Работа в лаборатории. Омутнинск, 1975 год

Работа в лаборатории, где разрабаты­вается биологическое оружие, навсегда оставляет на человеке свой страшный след. Так произошло и со мной. Я совер­шенно потерял обоняние и приобрел ал­лергию на многие продукты. Я не могу есть масло, сыр, яйца, майонез, колбасу, шоколад и сладкое. В день я принимаю по две, а то и по три капсулы противоаллер­гических таблеток, а в особо тяжелые дни, когда я не могу дышать через нос, бывает, что и больше. Каждое утро я вынужден на­носить на лицо, руки и шею специальный крем, чтобы хоть как-то смягчить сухую, как пергамент, кожу — мои собственные сальные железы не работают. Бесчислен­ные прививки, которые мне делали от ту­ляремии, сибирской язвы и чумы, значи­тельно ослабили иммунитет и, вполне возможно, сократили мне жизнь.

Но все это случилось со мной намного позже. А пока я ехал в Омутнинск, в восточно-европейское отделение Института при­кладной биохимии, куда меня направили по распределению.

Завод и институт находились недалеко от старинного русского городка, в лесу, и сами по себе уже были маленьким городом. Там работали и жили почти десять тысяч человек, что составляло без малого треть населения самого Омутнинска. Находящиеся на тер­ритории завода производственные и лабораторные корпуса были огорожены высоким забором с колючей проволокой, по которой был пропущен электрический ток.

В 60-е годы в Омутнинске построили химический завод для вы­пуска биопестицидов. Когда он перешел в ведение 15-го Управле­ния, было решено переоборудовать его в «резервный» завод, где на случай войны можно было бы начать оперативное производство биологического оружия. Уже в 70-х начались работы по строитель­ству нового комплекса зданий.

Войдя в состав «Биопрепарата», этот объект значился как «Омутнинская научная опытно-промышленная база», но в перепи­ске имела номер п/я В-8389- По официальной версии там по-преж­нему производились удобрения и пестициды, но на самом деле это был центр по разработке биологического оружия.

В то лето в Омутнинск приехали человек десять-пятнадцать та­ких же, как я, молодых специалистов. Это были молодые офицеры, выпускники военных институтов со всех уголков Советского Сою­за. Некоторые имели медицинское образование, но были и инже­неры-химики, и биологи. Сюда попадали после таинственных бе­сед и многомесячных проверок, проводившихся для того, чтобы исключить неблагонадежных людей.

В первый же вечер я прямо с поезда, не снимая промокшего до нитки кителя, кинулся докладывать о себе старшему офицеру. Тот неожиданно отругал меня за то, что я осмелился приехать в воен­ной форме. Я понял, что попал в совершенно другой мир, потому что сразу всем нам раздали листки бумаги с предписанием, как се­бя вести на территории комплекса. В конце следовало поставить свою подпись, подтверждая тем самым взятое на себя обязательст­во не разглашать то, чем мы здесь будем заниматься.

Все наши «инструкторы» были сотрудниками КГБ или работали под их руководством. После заполнения еще нескольких анкет нам объяснили, что мы будем заниматься сверхсекретными исследова­ниями в области биотехнологии и биохимии для военных целей. Затем нас одного за другим пригласили для индивидуального инст­руктажа.

—  Вы, конечно, в курсе, что вас ждет не совсем обычная работа, — первым делом произнес кэгэбэшник. Это был не вопрос а, скорее, констатация факта.

—  Да, — кивнул я.

—  Должен предупредить вас о существовании международного соглашения о запрете использования и разработки биологическо­го оружия, которое в свое время подписал и Советский Союз, -продолжал он. — По условиям этого соглашения мы не имеем права производить биологическое оружие, однако его подписали и Соединенные Штаты, и, по нашим сведениям, у американцев это оружие уже есть.

Я с энтузиазмом заявил, что полностью с ним согласен. В школе, в институте в наши молодые головы постоянно вбивали, что капи­талистический мир преследует одну цель: уничтожить Советский Союз. Именно поэтому я был готов с легкостью поверить в то, что США в борьбе против нас без малейших колебаний воспользуются любым оружием, в том числе и биологическим, и что наша собст­венная безопасность зависит от того, сумеем ли мы их опередить.

—  Хорошо, — с довольным видом сказал он. — Теперь можете ид­ти. Удачи вам.

Эта пятиминутная беседа была единственным случаем, когда кто-то из официальных лиц сделал попытку коснуться моральных аспектов нашей деятельности. Больше такого случая за всю мою ка­рьеру я лично не припомню.

Итак, наша работа в Омутнинске началась. Сначала, практику­ясь на безвредных микроорганизмах, мы учились, как нужно гото­вить питательный раствор, в котором они размножаются. Бактерии культивируются одинаково вне зависимости от того, для чего это делается: для промышленного производства, вакцинации или про­изводства биологического оружия. Приготовление этого раствора

— целое искусство. Для роста бактерий требуются специальные смеси с высоким содержанием протеинов, углеводов и различных солей, обычно получаемых из растительных или животных экс­трактов, — только в этом случае размножение будет происходить достаточно интенсивно.

Мы должны были брать образцы питательного раствора и про­изводить химический анализ его компонентов, проверяя кислот­но-щелочной баланс, наличие аминокислот и определяя концент­рацию углеводов и других компонентов. После этого мы делали бактериологический посев, чтобы выявить свойства бактерий, их концентрацию и жизнеспособность. Процесс посева бактерий до­статочно сложен, и при этом он должен непременно производить­ся в условиях полной стерильности. Затем мы внимательно изуча­ли, как температура, концентрация кислорода, состав питательного раствора и другие постоянно меняющиеся факторы влияют на рост бактерий.

Прошли месяцы, прежде чем я смог перейти от простейших технологий к сложным промышленным процессам в биотехноло­гии и микробиологии. Я начал работать с патогенными микроорга­низмами и узнал, как заражают ими подопытных животных, а по­том проводят вскрытие.

Предприятия, которые занимались разработкой и производст­вом биологического оружия, были разделены на зоны в зависимо­сти от степени опасности, которую представляли собой биологи­ческие материалы. В Омутнинске таких зон было три. В Зоне I занимались подготовкой питательной среды. Зоны II и III счита­лись более опасными, от остального мира их отгораживали специ­альными фильтрационными помещениями. В Зоне III находились непрерывно работавшие сушильные аппараты и центрифуги. Вхо­дя в эту зону, все мы были обязаны надевать на голову шлемы, на руки — огромные перчатки, а сами облачались в костюмы из тол­стой резины, которые между собой именовали «космическими ска­фандрами». В них мы напоминали космонавтов, готовящихся к вы­садке на Луну.

В Зоне II тоже требовались особые защитные костюмы, конеч­но, не столь громоздкие, как настоящие скафандры, но также тща­тельно защищающие нас от воздействия патогенов в окружающей среде. Входя в помещения Зоны II, мы были обязаны сменить наши пиджаки и брюки на то, что весьма напоминало одеяние хирурга во время операции: специальный халат, доходивший до самых ло­дыжек, маску из ткани с прорезями для глаз и рта. Поверх нее оде­валась специальная респираторная маска. На ноги мы натягивали высокие резиновые сапоги, а на руки — хирургические перчатки из тонкой резины. Причем, если мы работали с подопытными живот­ными, то перчаток нужно было две пары — одна поверх другой.

Первые недели, проведенные на предприятии в Омутнинске, были на редкость волнующими, но одновременно и мучительны­ми. Мне доводилось бывать в лабораториях медицинских институ­тов, но я никогда еще не попадал в такую огромную и тщательно охраняемую лабораторию, как та, в которую нас привели в первый же день. Белые лабораторные столы стояли вдоль всей стены, на них теснились микроскопы, фотометры, а между ними — ряд за ря­дом — сверкающие стеклянные колбы и пробирки.

Нам всем выдали белые халаты, разделили на маленькие груп­пы и представили сотруднику из технического персонала, который должен был стать нашим наставником. В моей группе таким на­ставником оказалась молодая женщина по имени Светлана, голу­боглазая блондинка. С неизменной улыбкой на лице она показыва­ла нам, как ведутся работы в лаборатории. Я чуть ли не с первого взгляда влюбился в нее. Я был так смущен, что, когда она дала мне в руку хрупкую стеклянную колбу и попросила простерилизовать ее, руки у меня затряслись от волнения и я разбил ее вдребезги.

— Какой медведь! — шепнула она одному из моих сокурсников.

Мне казалось тогда, что я не справлюсь. Однако постепенно я освоился в лаборатории, научился пользоваться хрупкими пипет­ками, которыми переносят жидкость из одной колбы в другую. А возможность добиться того, что культуры самых разных микро­организмов вдруг начинали стремительно расти и увеличивались до такой степени, что их можно было увидеть под микроскопом, казалась мне настоящим волшебством и завораживала меня.

В лабораторию мы должны были приходить к восьми часам ут­ра, в двенадцать разрешалось ненадолго прервать работу и пообе­дать в маленькой столовой, после чего нужно было вернуться к сво­им микроскопам и колбам и трудиться до ужина. Иногда вторуюг половину дня мы проводили в библиотеке, роясь в технических статьях, чтобы подготовить обзор для еженедельного семинара. Наша работа в лаборатории была своеобразной подготовкой, репетицией. Нам еще предстояло познакомиться со сложным процессом производства пестицидов.

Тем, кто работал в производственных помещениях, не было известно о настоящей цели нашей подготовки. В их глазах мы были просто чудаковатыми мальчишками, до смерти боявшимися запачкать руки. Поэтому для начала нас заставили драить до блеска полы и чистить оборудование и были совершенно нетерпимы к нашим промашкам. Но эти умения очень пригодились нам впоследствии, так как вскоре нас ждала работа уже не с безвредными бактериями типа Bacillus thuringiensis, а с патогенными микроорганизмами. В процессе выращивания необходимо было следить, чтобы бактериальная культура от начала и до самого конца оставалась чистой, т.е. беспримесной. Нам постоянно вдалбливали, что очень важно обеспечивать стерильность рабочего материала и оборудования, с которым мы работали. Пытаясь хоть как-то отвлечься от утомительной работы, вечером мы отправлялись в город.

Омутнинск в те годы был тихим провинциальным городком. Одноэтажные деревянные домики тянулись вдоль узеньких улочек. С давних времен в этом городе производилось оружие. Еще в сем­надцатом веке Петр Великий построил здесь литейный цех, кото­рый вскоре стал одним из первых в России оружейных заводов, вы­пускавших пушки для царской армии. Три века спустя здесь по-прежнему занимались оружейным производством. Обветшалый заводик выпускал артиллерийские снаряды и какие-то детали для винтовок. Как раз на нем и работала большая часть населения го­родка.

Жители Омутнинска, казалось, нисколько не интересовались тем, что происходило недалеко от их города. А кое-кто из нас уже стал задаваться вопросом: чем же мы, собственно, там занимаемся?

Устроившись в единственном на весь город ресторане и попи­вая чай и кофе, мы непрерывно говорили о работе, к которой нас готовили. Одни из нас гордились своей причастностью к секрет­ной работе на оборону стралы. Другим была отвратительна мысль о том, чтобы превратить болезни в оружие пусть даже ради повы­шения обороноспособности страны.

Один из приехавших вместе со мной выпускников, огромный, крепкий сибиряк Владимир Румянцев, с каждым днем становился все более раздражительным и подавленным. Вернувшись из ресто­рана, он, как правило, валился на кровать и мог часами тупо смот­реть в потолок, отхлебывая глотками водку прямо из бутылки. За время работы мы сдружились, и мне легче было поговорить по ду­шам с ним, чем с кем-то другим из нашей группы.

— Канатжан, ведь мы же врачи! — как-то раз воскликнул он. — Мы же не можем этим заниматься?!

Я тоже не раз задавал себе этот вопрос. Все годы в институте ме­ня учили бороться с недугами, я давал клятву помогать людям и не причинять им зла. Однако мне нравилась работа в лаборатории. Нравилось скрупулезно выращивать бактерии, хотя это была тру­доемкая и достаточно нудная процедура. Возможность управлять крохотным миром, который обнаруживался под стеклом микро­скопа, казалась мне увлекательней всего на свете. Вечерами, листая медицинские журналы и брошюры из библиотеки, я много узнавал о поведении различных болезнетворных микроорганизмов. Я чет­ко сознавал, что работаю над новым оружием для уничтожения лю­дей. И в то же время я страстно желал продолжить исследователь­скую работу. Меня терзали эти противоречия.

Прошло четыре месяца, и я решил сбежать. Это не было ни дерзостью, ни отчаянием. У меня не было ни малейшего желания вызвать гнев КГБ или моего начальства, которое, казалось, было обо мне самого хорошего мнения. Неудивительно, что побег не удался.

Я написал длинное письмо отцу. До сих пор я ничего не сооб­щал родителям о своем назначении, только вскользь упоминал, что меня распредели на режимное предприятие. Вдруг пришла мысль, что КГБ письмо не перехватит, если я отправлю его из какого-то места подальше от Омутнинска. И я сел в поезд до Кирова, дорога заняла пять часов. Я и не думал нарушать данное мной обязательст­во держать язык за зубами. К тому же я знал, что мой отец прекрас­но умеет читать между строк и мигом сообразит, что к чему. Да и с военными секретами он был знаком не хуже меня.

Мой отец во время Великой Отечественной войны был ранен семь раз. За храбрость, проявленную в танковом сражении под Кур­ском, он был награжден медалью, потом вернулся домой и, прослу­жив много лет в милиции, ушел на пенсию в звании подполковни­ка. Тогда мы уже жили в Алма-Ате. Моя семья была не простой, а, можно сказать, образцовой: дед — герой гражданской войны, быв­ший красный командир, в 20-е и 30-е годы он был первым нарко­мом иностранных дел Казахстана. В прежней столице Казахстана его именем была названа улица. Я думал, что, может быть, мое про­исхождение поможет мне выйти с честью из сложившегося поло­жения.

В письме я просил отца написать маршалу Андрею Гречко, тог­дашнему министру обороны, и попросить, чтобы меня перевели поближе к Алма-Ате или уволили из армии.

Неделей позже я позвонил отцу с междугороднего переговор­ного пункта в Омутнинске.

—  Ты уверен, что хочешь именно этого? — спросил отец.

— Да, — энергично ответил я. — Можешь сказать маршалу, что как ветеран войны, получивший несколько ранений, хочешь, чтобы сын служил поближе к тебе.

— В общем, так оно и есть, — рассмеялся он. — Я ведь уже старик, притом почти совсем глухой.

Он не спросил, чем именно я занимаюсь, а я не пытался ему рассказать. Вначале он стал меня отговаривать, но потом, почувст­вовав в моем голосе муку и отчаяние, согласился написать письмо маршалу.

Ответ, написанный тепло и уважительно, пришел на имя моего отца в Алма-Ату уже через месяц после нашего разговора. «Дорогой товарищ Алибеков! — начиналось оно. — Отдавая должное Вашим заслугам перед Родиной и уважая Ваше желание, чтобы сын был ря­дом, тем не менее хочу напомнить, что Вашему сыну оказана честь выполнять чрезвычайно важное задание. Мы не можем позволить себе лишиться его. Конечно, для сына всегда важно и нужно быть рядом с родителями, но у Вас есть еще один сын и дочь, которые могут помочь Вам, если в этом есть необходимость».

Отец прочитал мне письмо по телефону. Он был очень доволен, что сам маршал прислал ему письмо. Я же был, словно зверь, за­гнанный в ловушку.

Но вскоре и я стал испытывать нечто вроде гордости, я был польщен тем, что даже министр обороны считает меня незамени­мым, и кто я такой, чтобы спорить с ним?! В конце концов, может быть, я смогу стать членом этого странного и тайного сообщества?

С еще большим рвением, чем прежде, я окунулся в работу, и ме­ня на время оставили мысли о том, чтобы все бросить и уехать.

Повсюду на территории нашего комплекса, как грибы из-под земли, появлялись новые корпуса. Каждый день на стройку в грузо­виках привозили заключенных из ближайшего лагеря. Руководство «Биопрепарата» подписало секретное соглашение с МВД о том, что­бы использовать их для тяжелых работ на строительстве предпри­ятий нашего комплекса.

Был заложен фундамент объекта, получившего в будущем на­звание Корпус 107. Размах строительства был внушительным.

В марте 197б года я получил новое назначение. Но перед этим я поехал в отпуск к своим родителям в Алма-Ату. Там я и встретил свою будущую жену — Лену Емешеву. Она была подругой моей дво­юродной сестры, которая позвала ее с собой на концерт, посвя­щенный Дню Советской Армии. Там мы и познакомились. Мне до­статочно было только увидеть сияющие зеленые глаза хорошенькой восемнадцатилетней девушки, чтобы влюбиться в нее с первого взгляда.

Лена приехала из городка в южном Казахстане, расположен­ного по соседству с поселком, где я родился. Сначала она изучала физику, а потом перевелась в Институт иностранных языков, так что кроме любви друг к другу нас еще объединила и любовь к науке.

Мы поженились в августе 1976 года в Алма-Ате, а потом отпра­вились к ее отцу на той — традиционный казахский свадебный пир.

Когда я ухаживал за Леной, она пыталась расспрашивать меня о работе, но потом перестала. Наверное, ей до смерти надоело выслу­шивать мои туманные намеки о «секретном предприятии». Все же я был удивлен спокойствием, с которым она приняла известие о том, что свою совместную жизнь со мной она начнет в далеком сибир­ском городке Бердске, куда меня перевели в марте 1976 года.

Как она объяснила мне много лет спустя, единственное, что имело значение для нее в те далекие дни нашей молодости, это то, что ее муж — офицер, отмеченный чрезвычайным доверием Роди­ны.

Итак, я прибыл на новое место службы в бердскую научно-про­изводственную базу, или Сибирское отделение Института приклад­ной биохимии, как она официально называлась. Бердск находился неподалеку от Академгородка в Новосибирске, в котором велась разработка передовых технологий. Наиболее интересным соору­жением в Бердске был завод по выпуску радиодеталей, построен­ный еще в 1940 году с помощью специалистов из США. Очень ско­ро я забыл об угрызениях совести, мучивших меня прошлым летом.

Руководители «Биопрепарата» намеревались объединить в еди­ное целое научно-исследовательский центр и бердский химичес­кий завод. Построенный в 60-е годы, он в основном использовался как резервный завод. Планировалось выращивать болезнетворные бактерии в больших количествах тут же, на месте, или привозить с других производственных предприятий. Но, по мере того как про­грамма расширялась, подобный принцип становился все более громоздким и неудобным. Существовала опасность, что из изготов­ленных на заводе в Бердске бомб может произойти утечка. Для про­ведения испытаний на герметичность жидкие или порошкообраз­ные вещества не подходили. Эксперименты необходимо было проводить только с реальными бактериями. Но в Бердске не было пока собственных научно-исследовательских лабораторий. По приказу из Москвы была построена экспериментальная база, а за границей закуплено все необходимое оборудование. Мне и Румян­цеву поручили поистине грандиозный проект по превращению старого производства в современную высокотехнологичную мик­робиологическую лабораторию.

Когда мы приехали туда, сотни запечатанных коробок с новым оборудованием были свалены в кучу во дворе предприятия. Они предназначались для только что построенной лаборатории микро­биологии. Много месяцев коробки простояли нераспечатанными, поскольку сотрудники, имевшие дело только с производством, не знали, как создать научно-исследовательскую лабораторию.

Для нас с Румянцевым лаборатория стала родным детищем. Мы начали ее создание с нуля. Нам предстояло сделать планировку по­мещений, определить расположение рабочих столов, раковин, во­допроводных и канализационных труб. Одну за другой распаковы­вая коробки, мы вытаскивали микроскопы, пробирки, термостаты и еще многое другое. Оборудование было из самых разных стран: ферментаторы — из США и Японии, реакторы — из Чехословакии, лабораторная посуда — из Франции. Возможность использования в нашей работе стандартных ферментаторов свидетельствовала о том, что и на Западе есть технологии двойного назначения.

Через три-четыре месяца мы представили своему руководству полностью оборудованную лабораторию.

В январе 1977 года начальник бердской базы, полковник Вита­лий Кундин, вернулся из Управления «Биопрепарата» с двумя не­большими ампулами, в которых находилась сублимированная Brucella — бактерия, распространенная среди крупного рогатого скота и домашней птицы. При попадании в человеческий орга­низм она вызывает бруцеллез, или мальтийскую лихорадку, харак­теризующуюся высокой температурой, обильным потоотделением, болью в горле, а также сухим кашлем, часто сопровождающимся сильной рвотой, острыми болями в желудке и диареей. Даже при усиленном лечении заболевание может продолжаться месяцами, становясь хроническим. К тому времени я знал о бруцеллезе не только из учебников. Мой отец долгие годы страдал этой болезнью, доставлявшей ему такие страдания, что порой от боли и слабости он не мог шевельнуть рукой.

— Теперь, когда у нас наконец есть собственная лаборатория, нужно ее для чего-то использовать, — весело заявил Кундин. — Поче­му бы вам, ребята, не посмотреть, что можно сделать вот с этой штукой?

Найти практическое применение бруцеллезу не удалось ни в одной из лабораторий «Биопрепарата». До сих пор для роста бакте­рий использовался стандартный питательный раствор, содержа­щий молочный протеин — казеин. Пролистав свои конспекты, я на­

ткнулся на запись-, при использовании смеси дрожжевого экстрак­та с витаминами и некоторыми стимуляторами роста наблюдался высокий уровень роста культур. Закрывшись в лаборатории, мы с Румянцевым проводили долгие часы, экспериментируя с различ­ными комбинациями смесей до тех пор, пока не получили идеаль­ный для своих целей вариант.

Спустя восемь месяцев мы продемонстрировали свою разра­ботку: составленная нами новая питательная среда обеспечивала высокий уровень роста бактерий, такой, что можно было использо­вать бруцеллез в качестве оружия. Московское начальство было до­вольно. А для меня это было личным достижением — ведь из учени­ка я превратился в ученого.

Осенью 1977 года за работу в Бердске мне присвоили звание старшего лейтенанта и старшего научного сотрудника. В тот же год я стал отцом семейства: Лена родила дочь Миру. Жизнь казалась бе­зоблачной. Оклад мой повысился, профессиональная карьера пош­ла в гору, и я начал верить, что у меня самая лучшая работа (если не в мире, то в Советском Союзе).

Два года спустя, когда Лена ждала второго ребенка, сына Алана, я стал уже заведующим лабораторией в Бердске. После рождения Алана меня повысили и дали новое назначение: я получил приказ вернуться в Омутнинск, чтобы заняться разработкой промышлен­ного производства возбудителя туляремии с целью использования его в качестве оружия. Мне сказали, что Корпус 107 уже полностью готов к работе.