«Костер»

 «Биопрепарату» сообщили, что американцы и англичане согласи­лись молчать об истории с Пасечником в обмен на максимально пол­ный ответ на ноту. Наш ответ можно было назвать как угодно, только не полным. Однако они не нарушили взятых на себя обязательств. О Пасечнике все узнали только после развала Советского Союза.

Почему же Запад пошел нам навстречу? Ведь обнародование ин­формации Пасечника причинило бы нашей стране огромный вред. Когда я уже жил в Соединенных Штатах, один высокопоставленный чиновник Администрации президента Буша рассказал мне, что в США и Англии решили, что публичный скандал может сильно ослож­нить международные отношения. Вполне возможно, это поставило бы под угрозу уже достигнутые договоренности по сокращению дру­гих видов вооружений и в конечном итоге ослабило бы позиции Гор­бачева. Они также были убеждены, что скрытое воздействие скорее заставит нас отказаться от разработки биологического оружия.

Такой поворот событий сыграл нам только на руку. Мы еще це­лых два года продолжали заниматься разработкой и производст­вом нового биовооружения.

Война с применением бактериологического оружия — это наука, перевернутая с ног на голо­ву…величайшее извращение… (Из официального документа, опубликованного в Советском Союзе в 1951 году)

На юге Московской области, в Обо-ленске, в закрытом поселке городского типа, расположен исследовательский комплекс, находящийся в ведении «Био­препарата». Там же располагался и наш «музей культур». Сотни штаммов различ­ных бактерий, хранившиеся в стеклян­ных пробирках, служили сырьем для экс­периментов с генетически измененными видами бактерий, которые проводились в конце 80-х годов.

Особенно выделялось высокое стек­лянное Строение 1, где находились лабо­ратории Зон II и III. Пять из восьми его

этажей были поделены в соответствии с теми болезнетворными микроорганизмами, с которыми работали ученые. Например, тре­тий этаж занимали специалисты по туляремии. Над ними распола­гались лаборатории, в которых велись работы с бактериями сибир­ской язвы, сапа и мелиоидоза. Остальные этажи были отданы под лаборатории, где создавались новейшие промышленные техноло­гии.

В ноябре 1989 года в Оболенске проходило ежегодное совеща­ние, на котором ведущие научные сотрудники «Биопрепарата» обсуждали результаты своей работы. Более пятидесяти человек собрались в большой, лишенной окон аудитории Строения 1. Туда запрещалось вносить папки или портфели. Каждому участнику выдавался блокнот для записей, который после совещания необхо­димо было сдать сотрудникам Первого отдела. Чтобы взять его сно­ва, требовалось специальное разрешение.

Предпоследний докладчик, молодой ученый из Оболенска*, на­чал свой доклад о работе над проектом под названием «Костер». Вначале его почти не слушали. Работа над проектом «Костер» ве­лась почти пятнадцать лет, многие из нас потеряли надежду когда-либо дождаться результатов. Проект был грандиозным и требовал немалых усилий. Его целью было создание нового типа токсинно-го оружия. В течение долгого времени проектом руководил блестя­щий специалист в области молекулярной биологии Игорь Дома-радский. В последствии он осудит само существование программы по созданию биологического оружия.

Ученые десятилетиями пытались создать смертельно опасные отравляющие вещества на основе яда змей или пауков, а также ядо­витых растений, грибов и бактерий. Большинство стран, работа­вших над созданием бактериологического оружия, включая Совет­ский Союз, в конце концов были вынуждены признать идею использования токсинов растительного происхождения неосуще­ствимой. Все пришли к единому выводу, что производить эти веще-

Сотрудника звали Сергей Попов. Сейчас он находится в США и работает со мной в области разработки медицинской защиты от биотерроризма.

ства в количествах, необходимых для ведения боевых действий в масштабах современной войны, невозможно. Однако в начале 70-х годов в Советском Союзе решили вновь развернуть работы над этим проектом. В его основу было положено замечательное открытие, сделанное группой микробиологов и иммунологов из Академии на­ук СССР.

Эти ученые изучали пептиды — цепочки аминокислот, которые выполняют в нашем организме различные функции: от регулиро­вания уровня гормонов или улучшения пищеварения до управле­ния иммунной системой. Важная группа пептидов, названных регу-ляторными пептидами, активизируется в моменты стрессов, болезней или при сильных эмоциях: чувстве страха, любви, вспышках гнева. Некоторые регуляторные пептиды воздействуют на центральную нервную систему. Их чрезмерное количество мо­жет изменить настроение и даже психику человека. Другие при превышении их нормального уровня в человеческом организме вызывают более серьезные негативные последствия, такие, как сер­дечный приступ, инсульт и даже паралич. Проведя серию экспери­ментов, биологи научились получать в лабораторных условиях ге­ны, ответственные за целый ряд регуляторных пептидов, имеющих известные токсические свойства, если они продуцируются в избы­точных количествах. Выяснилось, что один из них, введенный в больших дозах, способен уничтожать миелиновую защитную обо­лочку, покрывающую нервные волокна, передающие по всему телу электрические импульсы от головного и спинного мозга. Эти пока еще неизвестные на Западе пептиды назвали миелиновым токси­ном.

Конечно, этот пептид (впрочем, как и другие) было трудно по­лучать в количестве, достаточном для проведения масштабных экс­периментов. Эту проблему решила генная инженерия: биологи на­учились синтезировать гены, ответственные за выработку миелинового токсина, получать их искусственным путем в лабора­торных условиях и внедрять в клетки бактерий. Если этот штамм бактерий оказывался совместимым с миелиновым токсином, то трансплантированный ген размножался вместе с бактерией. Этот проект раскрывал колоссальные возможности, но клеймо, постав­ленное на исследованиях по генетике во времена Сталина и Лысен­ко, делало маловероятной правительственную поддержку проекта.

Биологи обратились за помощью к Юрию Овчинникову, кото­рый только начинал свою политическую карьеру, что привело в бу­дущем к созданию «Биопрепарата». Он мгновенно оценил проект и увидел в нем возможность создания принципиально нового вида оружия. Вместе с группой своих коллег Овчинников тут же соста­вил письмо, в котором обосновал необходимость возобновления разработки пептидного оружия, и направил его в ЦК КПСС.

В этом письме отмечалось, что западные технологии генной инженерии позволяют клонировать гены так же продуктивно, как и культуры бактерий. Научную часть письма аппаратчики из ЦК мог­ли и не понять, но на них должны были произвести впечатление имена тех, кто его подписал. Одним из них был Рем Петров, веду­щий иммунолог и эксперт по регуляторным пептидам, в настоящее время вице-президент Российской Академии наук. А против по­следнего аргумента ученых и вовсе было нечего возразить: оружие на основе веществ, вырабатываемых человеческим организмом, не входит в список тех, что были в свое время запрещены Конвенци­ей. Для проекта «Костер» тут же были выделены необходимые сред­ства. Гены миелиновых токсинов, созданные в Академии наук СССР, были отправлены в Оболенск. Началась научная работа.

Если бы все шло по намеченному плану, Советский Союз очень скоро получил бы принципиально новый вид оружия, а россий­ские ученые смогли бы на равных состязаться в области биотехно­логий со своими коллегами из других стран.

Развитие генной инженерии было, в частности, ответом на од­но из наиболее неблагоприятных явлений в современной медици­не. Менее чем через двадцать лет после открытия мощных антиби­отиков множество бактерий стали к ним невосприимчивы. Естественные мутации болезнетворных микроорганизмов приве­ли к тому, что они внезапно перестали погибать под воздействием чудодейственных лекарств, изобретенных в 30-е и 40-е годы.

Антибиотики не всегда убивают бактерии, иногда они просто ограничивают их размножение, позволяя иммунной системе орга­низма самой справиться с болезнью. Одним из принципиальных различий между клетками человеческого тела и клетками бактерий является наличие плотной оболочки, защищающей бактерию от враждебной среды. Поэтому принцип действия многих антибакте­риальных средств состоит в разрушении данной оболочки. Бацит-рацин, например, мешает поступлению протеинов из цитоплазмы через оболочку, тем самым препятствуя ее регенерации. Пеницил­лин и цефалоспорины препятствуют формированию клеточной оболочки бактерий. Аминогликозиды, включая стрептомицин и гентамицин, убивают бактерии, связывая их рибосомы и блокируя синтез протеинов. Эритромицин и тетрациклин действуют при­мерно по такому же принципу.

Некоторые антибиотики препятствуют процессу формирова­ния бактерии из составляющих, необходимых для ее роста и раз­множения, или вмешиваются в этот процесс. Еще в 30-х годах уче­ные обнаружили, что если добавить к бактериальным культурам некоторые химические красители, содержащие серу, то сама бакте­рия начинает размножаться чрезвычайно медленно. После 1935 го­да применение сульфонамидов и прочих серосодержащих препа­ратов практически ликвидировало пневмонию в Великобритании. Дальнейшие исследования показали, что с помощью грибков или определенного вида плесени, которые достаточно легко вырастить в лабораторных условиях, также можно замедлять рост бактерий. Наибольший эффект давал пенициллин.

К началу 40-х годов в распоряжении врачей оказались десятки антибактериальных препаратов, которые позволяли лечить и диф­терию, и чуму, и тиф, и туберкулез. Однако через несколько лет не­которые из них постепенно утратили свою эффективность, в то время как количество штаммов болезнетворных бактерий, устой­чивых к воздействию препаратов, стало неуклонно расти.

В 1946 году биологи из США Джошуа Ледерберг и Эдвард Тей-тем определили одну из причин невосприимчивости организмов к антибиотикам и таким образом положили начало современной на­уке — генной инженерии. Оказалось, что микробы как бы «учатся» сопротивляться антибиотикам (новой и неизвестной для них угро­зе), заимствуя гены друг у друга. Когда ученые смешали между со­бой штаммы двух микроорганизмов, результатом этого стал спонтанный перенос генетического материала от одного микроор­ганизма к другому. Тейтему, Ледербергу а вместе с ними и Джорджу Бидлу в 1958 году была присуждена Нобелевская премия за иссле­дования, доказывающие, что биохимические реакции в микроор­ганизмах регулируются с помощью генов.

Вскоре была найдена технология, позволяющая управлять пе­реносом генов. Разработанные учеными методики нашли приме­нение не только в медицине, но и в фармакологии, в сельском хозяйстве и других областях. Например, инсулин — гормон, исполь­зуемый в лечении сахарного диабета. Если организм вырабатывает его в недостаточном количестве, то можно производить его в лабо­раторных условиях, просто переместив его гены в бактерии. Так впервые человеческий инсулин стал легко доступен для больных диабетом. Приблизительно таким же способом стало возможно внести изменения в гены кукурузы, риса и других злаков для того, чтобы повысить сопротивляемость растений к болезням.

Сообщения об этих разработках вызвали в Советском Союзе не только восхищение, но и зависть. Разве наши ученые не в состоя­нии создать нечто подобное? Решение Брежнева от 1973 года о раз­решении генетических экспериментов под эгидой «Биопрепарата» стало неожиданным подарком для многих советских ученых, кото­рые до этого были вынуждены лишь со стороны наблюдать за стре­мительным развитием генной инженерии. Желание оказаться на переднем крае исследований в области биологии было настолько сильным, что ученые, откликнувшиеся на призыв принять участи в новой научной программе, охотно пересмотрели свои взгляды на участие в создании биологического оружия.

Зимой 1972 года Игорь Домарадский, известный генетик и ми­кробиолог, отдыхая в Подмосковье, получил из Министерства здра­воохранения срочное сообщение. В нем говорилось, что за ним за­едет правительственная машина, которая доставит его на какое-то чрезвычайно важное совещание. Не прошло и часа, как Домарад­ский был доставлен в Кремль и беседовал с одним из руководите­лей Военно-промышленной комиссии.

Домарадскому предложили работу в новой организации, в кото­рой, как ему сказали, будут проводиться исследования штаммов бак­терий чумы и туляремии, устойчивых к воздействию существующих антибиотиков. Еще в молодости ученый Игорь Домарадский внес ощутимый вклад в исследования природы чумы. В 50-е годы он был сначала директором противочумного института в Сибири, а потом продолжил свои исследования уже на юге России, где под его непо­средственным руководством велись исследования по повышению эффективности вакцин против чумы, холеры и дифтерии. Конечно, Домарадский понимал, чем ему предложат заниматься. Однако он рассчитывал, что в рамках программы по созданию новейшего ви­да оружия он сможет продолжить собственные исследования.

«Наша работа была направлена на решение сугубо научных за­дач, — писал Домарадский в своих мемуарах, опубликованных част­ным образом в Москве в 1995 году. — Только потом мы задумались над морально-этической стороной наших исследований».

Домарадский стал заместителем председателя Научно-техниче­ского совета «Биопрепарата». Он считал, что биологам и генетикам, желающим идти в ногу с мировой наукой, больше некуда податься. «Можно по пальцам пересчитать тех, кто, отвергнув златые горы, что сулило правительство, смог хоть чего-то добиться в жизни, -писал он позже в своих мемуарах, — или хотя бы вообще найти ра­боту в данной области».

Межведомственный научно-технический совет, в котором До­марадский представлял «Биопрепарат», отвечал за обмен информа­цией между различными правительственными и научными учреж­дениями, участвующими в советской программе разработки биологического оружия. В нее входили Министерство здравоохра­нения, Министерство сельского хозяйства, Министерство оборо­ны, Министерство химической промышленности, Академия наук СССР и 15-е Управление. Совет собирался регулярно, раз в два или в три месяца, для того, чтобы обсудить основные направления ис­следований по созданию нового вооружения. Наиболее важным было участие Академии наук. В программе были задействованы че­тыре института, входящих в ее состав. Они не разрабатывали ору­жие как таковое, но постоянно консультировали «Биопрепарат» по вопросам, связанным с фундаментальными исследованиями в об­ласти патогенных микроорганизмов и делились разработками в области генной инженерии.

В Межведомственный совет входили выдающиеся академики: Рэм Петров, специалист в области регуляторных пептидов; акаде­мик Скрябин, директор Института биохимии и физиологии микро­организмов; академик Мирзабеков, молодой ученый, получивший известность благодаря своим исследованиями в области молеку­лярной биологии; и профессор Воронин, ставший преемником Скрябина в качестве директора института.

Когда спустя десять лет я встретил Домарадского, он показался мне озлобившимся человеком. Несколько раздражительный, слег­ка прихрамывающий из-за перенесенного в детстве полиомиели­та, этот блестящий теоретик презирал военных, руководивших ин­ститутом. В программе он участвовал так давно, что наверняка помнил молодыми таких людей, как Калинин или Ключеров. Дома-радский всегда считал, что военные не умели работать и мешали его исследовательской работе.

Я, конечно, не был исключением. На защите моей докторской диссертации он раскритиковал мою работу. Но все равно многие из нас понимали его и больше жалели, чем недолюбливали.

Вскоре после прихода в «Биопрепарат» Домарадского привлек­ли к созданию Института прикладной микробиологии в Оболенске. В 1973 году он занял еще один пост — заместителя директора этого института — и начал работать вместе с небольшой группой исследо­вателей в только что построенном лабораторном комплексе.

Вначале в Оболенске было всего несколько зданий из белого и красного кирпича, соединенных между собой грязными дорогами. Но комплекс быстро разрастался, по мере того как приезжали но­вые сотрудники и завозилось лабораторное оборудование.

Местным жителям было известно только, что Институт при­кладной микробиологии занимается разработками средств борьбы с инфекционными болезнями. Институт был огорожен и круглосу­точно охранялся. Как и многие другие учреждения, он имел собст­венный номер почтового ящика В-8724.

Домарадский пригласил в свою группу ученых со всей стра­ны. Им предстояло усовершенствовать технологии, которые в будущем предполагалось использовать в проектах «Костер» и «Метол». Название «Метол» было присвоено параллельному про­екту, в котором основной акцент делался на создание бактерий и оружия на их основе, не подверженных воздействию антибио­тиков. Среди них на первом месте стоял возбудитель чумы. И вскоре в Оболенске начались исследования генов различных бактерий.

В своих мемуарах Домарадский не упоминает о проектах «Кос­тер» и «Метол». Может быть, из-за страха перед возможными по­следствиями — ведь сведения об этих проектах в России до сих пор считаются государственной тайной.

Для того чтобы изменить генную структуру болезнетворной бактерии, необходимо решить две очень сложные задачи. Первая -найти подходящий метод переноса генов в ДНК другого микроор­ганизма. Вторая проблема — как осуществить данную пересадку, не уменьшая вирулентности бактерии.

Для решения первой задачи Домарадский обратился к плазми-дам. Плазмиды — это цепочки генетического материала, обнару­женные в бактериях, которые могут отвечать за такие свойства, как вирулентность и сопротивляемость антибиотикам. Их широко ис­пользуют в генной инженерии, так как они обладают способнос­тью к репликации* вне организма, из которого они взяты и, следо­вательно, могут быть перенесены в другую клетку.

Ученые из группы Домарадского обнаружили плазмид с генами, обладающими невосприимчивостью к тетрациклину — одному из самых мощных и эффективных антибиотиков широкого спектра действия. Данная плазмида содержалась в штаммах бактерии под названием Bacillus thuringiensis, обычно использующейся при про­изводстве биопестицидов.

В чашке Петри они, смешав небольшое количество Bacillus thuringiensis и бактерий сибирской язвы, вырастили оба штамма вместе, а затем поместили их в пробирку с тетрациклином, прове­ряя, выживут ли бактерии сибирской язвы. Опыты повторялись снова и снова. Могло пройти много месяцев, а может быть, и лет, прежде чем удалось бы вывести штамм, обладающий нужной степе­нью невосприимчивости к антибиотику. Антибиотик уничтожил большую часть бактерий сибирской язвы, однако несколько клетоквсе-таки выжило. Большинство уцелевших клеток содержало невос­приимчивые к антибиотикам гены из Bacillus thuringiensis. Теперь на базе этих клонированных клеток можно было создавать невоспри­имчивые к тетрациклину штаммы сибирской язвы и чумы.

Проблема сохранения вирулентности генетически измененных бактерий оказалось намного сложнее. Несмотря на весь свой талант, Домарадский не мог предоставить Министерству обороны то, что от него требовали. Военным не нужно было оружие, обладавшее невос­приимчивостью только к одному виду антибиотиков. Ведь врачи располагали широким спектром методов лечения бактериальных за­болеваний. Поэтому бактериологическое оружие должно быть не­восприимчивым ко всем видам лекарственных средств. В 1976 году Домарадский представил созданный под его руководством штамм возбудителя туляремии с «тройной невосприимчивостью». Почти де­сять лет он бился над тем, чтобы создать штамм бактерии, обладаю­щий невосприимчивостью ко всему спектру существующих антиби­отиков, но ему так и не удалось решить эту задачу.

В руководстве не скрывали своего разочарования. Но Домарад­ский не считал это неудачей. Он во всеуслышание заявил, что науч­ные результаты нельзя планировать, как пятилетку. Ему тут же на­помнили, что именно он когда-то взял на себя обязательство разработать штамм, обладающий абсолютной невосприимчивос­тью к антибиотикам. Для него это лишь подтверждало, что военные не имеют ни малейшего понятия о том, как ведется работа в иссле­довательских лабораториях.

Для такого ученого, как Домарадский, программа по созданию биологического оружия была одновременно и благословением, и проклятием. С одной стороны, не было недостатка в финансирова­нии и имелись большие технические возможности для проведения исследований, а с другой — приходилось мириться с тем, что из-за строжайшей секретности о результатах работы всегда будет извест­но лишь весьма ограниченному кругу людей. Домарадскому уда­лось запатентовать десять различных методов переноса плазмид. Он один из первых в мире сумел выделить плазмиду, ответствен­ную за вирулентность сибирской язвы. Но на всех его патентах и открытиях до сих пор стоит гриф секретности.

В своих мемуарах Домарадский описывает все строжайшие пра­вила, принятые в «Биопрепарате» с первого дня его создания. Уче­ным не разрешалось рассказывать о работе даже родным. Их свобо­да была ограничена до такой степени, что даже свои отпуска они были вынуждены проводить только в специальном доме отдыха.

Сотрудников «Биопрепарата» не пускали на научные конферен­ции, если они проходили за рубежом. Домарадский считал это осо­бенно возмутительным. «Я постоянно выдумывал самые разные причины, чтобы отказаться от приглашений коллег из-за рубежа, -возмущался он. — То мне приходилось врать, что я сломал ногу, то ссылаться на семейные проблемы».

Случались и курьезы. Однажды Домарадскому пришлось про­сить разрешения у самого Юрия Андропова, в то время возглавляв­шего КГБ, чтобы начать работу над особой культурой чумы. После успешного завершения работы ему было приказано доставить все результаты опытов непосредственно в Кремль. В сопровождении вооруженного охранника он привез туда колбу с культурой генети­чески измененного возбудителя сибирской язвы и торжественно с самым серьезным видом продемонстрировал генералитету и пар­тийному руководству страны запаянную колбу. Это было не совсем то, что они надеялись увидеть.

Подобные абсурдные ситуации порой доводили Домарадского до отчаяния, но самые большие неприятности ждали его впереди. Они были связаны с приходом в Оболенск нового военного на­чальника, приказ о назначении которого был подписан в 1982 го­ду непосредственно Калининым.

Генерал Николай Николаевич Ураков работал в 15-м Управле­нии, а еще раньше был заместителем директора военного институ­та в Кирове. Отдавая приказы, он часто использовал грубый армейский жаргон. Он терпеть не мог гражданских, которых пре­зрительно называл «симулянтами».

Ураков был ученым. Когда-то он даже получил государственную награду за разработку оружия на основе лихорадки Ку[4]. За годы на­шего знакомства он не раз вспоминал о «своем» оружии в самых нежных выражениях. «Хотелось бы мне, чтобы мы снова вернулись к лихорадке Ку, — ностальгически вздыхал он. — Вот это было настоящее оружие! Жаль, что теперь его никто не воспринимает всерьез».   ;

Ураков превратил жизнь Домарадского в настоящий ад, посто­янно напоминая о срываемых сроках работ. Он никогда не упускал случая подчеркнуть свое более высокое положение, то и дело на­значая молодых офицеров начальниками лабораторий. Даже как-то попытался переманить из Степногорска меня. «Из нас получи­лась бы великолепная команда», — повторял он.

Возможность перебраться поближе к Москве и работать под на­чалом выдающихся ученых делали его предложение невероятно заманчивым, но тем не менее я отказался. Вряд ли Калинин позво­лил бы мне перейти к Уракову.

Закулисная борьба, начатая в Оболенске, затронула и руковод­ство «Биопрепарата». Однажды я оказался свидетелем ожесточен­ного спора, который Ураков и Домарадский затеяли в кабинете Ка­линина. Он шел на столь повышенных тонах, что фразы слышны были на первом этаже. Я слушал все это за дверью кабинета. Оба противника перешли уже ко взаимным оскорблениям. Домарад­ский обвинил Уракова в «солдафонской» тактике, генерал ответил ему в том же духе. Калинин, в конце концов, не выдержал и, обра­щаясь к Домарадскому, попросил, чтобы тот взял себя в руки:

— Разве так должен вести себя настоящий ученый?!

Собственно говоря, этот вопрос можно было бы задать всем нам, кто предал науку, разрабатывая биологическое оружие.

В итоге Калинин предпочел интересы военных интересам уче­ных. Когда я в 1987 году приехал в Оболенск, Домарадского там уже не было. Его понизили в должности до начальника лаборатории и перевели в московский Институт биологического приборостроения.

В своих мемуарах Домарадский утверждает, что биологически­ми разработками до сих пор продолжают руководить военные. Он отмечает, что и Калинин, и Ураков так и остались во главе крупней­ших научных институтов, и сетует на то, что из-за недостатка средств он не может продолжить эксперименты с плазмидами.

Оценивая свою карьеру, Домарадский заявляет, что программа, над которой он работал столько лет, «не оправдала ни надежд, ни колоссального объема затраченных средств»:

— По сути, ничего выдающегося не сделали, — заключает он.

К сожалению, он заблуждался. То, что начал Домарадский, суж­дено было закончить Уракову, который сумел завершить создание плазмид, обладающих гораздо более широким спектром невоспри­имчивости к антибиотикам. Кроме того, проект «Костер», которым руководил Домарадский, получил неожиданное продолжение.

Совещание в Оболенске длилось уже несколько часов, когда на кафедру вышел молодой ученый. Немного устав к тому моменту, я вначале слушал его доклад без особого интереса. Он рассказывал о попытках его научной группы внедрить гены, ответственные за токсичность, в различные виды бактерий.

Я заинтересовался докладом, когда ученый объявил, что уда­лось найти подходящую бактерию-»хозяина» для миелинового ток­сина. Им оказалась Yersinia pseudotuberculosis, родственная Yersinia pestis. Результаты лабораторных испытаний были успешными и по­этому держались в строжайшем секрете.

Эксперимент проходил следующим образом. В лаборатории внут­ри застекленной клетки около десятка кроликов или морских свинок были привязаны к деревянным доскам, чтобы ограничить свободу их движений. На мордочке каждого животного закрепили устройство на­подобие маски, подключенное к вентиляции. Это был один из обыч­ных методов испытаний аэрозолей на мелких животных.

Затем находящийся снаружи техник нажимал на кнопку, и каж­дому зверьку через вентиляцию подавалась небольшая порция ге­нетически измененных бактерий. После этого животных возвра­щали в обычные клетки для последующего наблюдения. У них поднималась высокая температура и появлялись симптомы, похо­жие на псевдотуберкулез. Но у некоторых животных проявились признаки иного заболевания: у них начались судороги, при этом задняя часть туловища оказывалась парализованной, что свиде­тельствовало о действии миелиновых токсинов.

Эксперимент увенчался успехом. Один генетически изменен­ный патоген привел к появлению симптомов двух различных забо­леваний, происхождение одного из которых невозможно было вы­яснить.

В аудитории стояла полная тишина. Все присутствующие по до­стоинству оценили результаты эксперимента, проведенного моло­дым ученым.

Да, был изобретен новый вид биологического оружия, основан­ный на действии соединений, которые вырабатывались человечес­ким организмом естественным путем. Эти токсины поражали нерв­ную систему, изменяли поведение, вызывали психические расстройства и приводили к смерти. Работа сердца регулируется с помощью пептидов, и если их количество резко возрастает, то мо­жет начаться фибрилляция и человек может умереть.

Для КГБ особый интерес, конечно, представляли свойства регу-ляторных пептидов, позволяющие менять поведение человека. Ведь патологоанатомы не найдут впоследствии никаких признаков насильственной смерти. Какая бы разведка не заинтересовалась ве­ществом, способным убивать, не оставляя следов?

Оставалось лишь сделать последний шаг — перейти от внедре­ния миелиновых токсинов в Yersinia pseudotuberculosis к их внедре­нию в Yersiniapestis, или возбудителя чумы.

Самые страшные и опустошительные пандемии вызывала бак­терия Yersinia pestis, которую обычно разносят блохи и грызуны. На протяжении многих веков эпидемии чумы неумолимо уничтожали целые города и страны. В четырнадцатом веке четверть населения Европы умерла от чумы, которую часто называли «черной смер­тью». В 1665 году в самый разгар Великой чумы в Лондоне каждую неделю умирало около семи тысяч человек. Последняя пандемия началась в 1894 году в Китае, она продолжалась более десяти лет, распространившись из Гонконга через порты по всему миру. Она опустошила Бомбей, а также Сан-Франциско и другие города на Ти­хоокеанском побережье Соединенных Штатов. Заболели двадцать шесть миллионов человек, из них двенадцать миллионов умерли.

Чума — наиболее заразное заболевание, известное человечест­ву. Это одно из трех инфекционных заболеваний, при которых вво­дится обязательный карантин. По международным правилам о каждом случае заболевания следует сообщать во Всемирную орга­низацию здравоохранения. При укусе зараженной блохи в крове­носную или лимфатическую систему может попасть до двадцати четырех тысяч клеток чумного патогена. Инкубационный период длится от одного до восьми дней, потом у жертвы начинается оз­ноб и лихорадка, организм пытается сопротивляться, но, как пра­вило, безуспешно. Если сразу не начать лечение, то бактерии чумы успеют поразить внутренние органы тела, что вызывает шок, бред, отказ основных органов и, наконец, смерть.

Через шесть — восемь часов после появления первых симпто­мов заболевания на теле возникают болезненные узлы, называе­мые бубонами. Они увеличиваются в размерах и темнеют, по мере того как происходит некроз тканей. Лимфатические узлы на шее, в паху и подмышками распухают и болят настолько невыносимо, что люди кричат в агонии.

Самая тяжелая форма чумы — легочная. Она передается воздуш­но-капельным путем при чихании или кашле, бактерии проникают в легкие и вызывают пневмонию, при которой легкие заполняются жидкостью, перекрывающей поступление кислорода к остальным органам. Инкубационный период легочной чумы очень короткий, всего несколько дней. Ее симптомы появляются неожиданно, и их трудно отличить от симптомов других инфекционных заболева­ний. А неправильный или несвоевременный диагноз ведет к смер­тельному исходу.

Когда иммунная система человека начинает борьбу с бактерия­ми чумы, выделяется мощный токсин, который вызывает сильней­шую прострацию и дыхательную недостаточность. Смерть от этой формы чумы всегда болезненна. Жертвы погибают от действия токсинов примерно через восемнадцать часов, корчась в конвуль­сиях, впадая в бредовое состояние.

В двадцатом веке развитие медицины сделало вспышки чумы редкими: ежегодно в мире регистрируется не более двух тысяч слу­чаев заражения. Но природные очаги чумы существуют на западе Соединенных Штатов: в Техасе, Калифорнии и Сьерра-Неваде, где обитают различные грызуны. Случаи легочной чумы отмечались среди населения Индии, Африки, Южной Азии и Юго-Восточной Европы. Была даже вспышка заболевания среди американских сол­дат, воевавших во Вьетнаме.

С 1948 года наиболее эффективным лекарством от чумы счи­тался стрептомицин. Успешно применялись также тетрациклин, доксициклин и гентамицин. Первая противочумная вакцина была получена русским врачом Владимиром Хавкиным в 1897 году во время пандемии в Гонконге. С тех пор вакцины были усовершенст­вованы, но все они эффективны только против бубонной чумы, причем прививки следует делать каждые шесть месяцев. При этом степень иммунизации у людей различная, а появление неблаго­приятных реакций нарастает по мере частоты вакцинаций.

Самые ранние документальные свидетельства о применении Yersinia pestis в военных целях появились в четырнадцатом веке в Крыму. При взятии татарами города Каффа тела больных чумой за­брасывали в осажденный город. Во время Второй мировой войны Япония применяла бактериологическое оружие, сбрасывая бомбы, начиненные бактериями чумы. Правда, этот метод имел недоста­ток: бактерии погибали при взрыве. Тогда нашли более эффектив­ный метод — обстрел намеченного района снарядами, содержащи­ми миллиарды зараженных чумой блох.

Американцы тоже пытались разработать оружие на базе чумы, но обнаружили, что оно быстро теряет вирулентность. Бактерии становились неболезнетворными настолько быстро (иногда менее чем за тридцать минут), что применение аэрозоля оказывалось на­прасным. В Америке постепенно утратили интерес к чуме, мы же продолжали упорно с ней работать, потому что бактерии чумы можно было легко выращивать в различных средах и в широком диапазоне температур. В конце концов мы получили аэрозоль, в котором чума не теряла своей смертоносности. В Кирове храни­лось двадцать тонн чумы, и этот запас ежегодно обновляется.

Успех проекта «Костер» позволил проводить наши работы с чу­мой на новом уровне. Через несколько месяцев ученые Оболенска успешно внедрили ген миелинового токсина в Yersinia pestis. Ору­жие на основе чумы и токсина не было запущено в производство, но успех этих экспериментов открыл путь дальнейшим исследова­ниям соединений токсинов и бактерий. Вскоре ученые Министер­ства обороны уже изучали практическую возможность внедрения в бактерии генов ботулинического токсина, вызывающего ботулизм -смертельно опасное заболевание.

Открытие российскими учеными возможности воспроизводст­ва человеческих регуляторных пептидов в лабораторных условиях могло бы принести нам мировую известность. Это стало бы неоце­нимым вкладом в понимание природы неврологических заболева­ний. Но на нем поставили гриф «совершенно секретно».

Последним на совещании выступил Ураков. Подойдя к микро­фону, он с нескрываемым удовлетворением заявил:

—  Как всегда, мы добились несомненного успеха.

Это было бесспорно. Комплекс в Оболенске настолько вырос, что сотрудников от одного подразделения до другого подвозили на автобусе. На предприятии работали около четырех тысяч человек. Годовой бюджет института составлял более тридцати миллионов рублей и позволял приобретать дорогое западное оборудование — электронные микроскопы, хроматографические приборы, высокоскоростные центрифуги, лазерные анализаторы.

Доклад по миелиновым токсинам был последним в тот день. Были и другие доклады об успешно проведенных работах. Напри­мер, одна из научных групп разработала генетически измененный штамм сибирской язвы, устойчивый к пяти видам антибиотиков, другая — сап, устойчивый к медикаментозному лечению.

Но в своей заключительной речи Ураков сказал:

—   В Соединенных Штатах, Великобритании и Германии продол­жают создавать новые лекарства, которые пока еще недостаточно нами изучены. Помните, наша работа никогда не закончится.