Министерство обороны. Москва, 1988 год

В самом конце зимы 1988 года меня пригласили на совещание, которое долж­но было состояться в здании Министерст­ва обороны. Судя по переданному мне сообщению, проигнорировать приглаше­ние я не мог.

— Мы приготовили для вас специаль­ную комнату, полковник, — звучал в труб­ке резкий голос.

У тротуара меня поджидала черная «Волга» начальника нашего Управления. Двое охранников, которым было поруче­но доставить меня на секретное совеща­ние, топтались возле машины. Один от­крыл мне дверь, затем сел со мной на заднее сидение. Я попросил водителя ехать быстрее.

Обычно от здания, где находился мой кабинет, до управления на машине можно было добраться за полчаса, но в то утро

свежевыпавший снег превратил московские улицы в настоящий ад. Колеса машин буксовали, а водители отчаянно ругались. Пару раз синяя мигалка нашей «Волги» привлекала внимание регулировщи­ков, и они старались освободить нам дорогу.

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем наша машина остановилась возле парадного входа сурового гранитного здания на Арбате, в котором размещалось Министерство обороны. Войдя через боковую дверь, я потопал ногами, стряхивая снег с ботинок. Младший офицер провел меня в небольшое служебное помещение, где мне выдали пропуск, а после этого проводил к проходной. Мо­лоденький солдат долго разглядывал мой пропуск, потом меня и, наконец, махнул рукой, разрешая пройти.

Тот же офицер провел меня вверх по лестнице, и мы оказались у тяжелой металлической двери с кодовым замком. Набрав код, он толкнул дверь, и мы вошли в коридор, вдоль которого тянулись ка­бинеты, занимаемые сотрудниками 15-го Управления Миноборо­ны* — того самого, которое занималось разработкой биологическо­го оружия.

Сняв пальто, я попытался расслабиться.

Хотя я был полковником, но форму никогда не носил. Как и все остальные военные в «Биопрепарате», я работал под прикрытием -как самый заурядный научный работник. Мне выдали два докумен­та. В трудовой книжке я значился гражданским служащим «Биопре­парата», а в удостоверении личности офицера было указано мое воинское звание.

В 1987 году, согласившись занять предложенный мне пост в ру­ководстве «Биопрепарата», я переехал в Москву вместе с женой Ле­ной и тремя детьми. Переезд в столицу после унылой жизни в про­винции стал восхитительной переменой в нашем существовании.

Тринадцать лет работы в различных секретных лабораториях и научно-исследовательских институтах, разбросанных по самым отдаленным уголкам Советского Союза, никак не подготовили ме­ня к ошеломляющему размаху моей новой работы. Каждую неделю проводилось одно совещание за другим: в Министерстве обороны, в Кремле, в ЦК КПСС, включая «оперативки» в научно-исследова­тельских институтах, задействованных в данной программе. Все это привело к тому, что весной 1988 года, когда я занял пост перво­го заместителя директора «Биопрепарата», мне пришлось обра­титься к врачу из-за нервного истощения.

Начальник 15-го Управления генерал-лейтенант Владимир Анд­реевич Лебединский встретил меня укоризненным взглядом, едва я переступил порог кабинета. Он оживленно разговаривал с тремя полковниками, которых до того дня я никогда не видел.

—  Давно пора, — резко бросил он.

Я принялся было оправдываться, ссылаясь на снежные заносы и бесчисленные пробки на дорогах, но он отмахнулся, приказывая мне молчать.

С Лебединским, которого меньше всего мне хотелось заставлять ждать, мы впервые встретились в лаборатории в Омутнинске, распо­ложенном в девятистах километрах к востоку от Москвы. После окон­чания института, получив специальность военного врача, я прорабо­тал там несколько лет. Лебединский принимал в моей карьере поистине отеческое участие. Тогда ему было уже за шестьдесят. На за­кате своей блестящей военной карьеры он был одним из немногих старших офицеров, кого не раздражала моя молодость. Хотя мне бы­ло тогда всего тридцать восемь лет, я поднялся по служебной лестни­це выше многих куда более опытных ученых и стал самым молодым первым заместителем директора. Многие ученые, которые прежде ра­ботали со мной, не скрывали своей обиды и разочарования.

Лебединский обернулся к нам.

—   Все готовы? — спросил он.

Все кивнули, и генерал провел нас в соседний кабинет со звуко­непроницаемыми стенами. На длинном письменном столе напро­тив каждого стула лежали блокноты для заметок.

Дежурный внес в кабинет поднос, на котором стояли четыре стакана с горячим чаем. Дождавшись, пока он выйдет, Лебединский плотно запер дверь.

—  Я не останусь, — сказал он, перехватив на лету мой взгляд, ко­торый я бросил на поднос с четырьмя стаканами.

Полковники были из биологического отдела Оперативного уп­равления Генштаба, в их задачи входил выбор оружия, разработкой которого мы как раз и занимались, для оснащения бомб и ракет, а также определение целей, по которым будут наноситься удары. Тог­да я впервые встретился с представителями этой службы. В то вре­мя «Биопрепарат» выпускал каждый год новый вид биологического оружия. Большая часть нашего времени была посвящена научно-исследовательской работе, и мы не уделяли много внимания во­просам применения этого оружия.

Лебединский кратко объяснил нам цель данного секретного сове­щания. На самом высоком уровне, заявил он, было принято решение оснастить стратегические ракеты биологическими боеприпасами.

—  Нам нужно подсчитать, сколько времени потребуется для то­го, чтобы подготовить ракеты к запуску. Я очень рассчитываю, что вы сможете нам помочь.

Я кивнул с таким видом, будто считал это совершенно обосно­ванным требованием. Но, честно говоря, был застигнут врасплох. Гигантские ракеты типа СС-18 обладают десятью ядерными боего­ловками мощностью около пятисот килотонн каждая и имеют дальность полета до десяти тысяч километров. Никто никогда не рассматривал возможность размещения на них средств биологиче­ского нападения.

После того, как в 20-х годах в Советском Союзе впервые нача­лись работы по созданию биологического оружия, наши ученые изобрели для самолетов специальные устройства — распылители. Это было неудачным решением, так как встречный ветер мог рас­пространить бактерии в нежелательном направлении. Начало «хо­лодной войны» подстегнуло ученых к разработке оружия, обладаю­щего гораздо большей разрушительной силой. К началу 70-х годов нам удалось приспособить межконтинентальные баллистические ракеты с одной боеголовкой для доставки биологического оружия. Нужно было работать дальше, чтобы сделать то же самое с ракета­ми, в которых имелось несколько боеголовок. Мы производили не­достаточное количество вирусов и бактерий, чтобы оснастить био­логической начинкой сотни боеголовок одновременно.

Вероятно, разработка оружия на основе возбудителя сибир­ской язвы, которой я занимался раньше, привлекла внимание кого-то из высших чинов. В результате проведенных испытаний мне удалось создать на основе этого возбудителя более мощное оружие, так что для поражения потребовалось бы небольшое количество жизнеспособных спор бактерий. Разработанная мной технология позволяла снабжать спорами сибирской язвы гораздо большее число ракет, чем прежде, используя при этом мощности всего од­ной лаборатории.

Итак, меня попросили воплотить мою разработку в жизнь.

Полковники, конечно, мало знали о природе микроорганиз­мов, зато они великолепно разбирались в технологии запуска ра­кет. Если мне удастся произвести патогенные микроорганизмы в достаточных количествах, то они займутся наведением боеголовок на крупнейшие города США и Европы.

Я быстро сделал кое-какие вычисления в лежавшем передо мной блокноте. По моим расчетам для приготовления необходи­мого количества боевой рецептуры на десять боеголовок потребо­валось бы, по меньшей мере, около четырехсот килограммов спор сибирской язвы в высушенном виде.

Посевной материал для производства сибирской язвы хранил­ся в охлаждаемых хранилищах на трех производственных пред­приятиях: в Пензе, Кургане и Степногорске. Для получения милли­ардов спор сибирской язвы посевной материал должен был пройти через длительный процесс ферментации. Этот процесс был чрез­вычайно сложным и трудоемким. Один ферментатор емкостью двадцать тонн, работая на полной мощности, только через день или два смог бы произвести споры в количестве, необходимом для заполнения примерно одной ракеты. Использование добавок, воз­можно, позволило бы увеличить производство до пятисот или даже шестисот килограммов в день. Закончив подсчеты, я откинулся на спинку стула.

— При тех ферментах, которые имеются в нашем распоряжении, на это потребуется от десяти до четырнадцати дней, — сказал я.

Полковники были удовлетворены. Судя по всему, две недели их вполне устраивали. Вероятно, никто из них и не планировал начать военные действия в тот же вечер.

Мне не сказали, какие города были намечены в качестве целей для биологической атаки, а я соответственно не спрашивал. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сиэтл — названия этих городов звучали уже на последующих совещаниях, но в то время они были для меня лишь чем-то абстрактным. Все, о чем я тогда думал, так это о том, как до­биться выполнения поставленной задачи.

Царившее в кабинете напряжение стало почти невыносимым. Мы встали из-за стола и вышли в коридор покурить, и я тут же по­нял, что иногда в такие моменты временной передышки можно уз­нать гораздо больше, чем за месяцы работы в Системе. Полковни­ки неожиданно разговорись. Они пожаловались, что давление, которое они испытывали со стороны своего военного руководства, сделало их жизнь совершенно невыносимой. Не успевал один вид оружия пройти последние испытания, как сверху поступало распо­ряжение создать другой, принципиально новый.

Я сообщил им, что мы сталкиваемся с теми же проблемами. Об­судили и то, о чем писали в газетах. Михаил Горбачев и его коман­да так называемых «реформаторов» публично провозгласили нача­ло новой эры — эры сближения с государствами Запада. Вспомнив об этом, мы пошутили — дескать, понятие «перестройка» слишком сложно для того, чтобы простые военные поняли, что все-таки за этим кроется.

Не припомню, чтобы я тогда хоть на мгновение задумался над тем, что всего лишь несколько минут назад мы все вместе обсужда­ли план уничтожения миллионов людей.

Инкубационный период сибирской язвы длится от одного до пяти дней. Жертвы часто даже и не подозревают о заражении до тех пор, пока не проявятся первые симптомы. Но даже тогда, на первой стадии заболевания, картина не всегда бывает ясна. Началь­ные проявления болезни — заложенный нос, слабые боли в суста­вах, быстрая утомляемость, слабость и сухой, навязчивый кашель -аналогичны симптомам небольшой простуды или гриппа. Для большинства людей подобные недомогания считаются достаточно обычными и не заставляют их немедленно обращаться к врачу.

На этой самой ранней стадии болезни легочная форма сибир­ской язвы достаточно легко вылечивается с помощью антибиоти­ков. Однако глупо надеяться, что при подобных симптомах даже су­ществующая в настоящее время достаточно развитая система диа­гностики способна распознать случай заражения сибирской язвой. Весьма немногие доктора знают симптомы этой болезни, а тот раз­мытый, неясный характер, который они носят на первичной ста­дии, еще больше затрудняет диагностирование.

Спустя несколько дней после появления первых симптомов бо­лезни следует так называемая «фаза ремиссии», во время которой болезненное состояние временно отступает, тем самым еще боль­ше скрывая приближение грозной опасности. Размножающиеся микробы начинают поступать в лимфу, наиболее важную защит­ную систему организма. После этого требуется всего лишь несколь­ко часов, чтобы вся лимфатическая система человека была пораже­на. С этой минуты, проникнув в кровеносную систему, микробы принимаются размножаться с поистине чудовищной быстротой. Вскоре они начинают выделять токсин, поражающий все органы человека, но особенно пагубно влияющий на легкие, которые при этом заполняются жидкостью, и доступ кислорода в них постепен­но сокращается.

Через двадцать четыре часа после начала токсической «атаки» кожа зараженного сибирской язвой человека приобретает синюш­ный оттенок. На этой стадии болезни каждый вдох становится бо­лезненным, затем следуют продолжительные приступы кашля и в итоге — конвульсии. Смерть обычно наступает внезапно. Известны случаи, когда больные легочной формой сибирской язвы умирали прямо во время разговора. Если болезнь не лечить, то она смер­тельна в 90 процентах случаев.

Таким образом, ста килограммов спор сибирской язвы при оп­тимальных атмосферных условиях было бы вполне достаточно, чтобы уничтожить до трех миллионов человек в густонаселенных городских районах Соединенных Штатов. Одной ракетой ОС-18 можно было бы отправить на тот свет все население такого города, как Нью-Йорк.

Но сибирская язва была не единственным видом биологиче­ского оружия, возможность использования которого на ракетах СС-18 обсуждалась в тот раз. Когда после перерыва мы снова сели за стол, то решено было приступить к обсуждению других видов оружия.

Например, чуму можно изготовить почти таким же способом, что и сибирскую язву. Созданные нами в лабораторных условиях и предназначенные для использования в качестве биологического оружия, бактерии чумы оказались куда более смертоносными, чем бубонная чума, уничтожившая в Средние века почти четверть насе­ления Европы. На наших военных заводах и институтах в бункерах также хранились штаммы оспы, и мы увлеченно работали над со­зданием прототипа оружия с применением редкого филовируса, получившего название Марбург*, который находится в близком родстве с вирусом лихорадки Эбола.

Кроме этого по пятилетнему плану, присланному из Военно-промышленной комиссии, «Биопрепарат» работал еще над тремяс­тами новыми проектами, отчитываясь перед Заказчиком (так мы именовали для краткости Министерство обороны).

Через час после проведения дополнительных расчетов наше совещание наконец закончилось. Обменявшись рукопожатиями, мы собрали свои записи и поздравили друг друга с исключительно плодотворной работой. Прежде чем уйти, я заглянул в кабинет к Ле­бединскому, но того уже не было на месте.

По дороге домой уже в машине я открыл дипломат, собираясь сделать еще кое-какие заметки. Любой, кому вздумалось бы взгля­нуть на меня в тот момент, увидел бы обычного чиновника, занято­го своими делами.

Странный поворот в судьбе вознес меня на вершину пирамиды власти в России — в стране, которая, в сущности, никогда не была для меня родной. Мой прадед в незапамятные времена был ханом — представителем местной знати в Казахстане. Однако я вырос и воспитывался в той системе, где представители моей национально­сти не имели привилегий. Жена, дочь и двое сыновей благодаря моему положению могли вести жизнь, казавшуюся для многих мил-

Лихорадка Марбург — острая вирусная болезнь, характеризующаяся тяжелым течени­ем, высокой летальностью, геморрагическим синдромом, поражением печени, желудоч­но-кишечного тракта и ЦНС. Впервые болезнь наблюдалась в 1967 году в Марбурге.

лионов простых советских людей чуть ли не сказочной. Имея кро­ме весьма солидной зарплаты среднего чиновника еще и оклад офицера, я зарабатывал примерно столько же, сколько любой со­ветский министр. Однако в Советском государстве не деньги были мерилом благополучия. Гораздо больше ценился тот социальный статус, который давал власть и доступ ко всем благам.

Свернув в неприметный проезд, который вел к зданию «Био­препарата-) на Самокатной улице, я размышлял над тем, что мне еще предстояло сделать в этот день. Времени оставалось в обрез -только-только чтобы перекусить и разобрать гору приказов и дру­гой корреспонденции, скопившейся у меня на письменном столе. «Волга» тихо въехала в крохотный дворик и плавно затормозила. Сунув бумаги в дипломат, я вышел из машины.

Московская штаб-квартира «Биопрепарата» хранила свои тай­ны за желтыми стенами кирпичного здания с зеленой крышей. В девятнадцатом веке этот дом принадлежал крупнейшему фабри­канту Петру Смирнову, ставшему известным благодаря водке, изго­товленной по его рецепту. Странная и печальная ирония судьбы: что в прошлом, что в настоящем обитатели этого дома занимались примерно одним и тем же, ведь водка принесла русскому народу куда больше вреда, чем все захватчики, вместе взятые.

Самокатная улица настолько узкая и маленькая, что любой, кто идет вдоль Яузской набережной, любуясь рекой, легко может, не за­метив ее, пройти мимо. На этой улице мало зданий. Летом и осе­нью их почти не видно за зелеными кронами старых деревьев, ко­торые не пострадали от новостроек.

В столице немало таких замечательных уголков, как тот, о кото­ром я говорю. Даже зимой Самокатная улица ярким самобытным пятном выделяется на фоне обшарпанных панельных домов, фаб­рик и церквей с луковками куполов.

Три столетия назад квартал вокруг Самокатной улицы был изве­стен как Немецкая слобода. Это было единственное место в старой Москве, где иностранцам (которых русские между собой всех без разбору называли немцами) было разрешено селиться и занимать­ся своим ремеслом на безопасном расстоянии от коренных моск­вичей, чтобы те не набрались от иноземцев вредных идей, но и до­статочно близко, чтобы власти могли использовать их знания в своих целях.

Помню, как-то раз возле нашего здания остановился автомо­биль с американскими дипломатическими номерами. Из него вы­шло несколько человек, пару минут внимательно разглядывали ог­раду здания, потом сели в машину и уехали. Охранники (все сотрудники КГБ и внутренних войск) с недоумением наблюдали за происходившим. Это событие обсуждалось несколько дней подряд, даже на всякий случай была усилена охрана нашего учреждения. Но, как сказал потом Савва Ермошин, офицер КГБ и один из моих близких друзей, тревога была ложной.

Несмотря на то что в Управлении работали примерно сто пять­десят человек, здесь на удивление всегда было тихо. Поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице, я вошел в свой кабинет.

Моим секретарем была Марина, довольно красивая полноватая женщина лет тридцати. Слегка кивнув, она дала мне понять, что Юрий Калинин, директор «Биопрепарата» и мой непосредственный начальник, уже на работе. В приемной, соединявшей наши кабине­ты, сидела еще и Татьяна — секретарь Калинина. Обе женщины из-за какой-то старинной ссоры терпеть не могли друг друга и почти не разговаривали. Поэтому, когда мне нужно было переговорить с Ка­лининым, приходилось обращаться прямо к Татьяне. На этот раз, не обращая на нее внимания, я молча прошел мимо и постучал в дверь кабинета начальника. Прозвучал резкий голос: «Войдите!»

Генерал-майор Юрий Тихонович Калинин, директор «Биопре­парата» и заместитель министра медицинской и микробиологиче­ской промышленности, сидел за огромным старинным письмен­ным столом. Тяжелые портьеры полностью закрывали окно за спиной, и от этого в кабинете всегда стоял унылый полумрак.

Кашлянув, я подождал, пока он отреагирует на мое присутствие.

— Ну? — бросил он наконец, не глядя на меня.

— Совещание продлилось дольше, чем ожидалось, — сказал я. -Я подумал, что нужно зайти к вам.

— Стоящее? — у генерала была привычка по возможности обхо­диться одним словом.

Когда еще совсем молодым капитаном я впервые попал в его кабинет, на стене висел портрет Леонида Брежнева. За ним после­довал портрет Юрия Андропова, потом там недолгое время красо­вался Константин Черненко. Насколько я мог судить, у самого Ка­линина не было никаких политических пристрастий. Один руководитель страны или другой — ему было абсолютно все равно. Он уважал только власть.

Я принялся рассказывать ему о планах использования ракет СС-18, но мне почему-то вдруг показалось, что Калинину уже все известно. Может быть, и его вызывал к себе Лебединский?

— Я знаю, что ты с этим справишься, — буркнул он и махнул ру­кой в мою сторону, словно давая понять, что пора уходить. — Все, работа не ждет.

Как обычно, я вышел из кабинета с таким чувством, что в этом странном мире тайн существуют такие области, куда я никогда не смогу получить доступ. Только спустя некоторое время я наконец понял, что это была всего лишь обычная для Калинина манера со­здавать вокруг себя некую завесу таинственности, помогающую поддерживать его авторитет у подчиненных.

Калинин не был ученым. Он служил в войсках химической защи­ты и по специальности был инженером. Злые языки утверждали, что свою стремительную карьеру он сделал исключительно благодаря удачному браку с дочерью генерала армии. По натуре он был челове­ком весьма импульсивным, страшно любил производить впечатле­ние на других людей, принимая решения на ходу, — как раз одним из таких решений и был приказ о моем переводе в Москву. Невзирая на то что мы с ним были очень разными, я восхищался им: на сером фо­не партийной бюрократии он казался мне настоящим аристократом.

Высокий, худощавый, Калинин всегда был на редкость элегант­но одет. Импортные костюмы, которые обычно красовались на нем, должно быть, стоили куда больше, чем он мог себе позволить, даже имея генеральский оклад. В то время он жил вместе со своей женой в Москве, в районе, который прозвали «Царским Селом». Там проживали исключительно чиновники высокого ранга.

Калинин никогда не курил, очень редко и мало пил, что тоже резко выделяло его из той среды, к которой он принадлежал. Для мужчины за пятьдесят он находился в превосходной физической форме. Черные волосы были всегда аккуратно уложены. Высокими скулами и длинным орлиным носом он напоминал старинного русского аристократа.

У женщин он имел неизменный успех, о его бесчисленных лю­бовных приключениях ходило немало слухов. Как-то поздно вече­ром я постучал в дверь его кабинета и тут же вошел, не дожидаясь приглашения. Я застал Калинина и Татьяну, поспешно приводящих в порядок свою одежду. После он ни разу не упомянул об этом слу­чае. Молчал и я.

Галантность и обаяние, которое Калинин щедро раздавал жен­щинам, разом исчезало, когда он общался со своими подчиненны­ми-мужчинами. Когда я освоился и перестал испытывать к нему благоговейный восторг, мне доводилось обращаться к нему с просьбами: предоставить кому-то из технического персонала или научных работников отпуск по личным или же семейным обстоя­тельствам или по другим вопросам. И Калинин всякий раз реши­тельно отказывался выслушать меня. И тут же давал понять, что мне лучше вернуться к работе.

Закончив чуть ли не самый короткий разговор с Калининым, я вернулся к себе в кабинет, не испытывая ничего, кроме облегчения. Работы было еще много, и я сел за дубовый письменный стол, до­ставшийся мне в наследство от предшественника. На столе красо­валось чуть ли не самое весомое доказательство моего нынешнего высокого положения — пять телефонов. В Советском Союзе было легко определить, насколько большим влиянием и властью пользу­ется тот или иной государственный чиновник, достаточно только посмотреть, сколько телефонов стоит у него на столе. А теперь у ме­ня даже была «кремлевка» — небольшой телефонный аппарат бело­го цвета, соединявший между собой тех, кому удалось пробиться в высшие эшелоны власти и занять место в Советском правительст­ве — от Генерального секретаря Коммунистической партии до лю­бого министра.

Какие-либо свидетельства того, что у обитателя кабинета где-то за его пределами существует семья и вообще есть личная жизнь, среди высших государственных чиновников были запрещены, од­нако я компенсировал это тем. что повесил на стену портреты не­скольких выдающихся русских ученых.- Менделеева, Николая Пи-рогова — известного хирурга девятнадцатого века, истинного отца военно-полевой медицины, и профессора Ильи Мечникова — рус­ского микробиолога, открывшего такое понятие, как клеточный иммунитет.

Меня вдохновляли великие люди, родившиеся, как и я, в этой стране. Я уверял себя, что когда-нибудь брошу все и вернусь в меди­цину к исследовательской работе.

Портреты и книги по микробиологии, биохимии и медицине напоминали мне о прошлом и не давали забыть о своей профес­сии.

В углу кабинета стоял компьютер. Правда, я никогда им не поль­зовался, но это было еще одним свидетельством моего высокого статуса при существующем режиме, который запрещал гражданам страны иметь в личном распоряжении даже копировальный аппа­рат. Я бы, конечно, предпочел иметь телевизор или радиоприем­ник, однако КГБ позаботился, чтобы в кабинетах руководящего персонала ничего подобного не было. Наши начальники режим­ной службы уверяли, что уровень средств тайной разведки на Запа­де очень высок. Вражеским агентам не составит никакого труда вы­ведать любые самые важные секреты, регистрируя колебания на стекле от нашего голоса. Мне, в общем-то, было все равно. Смуща­ло только одно, почему бы тогда вместе с телевизором не убрать из кабинета и компьютер?

Но спорить с КГБ было бесполезно: его представители действо­вали по своей, трудно поддающейся объяснению логике. Раз в ме­сяц офицеры режимной службы выгоняли из лабораторий и каби­нетов абсолютно всех, включая руководителей, и обшаривали помещения сверху донизу в поисках «жучков». Впрочем, поговари­вали, что на самом деле они попросту проверяют собственные под­слушивающие устройства, которые сами же и поставили в каждый кабинет, чтобы записывать наши разговоры.

Мы все прекрасно знали, что за нами непрерывно следят, но никому и в голову никогда не приходило попытаться как-то поме­шать этой слежке. В конце концов все мы были участниками тайной войны с врагом, который, как нам не раз говорилось, не ос­тановится ни перед чем. Американцы, взявшись за проект «Манхэт­тен» по созданию своей собственной атомной бомбы, работали под плотным покровом тайны. «Биопрепарат», считали мы тогда, станет нашим «Манхэттеном».

Неся в руках пачку поступившей на мое имя почты, в кабинет вошла Марина.

—  К вам из ведомства Ермошина, — сказала она. — Говорит, что хочет вас видеть.

Молоденький офицер КГБ, переступивший вслед за ней порог кабинета, терпеливо ждал, пока она уйдет.

—  Да? — привычно спросил я, хотя прекрасно знал, что последу­ет дальше.

Поскольку мы неизменно делали вид, что наши секретари, дес­кать, понятия не имеют о том, чем мы тут занимаемся, им не разре­шалось присутствовать, когда обсуждались «секретные» вопросы нашей работы.

Офицер протянул мне папку с запиской от Ермошина. «Матери­ал с третьего этажа», — прочел я послание, торопливо нацарапан­ное его небрежным почерком.

Третий этаж был нашим Первым отделом, тем самым подразде­лением, которое отвечало за сохранность всех секретных докумен­тов, включая переписку с заводами, входившими в состав «Биопре­парата». Единственными, кто имел полный доступ ко всем документам кроме сотрудников секретного отдела, были Калинин и я.

Порой, поднимаясь туда, я мог немного поболтать с Ермоши-ным. (Несколько раз мы с семьями вместе проводили выходные.) Кроме этого, на третьем этаже располагался единственный ксе­рокс. Копии с документов можно было снять только с разрешения Первого отдела.

Я продолжал перелистывать документы, пока офицер терпели­во ждал. В папке были: запрос от руководителя одной из лаборато­рий, находившейся в Сибири, на поставку исходного материала; уведомление о «срочном» совещании в Кремле, которое должно было начаться во второй половине дня; сообщение о происшест­вии в одной из наших лабораторий (на западе России), по поводу которого в Министерстве здравоохранения возникли ожесточен­ные споры между учеными, намеревавшимися изолировать зара­женных работников, и руководителем лаборатории, генералом, ко­торый не позволил сделать это. Генерал возражал, мотивируя тем, что в изоляции нет никакой необходимости, к тому же это, по его словам, могло бы вызвать ненужные разговоры среди персонала. В папке также были сообщения о самых последних полевых испы­таниях на нашем полигоне в Аральском море.