва? Почему у людей, говорящих на чужом языке, больше по­нимания и сочувствия, чем у тех, кто говорит с нами по-рус­ски? Куда подевалась знаменитая «русская душа»?!. Поверь, если бы не сын, я давно нашел бы силы уйти из этой жизни…

Это была последняя минорная нотка в тот день.

После встречи с бывшим канцлером Валерия трудно было узнать. Он словно выпрямился душой, в глазах появи­лись искры жизни, вернулось не покидавшее его никогда жизнелюбие.

Оставшееся до смерти время Леднев прожил без тени уг­нетенного состояния и умер легко, в одночасье.

Несомненно, эти дни жизни подарил ему Г.Шмидт.

4 апреля 1982 г., прямо в редакционном кабинете, Вале­рия настиг апоплексический удар. Он потерял сознание, но скоро оно вернулось. Лежа на носилках приехавшей «скорой помощи», он успел пошутить, что «от такого удара и умереть можно».

К сожалению, предсказание сбылось. 7 апреля Валерия Леднева не стало.

В некрологе, помещенном в его газете «Советская культу­ра», а также во время панихиды его многочисленными друзь­ями было многократно повторено то, что ему гораздо важнее было бы услышать живым.

Тридцатого мая в Москву прилетел Эгон Бар. Он попро­сил меня свезти его на могилу Валерия.

Над свежим, еще не оформленным холмиком высился его громадный фотопортрет. С него Валерий смотрел на нас, оста­вавшихся здесь доживать свой век, без малейшей зависти.

Опустив на могилу гвоздики. Бар сказал:

— Без него Москва стала пустой.

Тут же, не произнося ни слова, он вынул листок бумаги и, вглядываясь в портрет Валерия, быстрым почерком написал письмо его сыну Сергею.

«Дорогой Сергей!

Мы виделись всего раз, но я считаю, что должен сказать тебе, как глубоко затронула меня смерть твоего отца. Он час­то говорил о тебе, он очень любил тебя, и если он отдавал свои силы, чтобы сохранить мир без войн, он делал это и, ду­мая о своем сыне. Для меня он в течение многих лет был на­дежным другом. Московский договор 1970 года и Четырех­стороннее соглашение по Берлину— краеугольные камни политики разрядки и сотрудничества, призванные устано­вить дружеские отношения между твоей и моей странами — содержат и его незабываемый вклад. Благодаря ему я нау­чился сердцем понимать твою страну. Твоим отцом ты мо­жешь гордиться. Я остаюсь полон воспоминаний и желания помочь тебе, насколько могу. Передай мои соболезнования твоей маме.

Эгон Бар».

Ушли из жизни два человека — Хайнц Лате и Валерий Леднев. Каждый из них выполнил до конца свой долг перед своей страной, перед своими детьми. Они сделали все, что было в их силах, чтобы говорящие на разных языках люди научились понимать друг друга, а мир стал добрее.

Ни орденов, ни славы, ни даже добрых слов в свой ад­рес они при жизни не дождались. Может быть, внимание чи­тателей к рассказанному станет наградой за их благородные усилия.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ НАПИСАННОГО

Ранним утром 31 августа 1994 года небо над Берлином было почти безоблачным. Солнце своими нетеплыми, но все еще яркими косыми лучами освещало старательно вымытую, мощеную каменными плитами площадь Жандарменмаркт в самом центре города. Именно таким мечтали видеть это утро организаторы торжества по случаю ухода последнего русско­го солдата с немецкой земли.

Площадь плотно оцеплена кордоном из полицейских, почетных гостей и журналистов. Над площадью висит торже­ственная тишина — люди сознают важность момента. Россий­ский и германский военные оркестры перестраиваются мар­шем. Русские, неукоснительно следуя прусской традиции, держат равнение и тянут ногу на предписанную высоту. Нем­цы же, напротив, идут небрежно, вразвалку, подчеркивая, что «гусиным шагом» до них уже достаточно отмаршировали их прусские предки, сыскавшие славу не самых больших миро­творцев.

Часы на башне пробили девять пополудни, и почти сразу на площади возникли внушительные фигуры русского прези­дента Б.Ельцина и немецкого канцлера Г.Коля.

Стоявший рядом со мной корреспондент одной из га­зет свежераспавшегося Восточного блока вслух заметил, что Гельмут Коль сегодня выглядит «монументальнее обычного». Мне так не показалось, хотя, что и говорить, у канцлера есть для этого все основания. Сегодня он завершает титанический труд — историческое полотно, над которым работали и его предшественники — от Конрада Аденауэра и Вилли Брандта до Гельмута Шмидта — пусть каждый в меру своего таланта, но непременно с верой в успех.

Однако последний «мазок маэстро», который и придаст монументальному полотну необходимый для вхождения в историю блеск, суждено сделать ему, Гельмуту Колю.

Картина полна событий и их участников. Есть также вели­колепные пейзажи. Живописная природа Северного Кавказа. Бурная речка, более стремительная, чем вошедший в исто­рию Рубикон, отрезавший путь к отступлению перешедшему его Юлию Цезарю.

На берегу реки у местечка Архыз двое: шестой послево­енный канцлер Германии Г.Коль с первым и последним со­ветским президентом М.Горбачевым. Они уединились здесь, чтобы вдали от городского шума и любопытных глаз окон­чательно решить немецкую проблему. Форсировать реку им незачем. Президент перешел Рубикон накануне, в Москве, в особняке Министерства иностранных дел на улице имени Льва Толстого. Там канцлер передал конфиденциально пре­зиденту проект «Большого договора» об условиях объедине­ния двух Германий, который был тут же и одобрен.

Конечно, вполне логично было там же поставить исто­рическую точку. Но кто-то вовремя вспомнил: ведь уже один московский договор был подписан двадцать лет назад Бреж­невым и Брандтом, что и положило начало сближению СССР и ФРГ. Второй Московский договор стал бы ненужным повто­рением. Новые люди, назначенные ходом исторических со­бытий завершить этот процесс, должны были выбрать и но­вую обстановку. Советский президент пришел к мысли увеко­вечить то место, где он впервые увидел свет…

Лицо канцлера сосредоточено, президента напряжено.

У всякого, принимающего историческое решение, со­мнений не меньше, чем уверенности. Один из секретарей ЦК КПСС, недоумевая по поводу того, что его не пригласили на кавказскую встречу, решился позвонить Горбачеву в Ар­хыз. С явным облегчением в голосе президент сообщил ему, что обсуждать происходящее уже не имеет смысла, ибо «по­езд ушел». В каком направлении, он не уточнил.

Однако, если стоявшему на берегу Архыза советскому президенту отступать было некуда, то стоявшему рядом канц­леру отступать было незачем. Он точно знал, что ведомый им поезд движется на запад, в сторону уже воссоединенной Гер­мании. Отныне его имя навсегда станет не только синонимом решения важнейшей для его родины исторической пробле­мы, но и символом ответа на сложный философский вопрос, кто на кого больше влияет— история на личность или на­оборот. Гельмут Коль решил его в пользу личности.

«Шестое»— политическое— чувство подсказало ему, когда нужно сделать решающий шаг: позавчера было рано, послезавтра будет поздно. Поэтому Коль прилетел в Москву 15 июля 1990 года.

Жизнь подтвердила правильность расчета. Ранее Горбачев не был готов подписать подобное соглашение. Позднее ему не позволили бы это сделать сложившиеся обстоятельства.

Итак, канцлеру Колю удалось то, что в германской исто­рии до него сумел сделать лишь канцлер Отто фон Бисмарк, прозванный «железным», а именно, не упустить шанса, в чем, собственно, и состоит искусство политика.

Сразу по окончании франко-прусской войны 1870— 1871 годов, Бисмарк поспешил объединить 39 разрозненных германских княжеств во Вторую империю германской нации, или Второй рейх, как принято у нас говорить. За это ему по­ставлено рекордное количество памятников и монументов по всей стране.

Итак, теперь во второй раз Германия сумела решить ос­новную национальную и государственную проблему — объе­динить нацию и государство.

В России этот опыт, как, впрочем, и опыт всей Европы, был воспринят «от противного». В то время, когда западноев­ропейцы осознали, что тяжелые времена проще переживать сообща, в бывшем Советском Союзе выдвинули лозунг— «в одиночку выжить легче». В результате — многонациональная держава в одночасье распалась.

Российская история всегда была очень персонифициро­вана. Поэтому люди бросились искать одновременно и ви­новников, и спасителей. Анализируя еще живое прошлое, они невольно вернулись к «вопросу о роли личности в исто­рии». Всплыли в очередной раз в памяти тяжелые сталинские времена, разговоры шепотом о том, что если бы Ленин про­жил дольше, а Сталин пришел к власти позже, то жизнь совет­ских людей сложилась бы совсем иначе…

Эту формулировку наложили на день вчерашний, и, по­скольку наступила свобода слова, принялись громогласно и печатно размышлять относительно того, что если бы Бреж­нев умер раньше, а Андропов прожил дольше…

Виноваты в этой, далекой от христианской, постановке вопроса не люди, а история. Она долго вела Андропова к вла­сти, создавая вокруг него ореол лидера, способного преоб­разовать существовавшую государственную систему и тем са­мым приостановить ее деградацию.

Но в тот самый момент, когда он оказался во главе госу­дарства, история передумала, лишила его жизни, а тех, кто в него поверил, — надежды на то, что Россию можно реформи­ровать, не ввергая ее в хаос.

Невольно встает вопрос: мог ли Андропов действитель­но что-либо реально изменить, учитывая сложившуюся на момент его прихода к власти ситуацию, обладал ли он необ­ходимыми для этого волевыми и интеллектуальными способ­ностями, или положение в стране уже нельзя было спасти?

Сегодня, пусть редко, но все же раздаются голоса его быв­ших подчиненных по ведомству государственной безопасно­сти. Они пытаются разрушить сложившийся образ государст­венного деятеля с высоким коэффициентом интеллекта.

Думается, что здесь чаще всего сказывается подспудно сидящая в них обида за то, что, переместившись на пост гла­вы ведомства из партийной элиты, Андропов пожелал оста­ваться среди них лишь физически, «in согроге», оставив душу в большой политике, а потому и не смог по достоинству оце­нить профессиональные качества своих подчиненных.

Что же касается Андропова как личности, он, несомнен­но, был способен повлиять на ход исторических событий.

Исходя из образа его мышления и высказываний, можно в какой-то мере представить его реакцию на события в стране.

Как человек, убежденный в жизнеспособности социали­стической системы, он приложил бы все возможные и невоз­можные усилия для того, чтобы не допустить распада Совет­ского Союза. И тут бы он «за ценой не постоял».

Как человек крайне щепетильный во всем, что касалось соблюдения закона, он не смирился бы с разгулом корруп­ции и преступности. Андропов был убежден, что казнокрад­ство унаследовано русскими от царского режима и представ­ляет громадную опасность для государства.

В последние годы своего пребывания во главе государ­ственной безопасности он уже принялся разворачивать под­чиненного ему монстра против набиравшего силу хаоса.

«Шпионы, работающие против нас, могут передохнуть не­много. От них вреда меньше, чем от внутренней коррупции».

Он считал, что либерализацию в стране надо проводить поэтапно, на каждом шагу внося необходимые коррективы. Причем непременно сверху, под жестким контролем госу­дарства. Действовать он намеревался достаточно решитель­но, опираясь на четыре силы: партаппарат, армию, госбезо­пасность и поддержку интеллигенции. Он считал необходи­мым любой ценой склонить ее на свою сторону.

Из прочтенного возникает вполне резонный вопрос, по­чему таким благородным делом, как налаживание отношений между государствами, в 70—80-е годы занялось не совсем респектабельное ведомство советской госбезопасности.

В этом есть своя историческая логика. Уже в первые годы правления Л.Брежнев пришел к выводу, что ему придет­ся иметь дело с не очень стабильной обстановкой в стране, в которой госбезопасность, благодаря своей специфике, ос­тается одним из немногих учреждений, минимально подвер­женных коррозии.

Исходя из этого. Генеральный секретарь поручал Андро­пову решение наиболее острых проблем. Скрепя зубы, тот вынужден был заниматься делами, порой его ведомству со­вершенно чуждыми, начиная от заземленных дел борьбы с коррупцией и кончая делами неземными — выяснением при­чин аварий на кораблях в космосе.

При умении в отрицательном можно найти положитель­ное. Уверовав сам в универсальность вверенного ему аппа­рата, Андропов легко убедил Брежнева в том, что и в области внешней политики он может действовать более эффективно, чем консерватор Громыко. Положительный опыт доверитель­ного общения в 70—80-х годах советского и западногерман­ского руководства явился лучшим подтверждением правиль­ности выбранного пути.

После встречи 5 июля 1983 года с канцлером ФРГ Колем, Андропов намеревался вновь задействовать отлаженную при Брандте и Шмидте систему прямого контакта с вновь избран­ным канцлером. Судя по всему, канцлер и сам вовсе не соби­рался отказываться от опыта предшественников.

С появлением на политической арене М.Горбачева канц­лер, не теряя времени, установил с ним доверительные от­ношения, что позволило в благоприятный момент быстро решить главную проблему, поставленную перед ним време­нем, — воссоздать мощное германское государство.

Стоит отметить, что уже после первых успехов в налажи­вании отношений с ФРГ Андропов попытался предпринять некоторые шаги подобного рода и в отношении США, сочтя, что настало время повести с американцами честный диалог, «напрямую и без свидетелей».

К сожалению, расчет его не оправдался.

Кроме нескольких конфиденциальных бесед, проведен­ных с конгрессменами и сенаторами США, дело дальше не сдвинулось.

Дорогу надежно перекрыли по крайней мере три чело­века: Генри Киссинджер, не пожелавший подняться над по­дозрительностью и предубеждениями, господствовавши­ми в то время в отношениях между двумя странами, Збигнев Бжезинский, которому польская кровь не дала возможно­сти разумом переступить через ненависть к Советскому Сою­зу даже во имя благородной идеи мира, и советский посол в США Анатолий Добрынин, который решал свои проблемы че­рез свои особые отношения с Киссинджером и Брежневым.

Немного разобравшись в прошлом, стоит в заключение чуть-чуть коснуться будущего, ибо они неразделимы, попы­таться, пусть в самом общем виде, представить, что следует ожидать миру от России.

Итак, прошлое России очевидно, будущее же неопреде­ленно.

Что может она ждать от себя и на что может надеяться мир? Будет ли ее затянувшаяся болезнь, вызванная распа­дом государства, продолжаться, или она уже вдоволь настра­далась, чтобы выработать иммунитет, достаточный для того, чтобы предстать перед всем миром вновь вполне здоровой.

Первый немецкий канцлер Отто фон Бисмарк писал: «Не в наших интересах, чтобы власть в России была потрясена на­долго и всерьез… Не эмоции, а политический расчет диктует, что сильная Россия принесет нам большую пользу».

Слабая, клочковая Россия не нужна была Бисмарку. Не нужна она и объединенной Европе, ни даже современной Америке, хотя последняя до сих пор не хочет того признавать.

Четверть века назад несложно было предсказать, что обе Германии объединятся. Сегодня необязательно быть провид­цем, чтобы увидеть Россию в перспективе также единой, и рекомендовать всем исходя из этого строить с ней отноше­ния. Центробежные силы иссякли, люди поняли, что в оди­ночку жить труднее. Тем, чем Россия была, она уже никогда не будет. Но и тем, во что превратилась, не останется.

Германия воссоединилась в строго очерченных нацио­нально-исторических рамках. Контуры и устройство будущей России менее ясны. Несомненно, однако, что это будет доста­точно могущественное государство, способное вернуть ува­жение к себе.

Широко известно, что в истории оставались личности, создавшие государства, и почти бесследно исчезали те, при ком государственные системы рушились.

Имя Юлия Цезаря, собиравшего земли во славу и могу­щество Рима, известно ученикам начальной школы.

Имена сыновей императора Феодосия Первого, при ко­торых Римская империя окончательно распалась на две час­ти, известны лишь интересующимся историей.

Мы в большой степени воспитаны на идеях немецкой классической философии, в связи с чем восприятие немец­кой философской мысли для русских органично. Поэтому бу­дет неудивительно, если в тот момент, когда начнется доб­ровольное воссоединение многонационального российско­го государства, кто-то, повторит вещие слова великого немца Вилли Брандта, произнесенные им в момент воссоединения Германии: «Вновь срастается то, что всегда было единым».