Злобен

Успех Ельцина во многом объясняется его дерзостью, нагло­стью, бесстрашием. Может быть, бесстрашием от глупости, но тем не менее. Почему он так прижился в обкоме? Да потому, что к этому времени обкомы стали полностью бюрократическими об­разованиями, их делом были отчеты о Делах других. И мы видим, что Ельцин был специалистом по втиранию очков, специалистом по отчетам. И только благодаря наглости и дерзости. Наверное, сотни и сотни секретарей обкома просто побоялись бы заработать себе славу на подобной ликвидации бараков или на таком способе постройки дороги. А Ельцин не боялся!

Но, наверное, главный его прием — шантаж. Он ловко находил ситуацию, когда сам нагло выставлял себя борцом за справедли­вость, а противника — уголовным преступником. Вот, к примеру, Ельцин вспоминает:

«Однажды управляющий мне в один год объявил 17 выговоров — это было рекордом. Я 31 декабря собрал все выговора, пришел к нему, хлопнул об стол и сказал:’Только первый выговор в следую­щем году объявите — и я устрою скандал. Имейте в виду Второго января я уже имел выговор за то, что мы не работали первого. Первого января — праздник, выходной, но тем не менее, по мне­нию управляющего, надо было работать. Я решил бороться с этим выговором. Пошел по всем инстанциям. Мне его отменили. И после этого он уже был более осторожен».

Управляющий первого января, в праздник, хотел устроить сверх­урочную работу — то самое, что Ельцин устраивал непрерывно. Вопрос: на что жаловался в «инстанциях» Борис Николаевич, если он сам это непрерывно творил? Дело в том, что год кончается 31 декабря, но из-за праздника отчет о выполнении плана года сдается в будний день — 2 января. Работу 1 января фактически можно приписать к плану прошлого года, если закрыть на это глаза. А Ельцин не закрыл и пошел «по инстанциям» бороться с приписками — с уголовным деянием. Поскольку инстанции сами заинтересованы в таких приписках и в том, чтобы вонь об этом далеко не расходилась, то пришлось им выговор Ельцину отменить.

Надо думать, что именно дерзость и наглость Бориса Ни­колаевича соблазнили Горбачева взять его боярином на Мо­скву — вотчину ЦК КПСС, но сторонницу противника Гор­бачева — Гришина. Ельцин работу выполнил, разогнал всех сторонников Гришина и дальше Горбачеву перестал быть нужен, так как наставало время действительно руководить Москвой, а руководитель Ельцин никакой. Его приемы руководства к тому времени уже были провозглашены самим же Горбачевым не­годными.

Но Горбачев пренебрег способностями Ельцина к шантажу, и напрасно. Прочтем письмо Ельцина Горбачеву, тем более что во всей «Исповеди…» это, по-видимому, единственные строчки руки Ельцина.

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Долго и непросто приходило решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложи­ли, а я согласился возглавить московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо доба­вить многое, в том числе время в работе.

Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Само­отверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составомбюро:-

Появились первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, ду­маю, главное (не перечисляя другое) — изменился дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстанов­ки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.

Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, чего не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному ко мне.

В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возни­кало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее — я оказался неподготовленным со всем своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро.

Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах.

О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.

О стиле работы т. Лигачева Е. К. Мое мнение (да и других) — он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положи­тельные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное — проигры­вает партия в целом. Расшифровать все это — для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии.

Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) прак­тически нет. Отсюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задумано и сформулировано по-революционному. А ре­волюция, именно в партии — тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным и делом в партии, далеким от политического подхода.

Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны… а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопро­сам, придирок, выискивание материала для негатива. Вопросы для своего авторитета.

Я уже не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне ка­жется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на томский опыт уже неудобно слушать.

В отношении меня, после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро 10/IX, нападки с его стороны я не могу назвать иначе, как скоординированная травля. Решение исполкома по демонстрациям — это городской вопрос, и решался он пра­вильно. Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию. Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм. Мне не хочется говорить о его отношении к московским делам. Пора­жает — как можно за два года просто хоть раз не поинтересо­ваться, как идут дела у 1150 тыс. парторганизаций. Партийные комитеты теряют самостоятельность (а уже дали ее колхозам и предприятиям).

Я всегда был за требовательность, строгий спрос, но не за страх, с которым работают сейчас многие партийные комитеты и их первые секретари. Между аппаратом ЦК и партийными коми­тетами (считаю, по вине т. Лигачева Е. К.) нет одновременно принципиальности и по-партийному товарищеской обстанов­ки, в которой рождается творчество и уверенность, да и само­отверженность в работе. Вот где, по-моему, проявляется пар­тийный механизм торможения. Надо значительно сокращать аппарат (тоже до 50 процентов) и решительно менять структуру аппарата. Небольшой пусть опыт, но доказывает это в москов­ских райкомах.

Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и перестроились. Но неужели им можно до конца верить? Они удобны, и, прошу из­винить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам. Чувствую, что нередко появляется желание отмолчаться тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают играть в согласие.

Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам и работе. Этого я от души не хотел бы.

Не хотел бы и потому что, несмотря на Ваши невероятные уси­лия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее — подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость.

Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Про­шу считать это официальным заявлением.

Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосред­ственно к Пленуму ЦК КПСС.

С уважением Б. Ельцин. 12 сентября 1987 г.».

Ельцин здесь — как на ладони и даже не из-за корявого русско­го языка и отсутствия логических связей. Семь строчек терпел до того, как начать себя хвалить: «Самоотверженно, принципиально и по-товарищески стал работать…» Над письмом, надо думать, работал референт, но и тому не удалось как-то упорядочить раз­бегающиеся по углам мысли Бориса Николаевича: «Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки {кроме глобальной политики) практически нет. От­сюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застрева­ет она в первичных организациях». Что «застревает» — цепочка или перестройка? В чем разница между партийными организация­ми и первичными организациями?

С логикой беда. Требует запретить Лигачеву проверять москов­скую парторганизацию — тут же, в этом же абзаце, упрекает, что тот не интересуется ее работой.

Как уже было сказано, общее «ля-ля» — это не коронный номер Ельцина, но нужно его понять. Ведь он при любом шантаже дол­жен иметь вид борца за что-то хорошее. Тут он должен иметь вид борца за перестройку, не понимая, что это такое. (А кто понимал?) Вот и вынужден Е. Б. Н. заполнять бумагу словами, которые ему удалось вспомнить.

Уверен, что, прочитав это, мало кто поймет, чего хотел Ельцин. Он о чем-то ноет, чем-то недоволен «вообще». Но если присмо­треться внимательно, то можно увидеть единственное конкретное требование Ельцина к Горбачеву — не допустить проверки Лигаче­вым деятельности Ельцина в Москве. Ельцин — опытный номенк­латурщик и сразу понял, что эта проверка нужна для подготовки акта, по которому будут сделаны «оргвыговоды» по отношению к нему лично… и конец карьеры.

И он тут же шантажирует Горбачева: «Расшифровать все это — для партии будет нанесен вред {если высказать публич­но)» — и далее: «Думаю, у меня не будет необходимости обра­щаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС».

Умному должно было быть достаточно, и Горбачев наверняка понял угрозу Ельцина начать борьбу с Горбачевым и вне партии, и внизу ее, но не придал значения. Уверен был, что справится. И в самом деле, на первых порах от «ля-ля» Ельцина толку было мало, он и сам перепугался и уже начал просить прощения: «по-литической реабилитации при жизни». Но Горбачев выпустил на сцену другого монстра — толпу тупой, алчной, мелкой своло­чи, называющей себя «демократами». Этой сволочи нужен был вождь, и она нашла его в Ельцине. Неумном, злобном, решитель­ном и очень опасном. Опасном и для этой самой бюрократии тоже.

Между прочим, примерно это я писал и публиковал еще в 1993 г., до того как эти руцкие, хазбулатовы и прочие Явлинские, мечтав­шие прокатиться на Ельцине ввиду его видимой глупости, поле­тели со своих постов.

Тема этой книги требует, чтобы я написал что-нибудь и о со­временных тиранах. Но, откровенно говоря, противно, и даже не потому, что противно то, что они творят, — они сами по себе не­интересны. Они — не то что Сталин, с которым их и сравнивать-то невозможно, они даже не Ельцин. Однако написать хоть что-нибудь надо. Но прежде пара слов о тех, кто готовит тиранам их «вумные речи и программы», — об их аппарате.