Инспекция

Осенью 1990 года я сообщил Калини­ну, что хотел бы перейти на другую рабо­ту. Он, по-моему, ничуть не расстроился.

Самым большим предприятием «Би­опрепарата» в Москве был «Биомаш». Он был основан на базе Института при­кладной биохимии и имел филиалы в четырех других городах. «Биомаш» раз­рабатывал и производил для нас техни­ческое оборудование начиная с фермен­таторов и установок для увеличения концентрации до измерительного оборудования.

Уже несколько месяцев Калинин пы­тался избавиться от директора этого ин­ститута Виктора Попова, но не мог найти подходящей замены.

— Отдайте эту должность мне, — пред­ложил я, встретив его по возвращении из летнего отпуска.

— Это скучная работа, — предостерег он.

— Только не для меня.

Калинин делал свою карьеру, убирая опасных соперников, а сейчас конкурент по собственному желанию покидал поле боя. Хо­тя момент для моего ухода был выбран неподходящий, у него не было времени подумать о том, кто займет мое место.

—  Ты нужен мне здесь, — заявил директор.

В ответ я согласился остаться заместителем директора «Биопре­парата» и проводить часть рабочего времени на Самокатной, выполняя административные обязанности, в обмен на свое назна­чение в «Биомаш». Так никто раньше не делал, но времена измени­лись, и такое решение устраивало нас обоих. Калинин держал потенциального соперника на безопасном расстоянии, но не ли­шался эксперта, необходимого для исследовательской программы. А я готовился к тому, чтобы начать дистанцироваться от програм­мы, в жизнеспособность которой больше не верил.

«Биомаш» находился в пятнадцати минутах езды от моего дома. Впервые за многие годы я мог довольно рано возвращаться домой и проводить вечера с семьей. В «Биомаше» руководители среднего звена были военными, но отделы возглавляли ученые. Меня при­влекало то, что 40 процентов продукции «Биомаша» поступало в больницы и гражданские медицинские лаборатории, причем я на­меревался еще увеличить это количество. Мы с Калининым догово­рились, что я приступаю к работе 30 декабря 1990 года.

Но полностью отстраниться от дел «Биопрепарата» не получи­лось.

Через месяц после нашего разговора, в октябре 1990 года, нам сообщили, что между Соединенными Штатами, Великобританией и Советским Союзом заключено соглашение, согласно которому страны-участницы могли направлять комиссии с проверкой на предприятия, вызывавшие сомнения в отношении производства биологического оружия. В Конвенции о запрещении биологичес­кого и токсинного оружия не оговаривалась возможность таких проверок, но это всегда волновало международное сообщество, так как выполнение условий Конвенции зависит лишь от доверия и до­брой воли всех участвующих сторон.

Это доверие, если оно вообще существовало, было изрядно по­дорвано. Нам объяснили, что переговоры были длительными и на­пряженными. И в Министерстве обороны, и в Военно-промышлен­ной комиссии шли ожесточенные дебаты.

Письмо из Министерства иностранных дел уведомило нас о до­стигнутом соглашении и оставило на наше усмотрение, какие объ­екты открыть для посещений. Министерство обороны сообщило, что оно в этом не участвует.

— В «Биопрепарате» показывайте, что хотите, — рявкнул генерал Евстигнеев, когда я попросил у него совета. — Но на наши военные объекты иностранцам вход запрещен.

Калинин, предчувствуя открывающиеся возможности, дал со­гласие на прием комиссии. Он предоставил мне решать, какими ус­тановками можно «пожертвовать» в интересах развития внешнепо­литических отношений.

Это был трудный выбор. Несколько камер для взрывов были де­монтированы нами в соответствии с указом Горбачева, но по боль­шим промышленным установкам для ферментации в Степногорске и Омутнинске можно было бы определить направление нашей ис­тинной деятельности.

К тому времени «Биопрепарат» контролировал около сорока объектов в пятнадцати городах Советского Союза. Многие исполь­зовались исключительно для работ с наступательными вооружени­ями, но какие-то дополнительно служили и гражданским целям. Ре­шение представить западной комиссии именно эти объекты двойного назначения должно было продемонстрировать нашу доб­рую волю и одновременно снять подозрения.

Итак, мы решили открыть Оболенск, «Вектор» и Любучаны (не­большой исследовательский институт недалеко от Москвы), а так­же Ленинградский институт особо чистых биопрепаратов, дирек­тором которого был Пасечник. Выбор последнего был очевиден: ведь именно там в первую очередь захотела бы побывать западная инспекция. Но все, свидетельствующее о проведении там исследо­ваний по созданию биологического оружия, было к тому времени уничтожено.

Я никогда не верил, что нам удастся справиться с этой задачей. Любой специалист по биологическому оружию, несомненно, дога­дался бы об истинной нашей деятельности. Определив предназна­ченные для посещений лаборатории и подготовив инструкции для персонала каждого института, я с облегчением отправился в «Био-маш». Дальше это была не моя забота.

В пятницу 11 января 1991 года Калинин вызвал меня к себе на совещание. Когда я вошел в кабинет, полковник Владимир Давыдов был уже там. Он сидел в самом удобном кресле напротив стола Ка­линина, что считалось признаком особого расположения началь­ства. Он надеялся в скором времени занять мое место замдиректо­ра. Я присел на стул.

У генерала было прекрасное настроение.

—  Канатжан, я хочу попросить тебя об одолжении, — начал он. -В понедельник прибывают американская и английская делегации, а мы с Владимиром, к сожалению, слишком заняты, чтобы их встретить.

Калинин бросил взгляд на Давыдова, прячущего от меня глаза.

— Я знаю, что ты не хотел бы этим заниматься, — продолжил ди­ректор, — но в руководстве, кроме тебя, поручить это некому. Не возражаешь?

— Конечно, возражаю, — сухо ответил я. — Мое место в «Биома-ше>>, и я не хочу иметь ничего общего с этим делом. Не уверен, что мы сможем спрятать от них истину.

Но директор стоял на своем:

—  Я знал, что ты так ответишь, но ведь мы можем договориться. Если ты проведешь визитеров по первым двум объектам — Любуча-нам и Оболенску то Владимир найдет время и возьмет на себя ос­тальные два. Поможешь?

Конечно, Калинин как начальник мог просто приказать мне вы­полнить его распоряжение, но он понимал, что, призвав к чувству долга, он быстрее сломит мое сопротивление. Я согласился с нео­хотой.

—  Решено, — подвел итог директор. — В семь утра в понедельник на Смоленской тебя будет ждать автобус с иностранцами.

Самое любопытное, что мне начинала нравиться открывающа­яся перспектива. Никогда раньше я не встречался с американскими или английскими учеными, а тут выпала возможность поговорить с зарубежными коллегами. Я считал себя настоящим патриотом и собирался все сделать, чтобы иностранцы не обнаружили ничего, что подтвердило бы их сомнения.

Пятнадцать человек, ожидавших на улице у Министерства ино­странных дел в понедельник 15 января, выглядели сонными и за­мерзшими. На улице было еще темно. Несмотря на удобные утеп­ленные куртки и меховые ботинки, они дрожали от холода. Мне было трудно начать общение, так как я не знал ни слова по-англий­ски. Савва Ермошин, возглавлявший кэгэбешников, примкнувших к группе встречающих, на ломаном английском представился чле­нам делегации. Позднее он прошептал мне, что вычислил, кто из них шпион.

Странно, но иностранцы многое о нас знали. Один через пере­водчика спросил, почему их не встречает директор «Биопрепарата» Калинин.

—   К сожалению, Калинин сейчас очень занят, — ответил я, — но он очень хотел вас встретить и попросил меня передать вам свои извинения.

Это была первая ложь, но я получил удовольствие, говоря это, ведь Калинин специально предупредил меня, чтобы его имя нигде не упоминалось.

Все присутствующие с советской стороны, кроме меня, были в костюмах и при галстуках. Я же надел старый коричневый свитер. Кажется, мой наряд сбил визитеров с толка.

—   Нас беспокоил этот свитер, — смеясь, вспоминал потом у ме­ня дома в Вирджинии в 1998 году один американец, участник ко­миссии. — Мы решили, что вы его надели, чтобы спрятать какое-то секретное оборудование.

Мы уселись в большой автобус и сначала отправились в Инсти­тут иммунологии в Любучанах. Ермошин и его группа ехали сле­дом.

Водителю автобуса было рекомендовано не спешить. Стратегия поведения была тщательно разработана в предыдущие недели. Мы должны были тратить на что угодно время, запланированное на по­сещение объектов, для того чтобы максимально сократить офици­альную часть, во время которой визитеры могли что-то увидеть. Мы также заблаговременно посоветовали директорам запастись вод­кой и коньяком, надеясь русским гостеприимством ослабить вни­мание иностранцев.

Наш водитель очень тщательно выполнял полученные инструк­ции, и я испугался, что инспектирующие все поймут.

Объект в Любучанах был легким заданием — там в основном за­нимались фундаментальными исследованиями, связанными с обо­роной. И там не было никаких патогенных бактерий.

Тем не менее мы не оставили посетителям ни единого шанса. Директор института Завьялов большую часть времени посвятил рассказу об исследовательских проектах. Потом нас накормили роскошным обедом, по окончании которого у гостей на инспекти­рование осталось всего несколько часов.

На посещение одного объекта было запланировано два дня. На второй день в Любучанах я вынужден был остановить Криса Дэви-са, возглавлявшего английскую группу, когда тот достал крохотный магнитофон:

—   Не разрешается, — заявил я. Ученый удивился:

—   Ведь нас предупредили, что запрещено снимать только на ви­деопленку, — запротестовал Крис.

После длительных препирательств я великодушно разрешил за­писывать.

После возвращения на Самокатную мне пришлось рассказы­вать обо всех наших приключениях довольному Калинину. Я ре­шил не упоминать, что иностранцы спрашивали о нем.

—  Прекрасно, — подвел итог директор. — Действуй в том же духе.

Со следующим объектом, Оболенском, справиться было труд­нее. Нужно было более-менее правдоподобно объяснить, почему здания и лаборатории комплекса изолированы от внешнего мира и многие другие неотъемлемые составляющие исследований по биологическому оружию. Я думал, что трудно будет скрыть наши проекты по разработке устойчивых к антибиотикам видов чумы, туляремии, бруцеллеза, сапа, сибирской язвы и представить все это как работу, посвященную исключительно биозащите.

Генерал Ураков разделял мои сомнения. Поэтому на приеме ди­ректор Оболенска был обаятелен и тактичен. Обслуживающий пер­сонал сновал по конференц-залу с подносами выпивки и бутербро­дов.

Но к этому времени члены комиссии уже успели разобраться в наших приемчиках. Они отказались от угощения.

—  Может, наконец приступим к работе? — поинтересовался Дэ-вис, когда Ураков попытался разразиться пространной приветст­венной речью.

Но генерала это не смутило. Он объявил, что посетители могут свободно осмотреть здесь все, что захотят.

—  Но хочу предупредить вас, что работа по биозащите сопряже­на с очень опасными организмами, — сказал он. — И если вы реши­те посетить некоторые лаборатории, то нам придется на пару не­дель поместить вас в карантин — таковы правила.

Отчасти так и было. Были правила, согласно которым посетите­лей следовало некоторое время держать под наблюдением, хотя в данный момент можно было их не соблюдать, так как я приказал, чтобы за субботу-воскресенье Оболенск и «Вектор» полностью продезинфицировали. Поэтому инспектирующие могли пройти в любую лабораторию.

Но наши гости, конечно, об этом не знали. Они были в замеша­тельстве.

—  Итак, — радостно продолжал Ураков, — что бы вы хотели уви­деть?

Делегация выразила желание полностью осмотреть комплекс. Первый неприятный сюрприз ожидал нас, когда Дэвис достал кар­ту и, указав на большое здание, произнес:

—  Ведите нас вот сюда.

Это был корпус 7/8, в котором находилась самая большая и со­вершенно новая камера для взрывов.

«Так, это конец», — подумал я. Вероятно, карта была составлена на основе спутниковых данных, ведь Пасечник об этом объекте не знал.

Я вернулся в главное здание комплекса, а иностранцы группа­ми разошлись по выбранным объектам.

Группа, возглавляемая Дэвисом, вошла в интересующее их поме­щение. Сопровождающим был ведущий научный сотрудник по фа­милии Петухов, который потом и рассказал мне о произошедшем.

Посетителям разрешили пройтись по коридорам, и вдруг они наткнулись на запертую дверь.

— А там что? — спросил Дэвис. Никто не ответил.

— Вы можете ее открыть? — настаивал английский ученый.

—  Ключ потеряли, — промямлил Петухов, — пойду поищу запас­ной.

Все недовольно ждали, пока он отыщет ключ. Наконец Петухов открыл дверь. В комнате было темно.

—  Включите свет! — разозлился Дэвис.

—   Не могу, — ответил Петухов, — лампочки нет. Выведенный из себя, Дэвис достал карманный фонарик, и тут

произошла потасовка. Петухов набросился на фонарик, Дэвис за­кричал, некоторое время они боролись друг с другом, пока кто-то не предложил вернуться в конференц-зал.

— Что-то случилось? — поинтересовался я через переводчика, когда они ворвались в комнату.

— Ничего особенного, но когда я вытащил карманный фонарик, чтобы осмотреть одну комнату, вот этот тип из КГБ попытался вы­рвать его у меня, — со злостью сказал Дэвис, указывая на Петухова.

— О чем вы говорите! — возмутился я. — Этот человек — уважае­мый ученый, а не сотрудник КГБ.

Но мне пришлось признать, что пользоваться фонариками не запрещено.

Когда Дэвис наконец вернулся и включил фонарик, то все уви­дели, что стена вся покрыта выбоинами, что свидетельствовало о проводимых здесь взрывах.

— Вы использовали здесь взрывчатые вещества, — заявил Дэвис.

— Нет, что вы, — отрицал все Петухов. — Это следы молотков, ко­торыми во время строительства рихтовали стены и ставили на ме­сто плохо пригнанную дверь. Вы ведь знаете, как у нас плохо рабо­тают строители.

Ответ был быстрый, но неправильный. Мы подготовили объяс­нение получше. Надо было сказать, что да, взрывы производились, но только для изучения действия аэрозоля в оборонительных це­лях. Как нам защитить солдат, если мы не знаем, как действуют би­ологические аэрозоли?

Тот факт, что Петухов забыл, что он должен был ответить, по-видимому, ничего.не значил. Все равно посетители сделали бы пра­вильные выводы, но для нас было делом чести дать хотя бы какие-то разумные объяснения.

Вечером мы собрались в столовой. На каждом столе стояли бу­тылки с коньяком, но наши планы по спаиванию комиссии прова­лились.

— Должен сказать, что мы не верим ни единому вашему слову, — через переводчика заявил мне во время ужина Дэвис. — Мы все знаем.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — я изображал удивление. -Конечно, вы можете верить во что угодно!

Через два дня, когда иностранцы покинули Оболенск, Ураков позвонил Калинину.

—  Мы с Канатжаном хорошо поработали, — похвастался он. -Они ничего не поняли.

Я предполагал, что посещение Оболенска положит конец моим обязанностям по приему делегаций, ноя совсем не удивился, когда Калинин заявил, что у Давыдова все еще полно важной работы.

— Мне надо срочно лететь в Иркутск для контроля за новым объ­ектом по производству протеинов одноклеточных, — оправдывался Давыдов при нашей встрече в кабинете директора.

— С этим проектом я знаком и знаю, что ничего срочного там нет, — ответил я.

Тут вмешался Калинин:

—  Не надо спорить, — твердо сказал он. — Ты, Канатжан, так хо­рошо справлялся со своими обязанностями, что наши гости уди­вятся, если ты их покинешь.

Было понятно, о чем думает директор. Если после визита деле­гации серьезные проблемы не появятся, значит, «Биопрепарат» справился с поставленной задачей. Если же что-то пойдет не так, то виноват сопровождающий. Калинин и Давыдов знали, насколько сильно я настроен против продолжения программы по разработке биологического оружия, так что мной можно было пожертвовать.

Пожав плечами, я отправился домой готовиться к поездке в Си­бирь.

Мы вылетели из Москвы вечером спецрейсом. Плохая погода за Уралом заставила нас приземлиться в Свердловске.

Такие задержки часто случаются зимой в Сибири. Пассажиры регулярных рейсов иногда по нескольку дней пережидают в аэро­порту. Но наши гости видели происходящее в другом свете: они со­чли это еще одной попыткой их обмануть. Мне так хотелось объяс­нить им, что русская погода не признает ни коммунизма, ни капитализма, но я сдержался.

Иностранцы забеспокоились, когда узнали, где приземлился са­молет. Они вспомнили, что в 1979 году здесь произошла вспышка сибирской язвы, впервые вызвавшая подозрения Запада.

—  Мы надолго здесь не останемся, — убеждал их я. — Как только новосибирский аэропорт начнет принимать рейсы, мы полетим.

Несколько иностранцев, покинув зал для особо важных пасса­жиров, в котором нас разместили на ночь, в ужасе вернулись назад, когда увидели огромное количество пассажиров, сидящих в аэро­порту на чемоданах или спящих прямо на полу. Правда, это убеди­ло их, что наша задержка не подстроена специально. Когда в 4 утра пришел пилот и объявил, что можно лететь, они с облегчением вздохнули и последовали за ним в самолет.

В Кольцове нас ожидал Сандахчиев с целым караваном машин. Он оказался лучшим хозяином, чем Ураков. Его, действительно, ра­довала возможность поговорить о науке с западными коллегами.

Правда, те не разделяли энтузиазма хозяина. Как только экс­пансивный армянин начал лекцию о последних достижениях со­ветской иммунологии, его безжалостно прервали:

—  Пожалуйста, — решительно произнес один из визитеров, — мы в первую очередь хотели бы осмотреть ваши лаборатории.

Сандахчиев выглядел разочарованным, а наших гостей еще раз предупредили о карантине и проводили на объект.

Их удивлению не было предела, когда мы показали огромные стальные ферментаторы, превосходящие размером те, которые применяются на Западе фармацевтическими компаниями для мас­сового производства вакцин. Потом они посетили одну из основ­ных исследовательских лабораторий «Вектора». Самое главное бы­ло не пускать их дальше первого этажа.

Выше располагались помещения, где работали с оспой, лихо­радками Эбола, Мачупо, Марбург, Хунин и другими геморрагиче­скими лихорадками, а также над VEE — венесуэльским энцефаломи­елитом лошадей, русским весенне-летним клещевым энцефалитом, а также со смертоносными вирусами.

Визитеры попросили разрешения взять в некоторых лаборато­риях пробы воздуха и мазки.

—  Мы не скрываем, что работаем с опасными видами бактерий… но только в оборонительных целях, — ответил я. — Но у меня нет ин­струкций, позволяющих вам брать пробы и вывозить их из страны. Мы не возьмем на себя ответственность, если что-нибудь случится. Конечно, можно запросить разрешение, — продолжал я, как бы же­лая помочь, — но на это потребуется время и ответ нужно будет ждать здесь. Но я уверен, что вас здесь примут хорошо.

Визитеры больше не настаивали.

Мы с Сандахчиевым вздохнули с облегчением, когда поняли, что у иностранцев нет специального оборудования. Мы опасались, что они привезут с собой современные контрольно-измеритель­ные устройства, способные определять вирусные ДНК. Тогда они смогли бы собрать неопровержимые доказательства наличия виру­сов оспы, вот тут-то нам пришлось бы объясняться.

Среди нас один только Ермошин, казалось, был полностью до­волен собой. Он радовался, что определил американского офицера разведки, и во время экскурсии пытался подловить его.

—  Он говорит по-русски и так же мало понимает в биологии, как и я, — в полном восхищении прошептал он мне на ухо. — Только и умеет, что задавать вопросы на политические темы.

К моменту вылета комиссии в Ленинград я немного успокоил­ся. Худшее было позади. Институт, где работал Пасечник, никакой угрозы не представлял, так мне, по крайней мере, казалось.

Во время обзорной экскурсии один из визитеров остановился перед установкой довольно внушительных размеров.

—  А что это такое? — поинтересовался он.

Я чуть не застонал, ведь мы позабыли о мельнице, изобретен­ной Пасечником, в которой использовались мощные потоки сжа­того воздуха. Она была слишком тяжелой, поэтому ее не стали уби­рать. И нас никто не предупредил, что она еще работает.

Виноградов, заместитель директора института, на ходу выдумал объяснение:

—         Это для соли, — сказал он. — Мы здесь перемалываем соль. Было заметно, что чаша терпения наших посетителей перепол­нилась, на их лицах не было даже и тени улыбки.

В последний вечер мы устроили банкет в гостинице. За столом я произнес ТОСТ:

—   Конечно, вы убеждены, что мы были не слишком откровенны с вами, — начал я, — но согласитесь, что это только первый опыт об­щения после долгих лет недоверия между нашими странами.

Многозначительно помолчав, я продолжал:

—   У каждого есть свои секреты… в том, что касается биозащиты, но в конце концов это не последний ваш визит, а мы надеемся в свою очередь вскоре посетить вас.

Я был горд собой, когда закончил говорить, решив, что нашел правильное сочетание искренности с дипломатической уклончи­востью. Вспомнив, что вчера американцы начали в Кувейте опера­цию «Буря в пустыне», я решил подсластить момент, выразив нашу солидарность:

—   Хочу, чтобы вы знали: многие советские люди поддерживают ваши действия в Ираке, — сказал я. — Мы искренне надеемся, что вы победите.

Странно, но на это никто не отреагировал. Я даже подумал, что наш переводчик не перевел мои слова.

—   Канатжан, мне кажется, вам не надо было касаться полити­ки, — спокойно сказал мне Ермошин после банкета.

Уже через две недели «Биопрепарат» подготовил отчет для Во­енно-промышленной комиссии. Мы сообщали об успешном вы­полнении задания. Иностранцы многое увидели, и подозрения все же остались, хотя ничего доказать они не смогли, а мы никаких се­кретов не выдали.

Калинин был доволен. И я вернулся в свой кабинет в «Биома-ше», чтобы претворить в жизнь свой план по выпуску мирной про­дукции.

Всю весну и лето в Советском Союзе продолжались различные политические неурядицы. Мне казалось, что ученые «Биомаша» бы­ли довольны работой на мирные цели. Они занимались передел­кой мобильных производственных линий по заполнению бомб би­ологическими веществами в автоматизированные линии по произ­водству вакцин.

Проводя все меньше времени на Самокатной, я при случае про­должал общаться со старыми приятелями, но держался подальше от своего кабинета на втором этаже.

Иногда мне звонил рассерженный Калинин:

— Я второй день пытаюсь тебя поймать, чтобы ты принял учас­тие в совещании, но тебя всегда нет на месте.

Но я старался избегать общения с ним. Постепенно Калинин перестал приглашать меня на «срочные» совещания, которые ког­да-то составляли важную часть моей жизни.

Калинин ничего не мог поделать с переменами, проведенными мной в «Биомаше», потому что конверсия стала официальной госу­дарственной политикой. Иногда такие преобразования выглядели нелепо. На заводе в центре Москвы, на котором раньше производи­лись реактивные истребители, вдруг начинали выпускать стираль­ные машины и миксеры. Эта продукция была настолько плохого качества, что трудно было представить, чем она привлечет внима­ние даже неизбалованного советского потребителя.

Но все равно наша милитаризованная экономика менялась на глазах. Еще несколько штатских из числа руководителей покинули «Биопрепарат».

До меня дошли слухи, что у Калинина трудности с продолже­нием ряда крупных исследовательских проектов по созданию на­ступательных вооружений. Был сокращен бюджет «Биомаша». Ка­линин требовал, чтобы все руководители «затянули потуже ремни».

Недостаток средств вынудил меня искать их на стороне. Валерий По­пов, мой приятель, ушел из «Биопрепарата» и стал президентом Россий­ской биомедицинской и фармацевтической ассоциации. Он-то и предло­жил мне помощь в организации финансирования некоторых проектов.

Попов представил меня американскому бизнесмену по имени Джоэл Тейлор, бывшему директору оружейной компании из Ости­на в Техасе, который в настоящее время руководил компанией под названием «Корнукопия». Тейлор хотел поставлять в Россию подер­

жанное медицинское оборудование, но не мог найти, кто бы мог обеспечить транспортировку.

Я позвонил своим друзьям из Министерства обороны. Они ска­зали, что предоставят грузовой самолет, если им заплатят 30 тысяч долларов в счет предполагаемых затрат на топливо. Мы с Поповым умудрились раздобыть часть этой суммы из частных источников в Москве. После продолжительных переговоров нам удалось полу­чить от Министерства здравоохранения предварительное согласие на оплату оставшейся суммы.

— Я договорился, что министр примет Тейлора, — однажды сооб­щил возбужденный Попов, — сможешь пойти с нами?

Я согласился. Встречу назначили на 19 августа.