Самый ядерный год

1962 год был самым тяжелым в истории Новоземельского полигона — на него пришелся пик ядерных испытаний. США собирались взять реванш за минувший, 1961-й год, и прове­ли рекордное для себя количество ядерных взрывов — 96 Это был вызов нашей стране в политическом и в экономи­ческом плане.

Наши испытания начались в первых числах августа и за­кончились в конце декабря! Методика испытаний практи­чески не изменилась, но на полигон пришло новейшее оборудование и приборы, которые позволяли проводить за­сечку параметров взрыва на больших расстояниях от эпи­центра без длительной подготовки боевых полей. Чаще стала подключаться измерительная лаборатория, оборудо­ванная на специальном самолете. Повысились требования по обеспечению безопасности личного состава гарнизона и всех жителей на материковом побережье, примыкающем к Новой Земле.

Во второй половине июля я получил указание подгото­вить полигон к 1 августа, то есть на месяц раньше обычно­го. Работы было много — с Новой Земли эвакуировали семьи военнослужащих, женщин, больных, принимали специалис­тов из институтов и Академии наук.

Утром 5 августа в северной зоне полигона на расчетной высоте мы взорвали ядерный заряд мощностью около 30 ме­гатонн. Параметры его превзошли ожидания ученых. Яркий световой импульс мы почувствовали на себе, наблюдая за взрывом с расстояния 250 километров. Более того, вспышку заметили на северном побережье материка, в том числе на Диксоне, Кольском полуострове и даже на северном побе­режье Скандинавии. До нас дошли сейсмические колебания почвы и небольшой силы воздушная ударная волна, а затем мощные и продолжительные громоподобные звуки. Радио­связь была нарушена на 40 и более минут. Позднее мы узна­ли, что люди на КП зоны не пострадали, но жилые помещения жилого городка, который располагался в 150 ки­лометрах от эпицентра, имели повреждения кровли, рам и дверей, была выбита половина стекол в окнах.

С 10 августа начались испытания ядерных изделий из се­рии мегатонников, а всего в августе провели 6 взрывов. Все они были успешными. Особых перегрузок испытателей, личного состава авиации и кораблей мы не имели, хотя при­ходилось работать в сложных погодных условиях и с риском для здоровья.

Особенно напряженными для полигона стали сентябрь и октябрь, и даже не в физическом плане, а по причине тяже­лых и труднопредсказуемых отношений между правительс­твами нашей страны и США. Собственно, конфликт нарастал с 1961 года и в конечном итоге вылился в известный Кариб­ский кризис. В этот период мы провели наибольшее коли­чество испытаний — 10 воздушных взрывов, причем три из них — большой мощности: 19 сентября 20 мегатонн, 25 сентября -25 мегатонн, 27 сентября — 30 мегатонн.

В ноябре начались переговоры между СССР и США. В том числе и поэтому мы сумели провести испытание лишь трех ядерных изделий небольшой мощности. Мы надеялись, что после Карибского кризиса американцы прекратят свои интенсивные испытания. Этого, к сожалению, не произош­ло. Переговоры вокруг Кубы шли, а взрывы продолжились, у нас уже в условиях полярной ночи. Например, 24 декабря мы взорвали сразу два мощных изделия, первый — в 10 часов

44 минуты над водной поверхностью Баренцева моря запад­нее губы Крестовой, а еще через полчаса второй — над вод­ной поверхностью Карского моря в районе залива Незнаемый. Вспышка последнего осветила Белушью губу в полярную ночь, в течении 10-15 секунд было так светло, что можно было читать газету. Огненный шар наблюдался около 40 секунд.

25 декабря в 13 часов 35 минут на полигоне Новая Земля прогремел последний взрыв 1962 года — он был воздушным, мощностью несколько мегатонн. Устройство сработало в районе пролива Маточкин Шар, но его видели на всем се­верном побережье и островах прилегающих, к Новой Земле.

Командир подлодки Б-130 Николай Александро­вич Шумков дважды испытывал в губе Черной ядерное торпедное оружие. Сегодня он — капитан [ ранга в отставке» Его воспоминания дополняют рассказанное бывшим началь­ником полигона и свидетельствуют о том, какими виделись испытания не с командного пункта, а непосредственным ис­полнителям, в данном случает — подводникам, стрелявшим атомными торпедами.

— К 1961 году разработчики вооружений уже решили раз­работать автономное специальное боезарядное отделение (АСБЗО), которое можно было бы размещать практически в любых торпедах советских подводных лодок. Я тогда коман­довал лодкой Б-130 Северного флота. Нам поручили испы­тать новый боеприпас. Мощность его была порядка 20 килотонн.

Время проведения ядерных испытаний всегда диктова­лось погодными условиями. В тот день, 23 октября 1961 года, ветер дул с континента в сторону полюса. Наша лодка вышла в расчетную точку, которая находилась на расстоя­нии 10 километров от боевого поля, и вышла с опережением графика. Поэтому нам пришлось «тормозить», го есть ма­неврировать, давать задний ход и снова выходить в атаку. Это сказалось на работе корабельного гирокомпаса: прибор стал выдавать ошибку — отклонение порядка 1,5-2 градуса. Эту прискорбную деталь мы выяснили, когда подняли пе­рископ и определились по створу боевого поля

Загвоздка заключалась в том, что измерительная аппара­тура на боевом поле, его размеры — 300 на 300 метров, мог­ла надежно работать лишь считанные секунды. Поэтому важно было сделать выстрел точно в срок. Если бы мы вы­пустили торпеду с опережением, аппаратуру к этому момен­ту могли бы просто не включить, а если позже, то некоторые приборы к тому времени вышли бы из строя и результаты испытаний не были бы достаточно точными. Поэтому, когда пришло время залпа, я решил стрелять не по показаниям приборов, а старым, проверенным способом — по пеленгу, прицеливаясь через перископ в створ боевого поля, благо он обозначался шестами с огнями.

Выстрелили. Торпеда вышла из аппарата и попала точно в цель, взорвавшись на глубине 30 метров. В этот день на полигоне не было кораблей-целей. К тому времени техноло­гии ядерных испытаний были отработаны так, что таковые и не требовались. В акватории стояли плавучие стенды с из­мерительной аппаратурой, которая фиксировала всю необ­ходимую информацию. По расчетам, такие стенды должны были выдерживать ударную волну ядерного взрыва. Однако ближайший к эпицентру стенд, как помню, все-таки перевернулся.

Через четыре дня после первого выстрела атомной торпе­дой, наша лодка снова вошла в полигон и снова произвела пуск торпеды с АСБЗО. Этот взрыв я наблюдал в перископ через специальные черные очки. Над морем взметнулся гри­бовидный султан. Мы включили локатор и увидели на экра­не радара отметины, похожие на снежные хлопья.

После возвращения с позиции мы не проводили никакой дезактивации корабля. Откровенно говоря, на лодке у нас и не было приборов измерения уровня радиации, и никто ее не замерял. Тогда об этом как-то особенно никто и не заду­мывался Теперь на все это я смотрю иначе. А тогда мы прос­то погрузились и таким простейшим способом «смыли» с корпуса и вьпвижных устройств подлодки радиоактивную грязь.

О чем думаю? Ведь тогда в губе Черной работали люди. Всего за грое суток после первого нашего пуска ядерной торпеды они приготовили боевое поле для второго взрыва. А ведь первый не только создал обширную зону заражения, но и поднял со дна бухты тонны радиоактивной грязи, со­хранившейся там со времени других, более ранних ядерных испытаний. Как и в чем работали люди в этом радиоактив­ном «супе» не знаю. Впрочем, тогда мы все руководство­вались одним принципом: «Если Родина приказывает-значит, надо этот приказ выполнить.

Полярник, моряк, старейшина архангельских спасателей

и водолазов Николай Михайлович Тюриков — ро­весник ЭПРОНа. Любопытная деталь его биографии: родил­ся он день в день с этой организацией 16 декабря 1923 года, и с нею делом был неразрывно связан всю свою жизнь.

Еще юношей Николай Михайлович грудился на подъеме затопленных германских кораблей: крейсера «Лютцов», пас­сажирских лайнеров «Кордильеры» и «Берлин» будущих наших «Руси» и «Адмирала Нахимова», затем работал в 79-м аварийно-спасательном отряде в Соломбале, там, где прошли профессиональную выучку лучшие и самые извес­тные водолазы нашего Севера. Водолаз Тюриков ходил в океан на ледоколах и спасателях, зимовал на Севморпути и оставил следы на дне моря Дэйвиса в Антарктиде. Не много сеготня сыщется моряков, которым повелось работать с та­кими прославленными арктическими капитанами, как Хлеб­ников, Драницын, Федосеев, Поташников, Вызов.

—  Где-то в самом конце 50-х или в начале 60-х пошли мы большим караваном к мысу Желания на Новой Земле. По слухам, там собирались рвать ядерную бомбу и го i овили по­лигон. Грузов было очень много и всяких — начинать-то при­ходилось в буквальном смысле с пустого места…

Пришли. Конечно, никаких причалов там нет. Выгружа­лись на рейде: из трюма — на баржи, плашкоуты, а с ними уже на берег.

Дело было на «Георгии Седове». На гом самом ордено­носном пароходе — он тогда еще в Арктике ходил. Тут скажу: у него была одна особенность не очень хорошая остойчи­вость. Причин ее не знаю, но пароход, бывало, как говорит­ся, ни с того ни с сего разом на борт кренился. И вот, стоим, помнится, на чистой воде, на виду у берега. Подали стрелой в трюм сетку под груз. Дело спешное — мужики в нее набро­сали три ящика прессованного изюма. Но им вроде как мало показалось. Глядят: железный сейф какой-то. Они его свер­ху уложили. Лебедке вира! Поплыла сетка над палубой, уж за бортом зависла, как пароход тут резко качнуло по той вот особенности с остойчивостью. Сетка с грузом, ясное дело, о борт! Да так сильно, что все содержимое вниз, в воду! Такое на рейдах частенько случалось, что уж тут гово­рить, и утраченный груз по обыкновению списывали. И по вполне официальной статье   можно и так сказать.

Но тут прибегает сухопутный полковник — белый, его все­го трясет:

—  Мужики! Сейф нужно поднять!

— Что у тебя в сейфе-то? Полковник пуще прежнего побелел:

— Поднять надо.

Начали готовить снаряжение — под воду идти. Но в Арк­тике, знаете, погода всякий час разная. Не успели — бора за-ветрила. Штормище! А у «Седова» машина слабая — он против волны не выгребает, его несет Надо бежать в лед, чтобы переждать. Хорошо, мужики смекнули: перед тем как с якоря сняться, взяли пеленги локатором. Отметку на карту положили, якорь — из воды, побежали в лед, хорониться.

Переждали, не помню сколько, вернулись. Дело осенью уж было: днем в тех широтах сумерки быстро наступают, а уж под водой темень! Вдоль бортов повесили для подсвет­ки люстры. Я под воду пошел. Глубина небольшая, вода чис­тая. Дно ровнехонький песочек, будто век там лежал, никем не тронутый… Сразу нашел и изюм тот (ящики слег­ка песком занесло), и сейф — замочной скважиной вниз. Но поднимали только сейф, конечно…

Подняли. Теперь уж полковник румяный и от счастья едва не плачет, ну и оприходовал тот сейф.

Дело прошлое, но потом он неделю, нас, водолазов, спир­том поил — тогда этого добра в Арктике было хоть залейся. И долго мы его «ломали»: что же такого ценного в том сейфе? На какие, не помню, сутки язык у полковника развязался. Оказывается, в сейфе хранилось табельное оружие для всех офицеров части. А тогда с этим делом строго-настрого было. Но, главное, пакет с секретным предписанием Министерс­тва обороны — чем заниматься воякам после выгрузки. Все под гербами да сургучами!..

Пистолеты разобрали, отчистили, смазали — стали как новенькие. Пакет вскрыли, секретную бумагу от министра солдатским утюгом просушили,— задание Родины по буков­кам прочли.

Иными словами, не сейф мы тогда со дна вытащили, а полковника. Из-под трибунала.

Да, вот еще какая история — на берегу приметная сопка была — островерхая. Мы напротив нее долго болтались, так она хорошо запомнилась. Точной даты не назову, но через год или два вернулись мы на ледоколе «Капитан Воронин» в ту же точку, где на «Седове» выгружались. Глядь — нет со­пки! Что такое?! А пока ледокол стоял суток трое, вояки-гидрографы, случалось, с берега к нам наезжали. Мы — к ним. Те поначалу мялись-мялись, а потом напрямки — атом­ную бомбу рвали… Это какая же силища у бомбы, если гра­нитную сопку будто тесаком срезало?!

На ледоколах мы время от времени в Финляндию ходили, на ремонт. В 1961-м стояли там до поздней осени. Вот, как-то утром финские работяги на борт поднимаются и так по-заговорщически нам подмигивают, мол, знаем-знаем, что за дела у вас на Новой Земле. Оказывается, наши там водород­ную бомбу ахнули. Мы тогда удивлялись — мы еще ничего не знаем, нам не сообщили, а Европе уже все известно.

Житель Коряжмы Евгений Григорьевич Анань­ин в 1956-м был призван в ряды Советской Армии, служил в отдельном пулеметно-артиллерийском полку (войсковая часть 35371), который дислоцировался на полуострове Ры­бачий. От полуострова до Новоземельского полигона — по­рядка 750-800 километров. Но такие расстояния вполне способны преодолеть радиоактивные облака. По крайней мере, мой собеседник в этом убежден.

— Четыре батальона нашего полка располагались по пери­метру полуострова. Наш, так называемый «четверка-танко-самоходный», находился в западной части — на перешейке между полуостровами Средний и Рыбачий. С одной сторо­ны этот перешеек омывается бухтой Озерки, а с севера — Мо­товским заливом. Сообщение с Мурманском и другими пунктами на материке в основном было по морю. Линию де­ржал небольшой пароход «Ястреб» — старенький каботаж­ник-угольщик, и такие новые теплоходы, как «Мария Ульянова», «Вацлав Воровский». Грузовые суда тоже прихо­дили в бухту Озерки и здесь у причала выгружались и заби­рали пассажиров. Правда, летом на Мурманск вела еще и автомобильная дорога через перевал и реку Печенгу, но была она очень опасная для проезда в районе перевала.

В свою часть на Рыбачьем я попал во второй половине ноября 1956-го. Практически уже была зима. Зиму мы, мож­но сказать, промаялись. Снега выпадало много, ветрами за­метало все пути-дороги. Единственной связью с дивизионом и причалом стала пара лошадей, впрягаемых в сани. Ну, а в конце мая, когда снег сошел, использовали автомобили.

Сначала я работал на так называемой автомашине-летуч­ке (танкоремонтная походная мастерская), а весной 1957-го дали мне вдрабадан разбитый бортовой ЗИС-151. Даже нож­ного тормоза на нем не было, приходилось управляться руч­ным. Основная работа — перевозка леса от причала на дровяной склад, продовольствия и других хозяйственных грузов. Лес доставляли морем из Архангельска. Месяц не назову, однако, помнится, тепло еще было. Пришел буксир «Накат» с лихтером «Алазея» — доставили груз леса. Его мы и разгружали.

Точно не скажу, в какой день, но большинство солдат в казарме, и я в том числе, под утро почувствовали себя пло­хо. У всех вдруг заболела голова, жаловались на сильную слабость, но температуры, кажется, не было. За сутки прак­тически весь батальон слег на двухъярусные койки в казар­ме. Из всего личного состава на ногах еще оставались 20-30 человек. Вот они и варили на всех кое-какую похлебку да хо­дили в караул, а, в общем-то, батальон выбыл из строя. Наш фельдшер носил нам таблетки — аспирин и еще какие-то пи­люли желтого цвета, уверяя, что это навалилась эпидемия гриппа, и болеет весь полуостров Рыбачий. Больных и в са­мом деле было много. В расположении нашего батальона находилась еще казарма инженерной роты и зенитной бата­реи. Там тоже все лежали вповалку.

Аппетита у нас почти не было. Суп и каша в рот не лезли. Разве что ели мы соленые огурцы, которые доставал для нас у старшины Вася Зайцев — электросварщик нашего взвода. Вася оказался единственным, кого болезнь не брала. Вот он носил нам воду и поддерживал порядок в казарме.

Мы все очень ослабли. И если первые из нас оклемались дней так через 10, а то и позже, то я болел около трех недель. Таких хилых вояк, вроде меня, потом направили в лазарет, так что в строй я вернулся уже в следующем месяце, а сла­бость перестал ощущать много позже после возвращения.

Возможно, такие две детали позволят уточнить время странного заболевания на Рыбачьем. Первое. Когда мы ле­жали в казарме, радио передавало сообщение о запуске в космос спутника с собакой Лайкой. И второе. Пока я лежал в лазарете, ЗИС мой вконец доломали молодые водители, и мне после болезни пришлось начинать с ремонта. Починил я машину к Дню артиллериста и повез семьи наших офице­ров в гарнизон Озерки на концерт артистов Архангельско­го окружного дома офицеров. А День артиллериста, кажется, принято отмечать во второй декаде ноября.

Из армии я демобилизовался в июле 1958 года, и в октяб­ре 1959-го поехал в отпуск на юг, в Рустави. И вот в Москве в ожидании поезда решил сходить на ВДНХ и там, в павиль­оне «Космонавтика», неожиданно встретил бывшего своего начальника штаба — майора Свиряева. Мы так обрадовались, увидев друг друга, обнялись как братья! Оказалось, он тоже уволился в запас, уехал с Севера в город Энгельс, устроился там кадровиком на одном из предприятий.

Мы нашли местечко, где можно было выпить пива, не скрою, немного добавили «наполнителя», и потом что-то около часа беседовали, вспоминали свою службу Вот тогда майор Свиряев и раскрыл мне причину того странного недо­могания всего нашего батальона — им, офицерам, об этом сказали в том же 1957-м, но распространяться на эту тему нельзя было. Оказывается, на полуостров Рыбачий какими-то ветрами принесло радиоактивное облако с Новой Земли, где испытывали атомную бомбу. Оно и «накрыло» полуостров.

Архангельский моряк Юрий Васильевич Агафо­нов, матрос лихтера «Вига», был одним из тех, кто, будучи в рейсе, «случайно» попал под радиоактивное облако, рож­денное одним из взрывов на Новой Земле. О пагубности ра­диации тогда знали мало и опасности последствий всего творимого на полигоне не ведали, и потом жили и умирали в муках, не ведая от чего. А Юрий Васильевич знал, точнее, узнал в конце своей жизни.

С ним мы познакомились в октябре 1992-го. К этому вре­мени о взрывах на Новой Земле уже писали в открытой пе­чати. В архангельской газете «Волна» я прочел его полное человеческого отчаяния письмо. Тогда я написал ему, он от­ветил, и более двух лет мы поддерживали переписку. Пос­леднее письмо он прислал мне в феврале 1995-го. В конце его была приписка: «Со следующей недели я должен нахо­диться в Институте физиологии. Ну и, значит, мне плохо». К сожалению, не знаю, как дальше сложилась судьба Юрия Васильевича. Но о нем помню, и передаю его рассказ.

— В 1957 году я поступил в Архангельскую мореходную школу, нас сразу до сентября отправили проходить морскую практику на учебном судне «Каховский». В Северном морс­ком пароходстве было плохо с кадрами, и курсантам, кото­рым исполнилось восемнадцать, предложили поработать. Так после практики я попал на лихтер «Вига». Судно было загружено, и 14 октября мы вышли к Новой Земле под бук­сировкой парохода «Геркулес».

Через двое суток подошли к архипелагу. Навигационные карты были секретными. Пункт назначения, сказали, бухта Черная. На входе в нее нас встретил военный катер. В бухту шли за ним в кильватер. Штурманы говорили, что все вок­руг заминировано.

Бухта Черная отвечает своему названию. Угрюмые, как бы оплавленные, скалы и сопки. Воздух был наполнен каки­ми-то химическими запахами, было трудно дышать. Матро­сы отказались выходить на швартовку. Их уговорили, объяснив, что это запах после дезактивации и дегазации. Пришвартовались к сгоревшему, разбитому эсминцу у бере­га. Выгрузили лес-кругляк в воду.

На лихтер приходил офицер-артиллерист, капитан, про­сил водки. Глаза ненормальные, возбужденные, пытался объяснить что-то страшное для него. Отдал ему что было -две бутылки.

В остальном рейс проходил нормально. Вернулись в Архангельск.

Второго ноября 1957-го снова вышли на буксире у «Гер­кулеса» на Новую Землю. Была низкая облачность, волне­ние 2-3 балла. Где-то в 50 милях от губы Белушья, вероятно, после оповещения, резко сменили курс на юго-восток.

Нас, курсантов, было двое. Капитан Луговский отправил нас в кубрик и не велел выходить на палубу. На вопрос «по­чему», ответил — «военные балуются». Позже мы услышали ужасный грохот. Судно как бы ударилось о стенку причала, пошла вибрация, бросило в сторону, другую. Мы с товари­щем поднялись-таки на палубу.

Волны взбесились, лезли одна на другую, обрушивались на 90-метровый лихтер, полностью его накрывая. На палубе было закреплено двенадцать автомашин. Все они были раз­давлены волнами!

В этот день было относительно тепло, а на следующий на нас неожиданно обрушился мороз — 28 градусов. Все покры­лось слоем льда. Скалывать его было бесполезно и небезопасно.

Только 8 ноября стало тихо. Мы были в суточном перехо­де от Белушьей губы. На подходе к ней нас уже ждали два военных спасателя. Однако в поселок мы не заходили, а про­шли в Рогачево. Встали к понтону.

Ни домов под сопкой, ничего, только дорога в Белушье и КПП. На льду и берегу валялись песцы, но брать их запре­щалось. Дальше причала — никуда!

Выгружаемся. Груз стройматериалы и цемент куда-то по дороге увозили. На наши вопросы, что здесь, на Новой Земле, происходит, не скрывая говорили, что строят город и испытывают атомные бомбы.

К концу ноября мы выгрузились. Кончились вода, уголь, продукты. Военные редко, но подвозили уголь, обед из солдатской столовой. Судовой генератор-динамо остановили. Жили со свечками и фонарями. Вода только для чая, ели НЗ.

Заболел капитан Луговский, его увезли в Белушье, в гос­питаль. Заболел и матрос Горбунов: на шее и лице какие-то шарики.

В конце ноября за нами пришли дизель-электроход «Ин­дигирка» и буксир «Эвенк». Минеры помогли обколоть лед, и мы ушли.

Первые заболевания у меня начались через два года — гор­ло, операция щитовидной железы. К этому времени я уже оставил физкультуру и спорт. Чувствовал, что-то неладное происходит со мной. Суставы и позвоночник стали болеть с 1964 года. Лечился в стационаре постоянно. В 1972 году ме­дики предложили оставить флот.

С тех пор болею и не понимаю чем. Врачи говорят: не­вралгия, распространенный остеохондроз, предстательная железа увеличена. А вылечить не могуз

В армию не взяли — болезнь. С первой женой разошелся -не было детей. Со второй — тоже. Сейчас ни семьи, ни жены

— никого. Работаю кочегаром. Свой дом, моторная лодка, вро­де бы, все есть. А для чего?

Работал всю жизнь. И мне обидно: здоровье отдал, хотя бы медицинское обслуживание какое-то было. Когда глас­ность началась и стали писать о Новой земле, подумал: я ведь облучен! Сказал врачам. Докажи, говорят, что на Но­вой Земле был. В трудовой книжке такое ведь не отмечали. Я в областной госархив. И получаю: На ваш запрос сооб­щаем, что судового журнала лихтера «Вига» на рейсы Ар­хангельск — Новая Земля с 14 октября по 20 декабря 1957 года не имеется. Судовой журнал заканчивается рейсом Архангельск — Онега — Североморск с 25 мая по 16 сентября!

Как же так?! Я ведь плавал! Почему государство врет?!

Тогда я в пароходство, в морской порт обрагился. Слава Богу, отыскали. В штампах портнадзора все указано: отход из Архангельска и приход с Новой Земли, все даты имеются.

Обратился за помощью в штаб-квартиру движения «К Новой Земле!» Позвонили в больницу. И меня впервые ос­мотрели онколог и гематолог. Все анализы взяли, заполнили амбулаторную карту, через облздравотдел мои данные на­правили в один из институтов для получения лечебных рекомендаций.

Спасибо! Можно сказать, мне повезло. А сколько было таких, которые болели и умирали, так и не узнав, отчего? Эх, Родина!..

На долю архангельского капитана Василия Павло­вича КореЛЬСКОГО выпало многое из событий нашей трудной истории. Он начинал штурманом на молодом торго­вом флоте страны, в 30-х ходил на ледоколах, участвовал в легендарных арктических рейсах по Севморпути, в первые месяцы Великой Отечественной водил суда по Белому морю.

Довелось Василию Павловичу испытать на себе и сталинс­кие репрессии. После реабилитации, уже в 60-х, он работал главным капитаном управления Архангельского тралового флота. Один из старейших полярных мореходов оставил нам описание катастрофического буйства природы, которое пос­тигло Архангельск летом 1962 года. Не только Василий Пав­лович, но и другие свидетели этого необычайного явления, убеждены в том, что оно было вызвано мощным термоядер­ным взрывом на Новой Земле.

— Если мне не изменяет память, было это 2 июля. С ранне­го утра стояла тихая, ясная погода, и день обещал быть жар­ким. Однако стремительное приближение урагана я почувствовал, можно сказать, нутром и благодаря тяжелей­шей травме, которую получил в феврале 1934-го на перехо­де норвежскими шхерами. Тогда одна штормовая волна смыла меня с палубы за борт, а другая «забросила» обратно на судно. Удар был такой силы, что я потерял сознание и за­тем семь часов, пока меня не обнаружили в проеме палубно­го груза, лежал оглушенный и покалеченный. Меня доставили в норвежский порт Харстад и здесь лечили. Со­стояние было тяжелым, и вопрос стоял даже о трепанации черепа. К счастью, все обошлось меньшими неприятностя­ми — я оглох на правое ухо, на время частично потерял зре­ние и с той поры стал болезненно ощущать наступление непогоды. Позже 3 апреля 1936 года — в Корелинской губе на Мурмане мне, штурману парохода «Пролетарий», при­шлось испытать жесточайший шторм. Давление в тот день упало до 712мм ртутного столба, а скорость ветра достигла 33 метра в секунду. Свои неприятные ощущения, которые предшествовали этому урагану, я хорошо запомнил, и вот спустя 26 лет (!) они повторились. Тогда-то я и посмотрел на барограф. Давление стремительно падало, причем прибор зашкалил так, что его самописец выскочил за пределы бу­мажной ленты! Меж тем небо над Архангельском остава­лось ясным.

Ближе к полудню начальник Тралфлота Меньшиков со­звал рабочее совещание. Такие у нас назывались «графика­ми», на них приглашались представители всех флотских служб, капитаны, а также руководители судоремонтного за­вода и рыбокомбината. Мы собрались в 11.30. Я сразу же предложил отменить совещание и срочно направить капита­нов на суда, чтобы они с береговиками начали крепить трау­леры и шхуны по штормовому, а вахтам малых судов и зверобойных шхун, имеющим ход, срочно отшвартоваться, уйти под берег и стать на якоря. Однако меня не послушали, ни Меньшиков, ни остальные — сослались на то, что предуп­реждения от Гидрометеоцентра в Трал флот не поступало. И все же я оставил кабинет и поспешил на причалы — прове­рить расстановку судов, затем зашел в диспетчерскую и на свой страх и риск отдал распоряжение — бортовые тральщи­ки ошвартовать лагом и закрепить не более чем в три корпу­са, а «лишние» суда перевести к другим причалам. Первый порыв ветра обрушился на Архангельск примерно через час после этого.

Ураган рождался как бы из ничего. Чистый небосклон в считанные минуты окутался гнетущими облаками. До того дня я никогда не видел таких черных небес. Ветер крепчал стремительно и буквально за секунды достиг скорости 42 метра в секунду — так показал мой анемометр.

Вот только тогда и спохватились! Капитаны траулеров побежали на свои суда, а капитаны зверобойных шхун, ко­торых отпустили в самом начале совещания, уже разъеха­лись по домам — их не было. Поэтому ответственность вынуждены были брать на себя старшие по вахте. Так, До­рофеев — второй штурман шхуны «Тювяк» первым увел судно от причала и спрятался за островом Краснофлотс­ким. Следом на это решился Ухов — второй штурман шху­ны «Кашкаранцы».

Но это был лишь первый удар стихии. Примерно через 2-3 часа после начала урагана Северная Двина начала «ды­биться» — ее течение повернулось вспять! Уровень воды быс­тро поднялся выше среднего при весенних паводках. Такого в июле на Двине никогда не случалось! Нагонный водяной вал с моря и ветер сорвали лес от запани лесозавода № 3 и понесли его вверх по реке. Разбитые плоты напирали на сто­ящие корабли и суда, и были случаи, когда бревна с воды вы­брасывало прямо на палубы.

Траулеры, моряки которых успели окрепиться и в допол­нение к швартовым концам занести еще и ваеры, сумели бо­лее или менее отстояться у причалов рыбокомбината. На судоремонтном заводе дело обстояло хуже. Здесь швартовые тросы не выдержали напора воды и скопища бревен. Зверо­бойные шхуны «Морж», «Нерпа», логгер «Гага» оказались на отмелом берегу между СРЗ и лесозаводом № 2, а парус­ник «Хета» вообще выбросило на торцевую часть причала лесозавода. Еще одно наше судно — шхуну «Пингвин» — сни­мали затем с берега, точнее, из-за свай берегового окрепления…

Руководство тралфлота было в шоке! Уже после дела ста­ли сбегаться и другие участники утреннего совещания. Ка­питаны Спекторов с «Моржа» и Кузьминский с «Гаги» пытались добраться до своих выброшенных судов пласту­ном по бревнам. Да где там!

Ветер и река буйствовали несколько часов, затем с чер-нющего неба обрушился проливной дождь, после чего ура­ган стал выдыхаться.

Тот внезапный шторм принес Архангельскому трал флоту большие убытки. Последствия его ликвидировали в течение нескольких недель. Все аварийные происшествия расследо­вались. Как водится, искали виноватых. И находили. Не знаю, как были наказаны остальные участники «графика» от 2 июля, но мне, например, «поставили на вид» за то, что, зная о надвигавшемся шторме, якобы не позаботился извес­тить о нем капитана зверобойной шхуны «Пингвин», кото­рая стояла на якоре в 8 километрах от Фактории, на Соломбальском рейде. Формулировка, конечно, надуманная, поскольку я предупреждал о приближении урагана всех ру­ководителей тралфлота.

Помню, в том же месяце в Архангельск приехал Никита Сергеевич Хрущев. Говорили, что до этого он побывал на Севере, в Мурманске и Северодвинске. Тогда же ггошли раз­говоры, что ураган был вызван мощным термоядерным взрывом на Новой Земле — якобы ученые, которые готовили его, ошиблись в расчетах.

Вскоре после этого девятерых штурманов из тралфлота, которые во время урагана находились на вахте, отправили в тубдиспансер на обследование, поскольку они жаловались на самочувствие. А сам я заметил, что болезнь дыхательных путей у меня появилась тоже после того катастрофического буйства штормового ветра. Весь этот период я находился на открытом воздухе, а ураган, думаю, нес горячие радиоактив­ные частицы после взрыва на Новой Земле.

Архангельский писатель в молодости несколько лет работал в Ненецком автоном­ном округе. Он автор нескольких книг, в том числе — «Тегга Incognita Арктики», в которой он рассказывает о последстви­ях атомных взрывов на Новой Земле.

— Осенью 1966 года в Карской тундре потомственный оле­невод Матвей Ефремович Варсапов дед Матвей убежден­но и гордо говорил мне:

— В тундре — хорошо! Рыба свежий, мясо — свежий, вода -свежий, воздух — свежий! В тундре — хорошо-о! Ты мясо-то ешь! А то, ой, здоровье потеряешь!

Откуда ему было знать, да и мне тоже, что его тундра уже давно была щедро окроплена цсзием-137 и стронцием-90, а его любимая еда — свежая рыба и свежее мясо — стала опасной.

Он умер в мучительных болях, даже не обращаясь к вра­чам, весной следующего года. Да, он был стариком. Но че­рез несколько месяцев ушел вслед за ним в расцвете сил его сын Микул Варсапов — бригадир оленеводов, отец пятерых детей.

Тогда же буквально сгорела и молодая чум работница Нас­тя Лаптандер — до сих пор вижу ее смуглое, полное жизни лицо и ослепительно белозубую улыбку

Только через 30 лет благодаря исследованиям профессо­ра А. Ткачева стало известно, что максимальные дозы вне­шнего облучения людей, как минимум, в районе поселка Амдерма были 1-25 бэр. Это в 20-50 раз выше допустимой дозы для населения

Я вспоминаю остров Вайгач. трагический поселок Варнек.

Тогда, в конце 60-х и начале 70-х годов, на него букваль­но хлынула череда несчастий и бед. Пьянство, в общем обычное для жителей национальных поселков, соединилось вдруг с необъяснимой для ненцев агрессивностью, жесто­костью и какой-то странностью поведения.

Гибли люди. То заживо сгорали в огне, то погибали от ножа или ружейного выстрела при выяснении отношений, то опытный пастух-оленевод почему-то повел упряжку не в тундру, а в море и сгинул в какой-то полынье — будто захотел этого. Мне рассказывали и о страшном случае, когда сын до смерти забил свою мать пряжкой солдатского ремня

Тогда мне казалось, что все это — результат нашей необду­манной социальной деформации образа жизни аборигенов далекого острова.

Так, отрыв от родителей (в возрасте шести лет) для учебы в далекой школе-интернате, с одной стороны, освобождал взрослых от нелегких повседневных забот, с другой — лишал детей на восемь-десять лет и материнского тепла, и строго­го отцовского слова, рвал корневую, кровную связь с ними, освобождая место равнодушию и жестокости в детских душах.

Теперь я думаю, что в трагедиях жителей Варнека повин­ны и те радиоактивные новоземельские шлейфы, которые не раз накрывали Вайгач.