Институт особо чистых биопрепаратов

Отодвинув в сторону документы, гро­моздившиеся на столе, я вздохнул — боль­ше всего на свете мне хотелось прямо сейчас, уронив голову на стол, хоть часок поспать. С момента смерти Устинова и до конца испытаний Варианта U ни у кого из нас не было ни минуты свободного времени. Тем более что на следующий день в Протвино должно было состояться совещание, на котором обязаны были присутствовать более ста руководителей и старших ученых подведомственных предприятий. Я не горел желанием по­пасть туда. Что я мог сказать присутствующим? Ничего утешительного, ведь мы отставали от графика прак­тически по всем проектам.

Каждому руководителю была отправлена срочная шифрограм­ма, в которой указывалось место и время проведения совещания. Все утро я спешно решал кое-какие оперативные вопросы, сыпав­шиеся на меня со всех сторон, пришлось собрать волю в кулак й полностью сконцентрироваться.

Фролов был заместителем директора Ленинградского институ­та особо чистых биопрепаратов — одного из наших важнейших на­учно-исследовательских предприятий. Директором института был Владимир Пасечник — видный ученый.

Я взял трубку.

— У нас проблема, — сказал Фролов. От едва скрываемого волне­ния голос его дрожал.

— Да какие там могут быть проблемы? — я постарался, чтобы го­лос мой звучал помягче.

— Пасечник не приехал.

— Пасечник не приехал? Хотите сказать, не приехал в Протви­но? Не волнуйтесь вы так. Ничего не случится, если он немного опоздает.

— Да нет же, нет! — теперь Фролов уже почти кричал в трубку. -Я хочу сказать, Пасечник не вернулся из Франции!

— Из Франции?! А что он там делает? — я чуть было не рассмеял­ся, решив, что это шутка.

— Так ведь вы сами отправили его туда! Вы дали ему разрешение на поездку!

И тут я все вспомнил! Полгода назад, когда я был в командировке в Ленинграде, Пасечник сообщил мне, что получил приглашение от одного из крупнейших производителей фармацевтического оборудо­вания, француза. Он приглашал посетить его производство в Париже.

— Было бы интересно посмотреть новую линию по производст­ву ферментаторов, — сказал Пасечник.

— В самом деле, почему бы и не съездить? — согласился я. — Да и в Париже побывать тоже неплохо, верно? А то вы совсем заработались.

Пару месяцев назад он позвонил мне, чтобы напомнить о на­шем разговоре. Честно говоря, я немного удивился. Мне казалось, что он уже давно уехал.

—  Слишком занят был, — поспешно объяснил он. — А сейчас зво­ню, чтобы просто убедиться,,что вы не против моей поездки.

Этот разговор состоялся в сентябре. Потом я о Пасечнике ниче­го не слышал и решил, что он съездил в Париж и давным-давно вер­нулся в Ленинград.

—  В конце концов можете объяснить толком, что там у вас про­исходит?! — спросил я, изо всех сил стараясь держать себя в руках и говорить спокойно.

Фролов, захлебываясь словами, начал рассказывать. Казалось, он сам до конца не верил в то, что это произошло на самом деле.

Неделю назад вместе с еще одним сотрудником института Па­сечник вылетел во Францию. Все намеченные им встречи про­шли чудесно, потом он позвонил в институт и рассказал, как ве­ликолепно он проводит время. В это время в Ленинград пришла вышеупомянутая шифрограмма о совещании в Протвино. Фро­лов позвонил в Париж, чтобы сообщить об этом Пасечнику и его коллеге.

—  Они оба жили в каком-то тихом отеле за городом, — продол­жал Фролов. — Билеты были забронированы на субботу. Но, узнав о шифрограмме, Пасечник пообещал, что возьмет билет на более ранний рейс, на пятницу, так как хочет подготовиться к совеща­нию. И добавил, что его коллега останется тут еще на один день и улетит, как они и планировали, в субботу.

Войдя рано утром в пятницу в номер, его коллега увидел, что Пасечник в одежде лежит на кровати. Его вид говорил о том, что он всю ночь не сомкнул глаз. По полу валялись окурки, а ведь Пасеч­ник не курил. Сотрудник стоял в нерешительности.

— Владимир Артемович, — сказал он, опомнившись, — поторопи­тесь, а то опоздаете на самолет!

— Спасибо, — как-то вяло пробормотал Пасечник, вставая с кро­вати. Он был явно не в себе.

Подойдя к своему коллеге, Пасечник вдруг крепко обнял его и сказал «прощай» вместо обычного в таких случаях «до свидания», что выглядело несколько странно. На следующий день сотрудник улетел в Москву. В аэропорту он наткнулся на жену Пасечника, встречавшую мужа.

—  А что вы здесь делаете? — удивленно спросил он.

Женщина спокойно сказала, что ждет Владимира. В воскресе­нье они вместе встречали следующий рейс из Парижа, но Пасечни­ка среди пассажиров не было.

—   Поэтому я решил позвонить вам, — закончил свой рассказ Фролов.

Я слушал его и чувствовал, как комок подкатывает к горлу. У ме­ня засосало под ложечкой. Было только два объяснения: либо с Па­сечником что-то случилось, либо он решил не возвращаться в Со­юз.

Я мысленно вернулся к нашей последней встрече в Ленинграде. Тогда мы многое обсудили. День был на редкость тяжелым. Поздно вечером Пасечник отвез меня на вокзал: я рассчитывал успеть на последний поезд и вернуться в Москву. Выглядел он плохо и был чем-то расстроен. Не выдержав, я поинтересовался, что случилось. Конечно, задавать такой вопрос было довольно бестактно. Он — из­вестный ученый, да еще старше меня почти на двадцать лет. К тому же Пасечник всегда держался довольно отчужденно. Я заволновал­ся, как бы он не обиделся.

—   Канатжан, — вдруг спросил он, с грустью глядя на меня, — я мо­гу быть с тобой откровенным?

—   Конечно.

—   Видишь ли, в чем дело… Мне ведь пятьдесят один год, а у ме­ня такое странное чувство… Даже не знаю, успею ли я сделать все, что хотел. А мне со всех сторон твердят, что скоро на пенсию.

Я понял, о чем он говорит: ведь для работающих в нашей отрас­ли пятьдесят пять лет — это время идти на пенсию. Я дружески по­хлопал его по плечу.

—   Ей-богу, не знаю, что вы так волнуетесь? — весело сказал я и рассмеялся. — Четыре года — долгий срок! Может впереди самые лучшие годы!

Улыбка у Пасечника вышла какой-то печальной, мы попроща­лись, и я заторопился к поезду.

Если бы я мог тогда предположить, чем обернется эта команди­ровка Пасечника не только для меня, но и для всего «Биопрепара­та», то, несмотря на свою занятость, сопоставил бы многие факты: и наш разговор на вокзале; и то, что он так долго откладывал поезд­ку в Париж; и многое другое. Но не принято у нас забивать себе го­лову чужими проблемами. Телерь случившееся могло многое изме­нить.

Ленинградский институт особо чистых биопрепаратов со вре­мени своего основания в начале 70-х годов сразу стал ключевым звеном в нашей программе. Пасечник был талантливым управлен­цем. Под его руководством в институте было разработано много новейших технологий для оборонной промышленности. Таких, на­пример, как создание мельниц, в которых использовались мощные потоки сжатого воздуха, превращавшие смесь бактерий и вирусов в мельчайший порошок. Насколько нам было известно, подобного устройства в мире не существовало. Предполагалось заменить ими тяжелые шаровые мельницы, десятилетиями использовавшиеся на предприятиях Министерства обороны.

Были также достигнуты значительные успехи в таких техноло­гических процессах, как высушивание и микрокапсулирование: ве­щества покрывались полимерным составом и превращались в кап­сулы. Это способствовало более длительному хранению и предохраняло от воздействия ультрафиолетовых лучей. Так как в городской зоне было строжайше запрещено работать с болезне­творными микроорганизмами, институт занимался разработкой новейшего оборудования.

Одним из наиболее значительных проектов, над которым рабо­тал Пасечник, было проведение расчетов по применению крыла­тых ракет для распыления биологического оружия. Ленинградским ученым была поставлена задача: проанализировать эффективность аэрозолей, распыляемых с «быстро- и низколетящего объекта», в котором находилось несколько двадцатилитровых канистр с жид­ким или порошкообразным веществом. Была рассчитана платфор­ма, имитирующая движение крылатой ракеты, которая сбрасывала канистры над целью.

С появлением крылатых ракет произошел настоящий перево­рот во всей оборонной промышленности. Они были оснащены электронной системой самонаведения и картографической систе­мой, что позволяло им лететь совсем низко над землей, поэтому их невозможно было обнаружить при помощи наземных радиолока­ционных установок. Запуск можно было производить с земли, с воздуха и даже с кораблей, причем на очень большом расстоянии от цели. Если приспособить их для наших целей, то это позволило бы многократно увеличить стратегическую эффективность нашего биологического оружия. Для крылатых ракет требуется меньше би­ологических веществ, чем для баллистических. И возможности их использования не ограничены. Многозарядные боеголовки балли­стических ракет можно легко обнаружить с помощью электронных систем слежения уже в первые минуты после пуска. Самолеты так­же легко обнаружить системой ПВО, давая войскам гражданской обороны и медикам время для действий, а военным — возможность мобилизовать все силы для нанесения ответного удара. А крылатая ракета может появиться совершенно неожиданно.

Именно над решением задачи переоборудования крылатых ра­кет трудились некоторые сотрудники «Биопрепарата» в годы, когда я там работал. Чем все это закончилось, я не знаю.

Если Пасечник не вернется, то «Биопрепарат» лишится талант­ливого ученого. Кроме того, существовала опасность разглашения им секретных сведений. За пятнадцать лет существования «Биопре­парата» никто из ученых или инженеров не пытался сбежать за гра­ницу.

Закончив разговор с Фроловым, я велел ему держать язык за зу­бами. Затем я позвонил Савве Ермошину:

— Савва, — проговорил я, — у меня неприятности.

— У тебя их всегда хватало, — хохотнул он.

— Похоже, Пасечник сбежал.

На том конце провода повисла гнетущая тишина. Потом я услы­шал:

— Вот черт! Лучше сразу дать знать Калинину, — добавил он на­конец после долгого молчания.

— Для этого-то я и позвонил тебе. Хотел, чтобы ты был со мной, когда я преподнесу ему эту новость.

Когда мы вошли, Калинин разговаривал с Валерием Быковым -министром медицинской и микробиологической промышленности.

Не помню, кто заговорил первым, я или Ермошин, но никогда не забуду, как обменялись взглядами Калинин и Быков. Глядя на их лица, можно было подумать, что они только что услышали о смер­ти кого-то из близких.

Я быстро пересказал им разговор с Фроловым.

Калинин опомнился первым:

— Кто дал ему разрешение?

— Я, но об этом вам было доложено.

Да, я рассказал Калинину о разговоре с Пасечником и о пригла­шении, поступившем от руководства французской фармацевтичес­кой фирмы. Конечно, я и сам мог дать разрешение на зарубежную поездку, однако Калинин всегда настаивал, чтобы я информировал его обо всем.

—  Не помню такого, — резко откинувшись назад, Калинин ис­подтишка глянул на Быкова. — Ты мне ничего не говорил!

Я вдруг почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки. Калинин недвусмысленно дал мне понять, что вся ответственность за случившееся ложится на меня одного. Мастер подковерной борьбы, он отлично знал, как в такой ситуации выйти сухим из во­ды.

— Кто готовил шифрограмму, предписывающую Пасечнику вер­нуться в Москву? — как на допросе спросил он низким, «начальст­венным» голосом.

— Я сам, — признался я. — Но мы всем руководителям посылали такие. Все они касались совещания в Протвино.

—  Кто ее подписал?

—         Смирнов, — я назвал фамилию одного из замов Калинина. Именно его я попросил подготовить и подписать шифрограм­мы, поскольку сам был завален работой.

Этот факт был мне на пользу. Если бы моя подпись стояла под шифрованной телеграммой, это только подкрепило бы ту строй­ную версию, которую выстраивали на моих глазах: сначала Алибе-ков дает разрешение Пасечнику уехать в Париж, а потом ему при­ходит телеграмма за подписью того же Алибекова с приказом вернуться раньше. Что это, если не зашифрованное предупрежде­ние Пасечнику, чтобы тот немедленно исчезнул? Конечно, логики в этой теории было мало.

Быков не отступал. Он потребовал, чтобы я рассказал все снова, с самого начала. Потом велел Ермошину изложить собственную версию событий, которая, естественно, мало чем отличалась от мо­ей. Подумав немного, я решил промолчать о подавленном состоя­нии Пасечника незадолго до отъезда, решив, что сделаю только ху­же. И совсем не хотел объяснять, почему я немедленно не проинформировал их обоих о странном поведении директора. Наконец Быков выдохся.

— Михаил Сергеевич наверняка об этом узнает, — пробормотал он, имея в виду Горбачева. — От Кремля такое не скроешь. И двух дней не пройдет, как все узнают о том, что случилось. Так что луч­ше приготовься заранее.

— К чему? — спросил я.

— Кто-то будет козлом отпущения, — невозмутимо объяснил Бы­ков. — И если Горбачев решит, что кого-то нужно будет непременно наказать, то этим человеком будешь ты. Впрочем, не исключено, что он закроет на это глаза. Тогда можешь считать, что тебе повез­ло. Есть шанс прожить остаток своих дней счастливо и умереть в собственной постели.

Я угрюмо кивнул. Что тут говорить? Все и так было ясно.

Через пару дней я вернулся из Протвино. В кабинете меня уже поджидал Ермошин.

— Что-нибудь известно о Пасечнике? — коротко спросил он.

— Нет, ничего. А что такое?

Ермошин сосредоточенно разглядывал свои руки:

— Ну… похоже, мы знаем, где он.

— И как вам удалось его найти?

— С помощью экстрасенса, — пояснил Ермошин. — Показали ему фотографию Пасечника. Он долго смотрел на нее, потом сказал, что видит изображенного на ней человека, он сейчас на острове, каком-то очень большом острове, близко от моря.

— На острове? — изумленно переспросил я, не веря собственным ушам.

— Ну да, на острове, — продолжал Ермошин. — И еще он увидел огромный старый дом, в котором «с ним работают» два или три че­ловека.

Я улыбнулся. До этого мне и в голову не могло прийти, что КГБ сотрудничает с экстрасенсами.

— Да ладно тебе, Савва, — отмахнулся я, — прекрати дурачиться. Неужели в такой организации, как наша, нельзя обойтись без сто­ловерчения, духов и прочей чертовщины?

— Послушай, — вдруг рассержено сказал Ермошин, — ты не пони­маешь, ведь это очень серьезно. Помнишь, над чем Пасечник рабо­тал последние годы?

Я постарался замять разговор. Мне показалось, что Ермошин принимает эту ситуацию слишком близко к сердцу. Самое стран­ное, что, как позже выяснилось, его экстрасенс оказался прав: Па­сечник был в Англии.

Спустя много лет, когда я уже сам уехал за границу, в январе 1995 года английское правительство пригласило меня принять уча­стие в обсуждении вопросов биозащиты. Во время перерыва ко мне подошли английские офицеры, и между нами завязался разго­вор. Я общался через переводчика. Речь зашла о Пасечнике, кото­рого я не видел с 1989 года. Настроение у всех было отличным, и я в шутку рассказал им о том, как КГБ пытался отыскать следы Пасеч­ника с помощью экстрасенса. Но в ответ никто не засмеялся.

—  Так ведь именно там мы его и поселили, — сказал вдруг один из офицеров. — Необходимо было обеспечить его безопасность, вот мы и поселили его на побережье в одном из старых домов.

Да… Либо экстрасенс, который помогал КГБ, был настоящим ге­нием, либо… либо у него была отличная агентура. Еще тогда, при разговоре с Ермошиным, я начал подозревать, что Савве было при­казано проверить мою реакцию. Наверняка или Быкову, или Кали­нину принадлежала идея подловить меня. Если бы я не удивился новости о том, что Пасечник находится на острове, это стало бы подтверждением моей причастности. Сказать по правде, я разо­злился на Ермошина за то, что он согласился участвовать в этом психологическом эксперименте.

В конце недели Калинин позвонил мне и сообщил, что я «в бе­зопасности». Оказалось, что Горбачев, узнав о Пасечнике, распо­рядился лишь принять все необходимые меры, чтобы подобное не повторилось, однако ни о каких репрессивных мерах речь не шла.

Еще через две недели в кабинете Калинина состоялось заседа­ние специальной комиссии, в которую входили два офицера КГБ, полковники Никулин и Царенко, и несколько человек от нашего ве­домства, включая Савву Ермошина и Владимира Давыдова — воен­ного инженера, ответственного за «организационные вопросы». Давыдов был неприятным человеком: нетерпимым и иногда гру­бым по отношению к подчиненным. Казалось, он только и искал случая, чтобы угодить начальству, и был готов сделать все, что от него потребуют.

Сначала комиссия обсуждала первоочередные меры. Все при­шли к единому мнению, что от использования всего того, что раз­работал Пасечник, необходимо отказаться. Институт особо чистых биопрепаратов должен будет заниматься исключительно граждан­скими разработками. Конечно, это очень сильно тормозило наш проект, но выбора у нас не оставалось.

Когда разговор зашел о Пасечнике, я заметил, что обстановка в кабинете тут же обострилась. Какие только обвинения не сыпались в его адрес! Его называли и предателем, и перевертышем, и даже трусом и «тряпкой».

—  Нельзя это так оставить, — объявил Давыдов, — надо что-то делать. Все в ожидании уставились на него.

—  Нельзя, чтобы это сошло ему с рук. Есть только один выход: его нужно кончать!

В комнате стояла тишина. Вдруг кто-то заерзал, но все старались не смотреть друг другу в глаза. Мне показалось, что даже Ермошин почув­ствовал себя неловко. Калинин молча смотрел в окно. Я был в шоке.

—  Мы не можем так поступить, — возразил я.

Конечно, я был зол на Пасечника, так как он поставил меня в очень трудное положение. Тем не менее мысль об убийстве каза­лась мне дикой и неуместной.

Молчание прервал полковник Никулин:

—  Хватит рассуждать на эту тему, — негромко сказал он, — никто не собирается обсуждать здесь какое-то убийство, КГБ уже отказа­лось от этих методов.

Кое-кто облегченно вздохнул. Но тревога осталась. Думаю, все при этом подумали, что если в КГБ примут решение разделаться с Пасечником, нашего мнения никто спрашивать не будет.

Не знаю, пытались ли покушаться на жизнь Пасечника или нет. В настоящее время он находится в Англии, жив и здоров.*

Начиная с 1986 года американцы требовали открыть наши объ­екты для посещения. На Западе после бегства Пасечника подозре­ния по поводу нашей деятельности только возросли. Вскоре мы уз­нали, что американцы все настойчивее требуют разрешить им доступ в наши лаборатории, чтобы проверить, не нарушает ли Со­ветский Союз условия Конвенции о запрещении разработки, про­изводства и накопления запасов биологического и токсинного оружия. Эти бесконечные требования, конечно, нервировали Москву. Но отказать им было нельзя, хотя в условиях Конвенции не было ни одного пункта, предусматривающего механизм такой про­верки. Все отлично понимали, что стоит компетентному зарубеж­ному специалисту переступить порог любой нашей лаборатории, как сразу станет ясно, с чем мы здесь работаем.

В 1988 году, за год до слушаний в Конгрессе США по биологиче­скому оружию, Горбачев подписал секретный указ, в соответствии с которым необходимо было разработать мобильные производст­венные линии, которые в случае проведения инспекции можно бы­ло бы перевезти в другое место.

Когда я в 1988 году занял пост первого заместителя начальника «Биопрепарата», то именно на меня была возложена обязанность сделать все необходимые приготовления к инспекторской провер­ке, и это задание очень скоро стало для меня основным, оттеснив все остальные дела. Также я должен был представлять наше ведом­ство в специальной комиссии Министерства иностранных дел, на­зываемой Межведомственной комиссией, которая «давала реко­мендации» министру иностранных дел относительно контроля над вооружением. Но в основном она занималась тем, что отвечала на жалобы американцев о различных нарушениях условий Конвен­ции. В комиссию должен был входить представитель от каждого го­сударственного предприятия, имеющего отношение к программе разработки и создания биологического оружия, включая 15-е Уп­равление, Военно-промышленную комиссию, Министерство обо­роны и Академию наук СССР.

В отношениях между Вашингтоном и Москвой за год возникло столько вопросов, требующих решения, что комиссии приходи­лось заседать каждый месяц.

Совещания, проходившие на Смоленской площади, в здании Министерства иностранных дел, обычно проводил заместитель министра иностранных дел Владимир Петровский. Официально никто в его министерстве не знал о существовании нашей про­граммы. Казалось, что и сам министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе (член Политбюро, соратник и доверенное лицо Горбачева) оставался в неведении. Себя же мы неизменно назы­вали «специалистами в области систем биологической защиты». Но я никогда не сомневался, что большинство представителей правящей верхушки отлично знали, чем мы занимаемся на са­мом деле.

Иногда кресло Петровского занимал Никита Смидович, моло­дой и проницательный человек. Как-то раз он принес на заседание очередную ноту американцев, которую и прочитал нам.

—  Они утверждают, что в Омутнинске есть завод по производст­ву биологического оружия, — сказал Смидович.

Генерал Валентин Евстигнеев, начальник 15-го Управления, был удивлен.

—  Абсолютная чушь, — заявил он. — Все заводы под Кировом производят исключительно вакцины.

Все посмотрели на меня.

—  Что ж, — признался я, — мы в Омутнинске выпускаем еще и би­опестициды.

Смидович подмигнул мне.

— Да ладно тебе! Не такой я дурак, как ты думаешь. Скажи же нам хоть сейчас правду-то!

— Не знаю, на что ты намекаешь, Никита, — отпирался я. — Я те­бе говорю чистую правду.

Смидович покачал головой:

—  Хватит вешать мне лапшу на уши, — проворчал он.

Мы все сделали вид, что абсолютно не понимаем, о чем идет речь. Впрочем, всем было ясно, что дипломатов на данном этапе используют для прикрытия нашего ведомства.

В связи с этими событиями в Москве в Институте прикладной биохимии был создан специальный отдел. На самом деле этот ин­ститут не имел никакого отношения к биохимии. Он разрабатывал и производил специальное оборудование для наших лабораторий.

Перед этим отделом была поставлена задача создать прикры­тие нашей деятельности. На это было выделено более четы­рехсот тысяч рублей. Они разработали проектную документа­цию фиктивного завода по производству средств биозащиты. Причем сразу вместе с этим были подготовлены правительствен­ные приказы, разрешающие строительство объекта со столь вы­соким уровнем биологической защиты. На эти документы мы могли бы сослаться, если бы пришлось объяснять, почему десят­ки тысяч квадратных метров производственных площадей нахо­дятся в Зоне III. За рубежом очень мало фармацевтических пред­приятий с подобными уровнями защиты. В Соединенных Штатах, насколько мы знали, существовали всего два предприя­тия, работавших на четвертом уровне биозащиты, что соответст­вует нашей Зоне III.

Если все-таки кто-то из наблюдателей, попав в нашу «граждан­скую» лабораторию, где и в самом деле выпускались вакцины, за­метил бы несоответствие реального уровня защиты с тем, который фигурировал в наших «фальшивках», то на этот случай у нас тоже был готов ответ. Мы бы объяснили это тем, что лаборатории были построены много лет назад, теперь же в Советском Союзе приня­ты другие, гораздо более высокие требования по безопасности ра­бот.

Чтобы поддержать эту версию, было создано еще одно подраз­деление, в чьи обязанности якобы входило наблюдение за строи­тельством этого мифического завода. Фальшивка создавалась на самом высоком уровне.

Советский Союз к тому времени обладал достаточно богатым опытом и знал, как можно ловко одурачить иностранцев, не говоря уже о собственном народе.

И тем не менее многим не давала покоя мысль, что западные инспекторы раскроют наш обман. Полковник Виктор Попов, руко­водитель Института прикладной биохимии, в рапорте, присланном на мое имя, выражал беспокойство по поводу того, что никто не поверит в то, что гигантские ферментаторы и испытательные каме­ры, которых полным-полно на наших заводах, используются для изготовления пестицидов. Я отклонил его рапорт.

— Вам бы не выделили эти деньги, если бы не считали вас спо­собным обеспечить надежное прикрытие, — отрезал я.

Задетый за живое, он вернулся к работе. Конечно, он был прав: наиболее подозрительно выглядевшее оборудование следовало бы отправить на закрытый склад, хотя большую часть его нельзя было демонтировать.

В 1988 году для сотрудников «Биопрепарата» нами была разра­ботана специальная инструкция, в которой четко было расписано, как отвечать на вопросы инспектирующих. На любой возможный вопрос: «для чего это помещение?», «что это за оборудование?» -имелся определенный ответ, и каждый сотрудник должен был знать его наизусть.

Больше всего я беспокоился за наш проект с вирусом оспы. Ес­ли западные специалисты привезут с собой соответствующие при­боры для инспектирования «Вектора», то без особого труда обнару­жат присутствие генетического материала вируса оспы в помещениях. А это уже нарушение с нашей стороны условий резо­люций Всемирной организации здравоохранения, в соответствии с которыми подобные вирусы могут храниться только в Институте вирусных препаратов. Мы предложили даже перевезти некоторые из хранившихся в Москве штаммов в Сибирь, на «Вектор», чтобы хоть как-то объяснить наличие там следов оспы, но Министерство здравоохранения, в чьем ведении находилось хранилище со штам­мами, не согласилось с нами.

А в это время Межведомственная комиссия непрерывно обра­батывала запросы американцев. Каждый ответ, написанный под диктовку нашего «специалиста по биологической защите», был точным, высокопрофессиональным и исчерпывающим — и при этом от первого до последнего слова лживым. Поток лжи был на­столько огромным, что это уже начинало всех утомлять.

В начале 1990 года на одном из заседаний комиссии Петров­ский, широко улыбаясь, сказал, что желает сделать важное заявле­ние. Я, было, обрадовался, решив, что американцы оставят нас в по­кое со своими инспекциями.

—   Следующее наше заседание, — радостно объявил он, — будет вести новый заместитель министра Виктор Карпов.

У Петровского был забинтован палец. Я обратил внимание на то, что он, как ребенок, теребит его и ковыряет повязку. Для человека, ко­торого уволили, он был слишком довольным. Заметив, что все удив­ленно смотрят на него, ожидая объяснений, он смущенно добавил:

—   Слава Богу, я теперь свободен от всего этого[3].

В конце 1989 года послы США и Великобритании предприняли дипломатический демарш в отношении Анатолия Черняева — со­ветника Горбачева по международной политике. В послании гово­рилось, что правительства этих стран обладают «новой информа­цией^, подтверждающей, что Советский Союз грубо нарушает принятую в 1972 году Конвенцию по биологическому оружию. Ис­точником этой «информации» мог быть только Пасечник.

Посол США Джек Мэтлок и посол Великобритании Родрик Брэйтуэйт выслушали туманные объяснения Черняева.

— Насчет тех обвинений, которые вы мне представили, могу заявить следующее, — невозмутимо сказал Черняев, — либо вы располагаете не­верной информацией, либо президент не поставил меня в известность об этих нарушениях, либо речь идет о том, о чем не знает ни он, ни я.

Советник пообещал «разобраться в этом деле».

Дальше события развивались стремительно. Меня вызвал к себе Калинин и сообщил, что из Вашингтона и Лондона поступили но­ты протеста и что это напрямую касается нашей программы. Я еще никогда не видел его таким встревоженным.

— Да, головная боль нам обеспечена, — добавил он. — Шевард­надзе рвет и мечет. Когда ему сказали про послов, говорят, что он пошел прямо к Горбачеву и потребовал объяснений. По-видимому, ему не понравилось, что иностранцы знают о том, что у нас проис­ходит, больше, чем он.

Калинин, как и все военные, не скрывал легкого презрения к ми­нистру иностранных дел, который вел переговоры, в результате ко­торых мы должны были вывести наши войска из Восточной Европы. Можно представить себе ярость Шеварднадзе! Все усилия, предпри­нятые им и Горбачевым для того, чтобы изменить отношение Запада к Советскому Союзу, могли быть сведены на нет. Ради этого Горбачев даже отправился в Ватикан, став первым коммунистом, получившим аудиенцию у Папы. Он старался показать, что не сочувствует сверг­нутым коммунистическим режимам в странах Восточной Европы и что их попытки вернуть себе власть и уничтожить нарождающуюся демократию заранее обречены на поражение.

Шеварднадзе не знал о существовании программы по созда­нию биологического оружия. Только четверо из наших руководите­лей: Горбачев, председатель КГБ Владимир Крючков, министр обо­роны Дмитрий Язов и член Политбюро, ответственный за военную промышленность, Лев Зайков — были в курсе дел.

Мы успокаивали себя мыслью, что Пасечник многого просто не знал. Он лично никогда не принимал участия в разработке программы по производству биологического оружия, поэтому то, что он рассказал на Западе, основывалось исключительно на слухах и разговорах. К со­жалению, наш самый главный секрет — настоящее назначение «Био­препарата» — стал по вине Пасечника достоянием гласности.

Бегство Пасечника на Запад доставило много хлопот нашему правительству. Игорю Белоусову, заместителю председателя Совета Министров и главе Военно-промышленной комиссии, было пору­чено подготовить ответ на ноту протеста. В феврале 1990 года про­ект ответа был готов и представлен на подпись министрам.

Большая часть документа была написана сотрудниками «Био­препарата». В нем со всей ответственностью заявлялось, что Совет­ский Союз всегда придерживался и впредь будет придерживаться условий Конвенции. Мы признали, что некоторым наблюдателям отдельные аспекты нашей деятельности, действительно, могли бы показаться подозрительными. Но настаивали, что все наши иссле­дования в области биологического оружия касаются только мер по защите собственного государства от возможной агрессии. Неодно­значное определение того, что может считаться биологической за­щитой, данное в самом договоре, предоставляло нам лазейку для выхода из этого положения.

Мы согласились обсудить график проверок биологических предприятий. Речь шла не об обычных проверках — Запад бы это не удовлетворило. Но наша готовность распахнуть двери наших пред­приятий должна была продемонстрировать нашу искренность и добрую волю. Никто из нас не верил в то, что правительство США примет наше предложение, тем более что это заставило бы амери­канцев также допустить наших представителей на их предприятия.

Просмотреть и подписать этот документ должны были следую­щие лица: председатель КГБ Владимир Крючков, председатель Гос­плана Юрий Маслюков, глава Военно-промышленной комиссии Игорь Белоусов, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе и министр обороны Дмитрий Язов. А после этого он направлялся для окончательного согласования Горбачеву.

Калинину было поручено собрать все нужные подписи. Ко все­общему удивлению, все, кроме министра иностранных дел Ше­варднадзе, поставили свои подписи под документом. Калинин за­беспокоился. Но вскоре он, сияя, зашел ко мне в кабинет.

—   Решили, что достаточно будет подписи Карпова, замминист­ра, так как он является еще и главой Управления по разоружению, — объявил он. — Можешь отнести документ ему на подпись.

Я отправился в здание на Смоленской площади без охраны, ведь у меня в портфеле не было абсолютно ничего, кроме папки, полной откровенной лжи.

Карпов сидел в кабинете. Оторвав взгляд от бумаг, он удивился, хотя мне было известно, что он ждал меня.

—  Что там у вас, Алибеков? — полюбопытствовал он. Протянув ему документ, я терпеливо ждал, пока он прочтет его.

—  Знаете, молодой человек, по-моему, у вас будут большие про­блемы в будущем, — промолвил он наконец.

Я был застигнут врасплох таким заявлением.

— Что вы имеете в виду? — удивился я. — Посмотрите на подпи­си! А я что? Я просто курьер.

— Канатжан, — Карпов устало покачал головой, — думаете, я не знаю, кто вы такой на самом деле и чем вы занимаетесь? Или не до­гадываюсь, что во всем этом нет ни слова правды?

— Понятия не имею, о чем это вы, — пытаясь сделать круглые глаза, ответил я.

Подняв руку, Карпов махнул ею устало:

—   Все, хватит. Не будем об этом.

Размашисто подписав документ, Карпов протянул его мне.

Через несколько дней дипломатический ответ был направлен послам США и Великобритании в Москве. Документ был отпечатан на бланке Министерства иностранных дел. На нем стояла подпись Эдуарда Шеварднадзе.