Три дня

В то утро я должен был пойти к врачу. Было семь часов утра. Когда я уже собрал­ся и направился к двери, раздался теле­фонный звонок. Секретарь Джоэля Тейло­ра извинилась за столь ранний звонок:

— Вы собираетесь на встречу в Минис­терство здравоохранения? — спросила она.

— Конечно, — осторожно ответил я, — а почему вы спрашиваете?

— А вы еще не знаете, что происходит? — удивилась женщина.

— Нет.

— Так включите телевизор, — посовето­вала она. — Я перезвоню через несколько минут.

Я включил телевизор. По всем про­граммам шел балет «Лебединое озеро». То же самое происходило, когда умер Бреж­нев, так что сейчас, очевидно, тоже что-то произошло.

В эфире появилась диктор и зачитала сообщение, в котором го­ворилось, что в стране введено чрезвычайное положение, граждан просят сохранять спокойствие и помнить о своем долге перед Ро­диной. После этого продолжилась трансляция балета.

Снова позвонила секретарь Тейлора.

—  Вы не знаете, что происходит? — спросил я.

Женщина рассказала, что в шесть часов утра поступило инфор­мационное сообщение, что отдыхающий на своей государствен­ной даче в Крыму Горбачев внезапно заболел. Он «временно» пере­дал руководство страной ГКЧП.

—  Все равно я буду на встрече, — бросил я и повесил трубку.

Я присел на кровать, надо было обдумать происходящее. Это лето было просто сумасшедшим по накалу политических страстей. В конце июля президент Буш встречался в Москве с Горбачевым. 2 августа Горбачев объявил о намерении подписать договор, да­ющий советским республикам новые права. А 4 августа он с семь­ей уехал отдохнуть в Крым. Официальная церемония по подписа­нию союзного договора была назначена на 20 августа, когда Горбачев планировал вернуться из отпуска. Сегодня девятнадца­тое. Скорее всего, завтра он не вернется… если это вообще когда-либо произойдет.

Лена сидела рядом со мной и напряженно смотрела в теле­визор. Диктор прочитала указ ГКЧП. В нем сообщалось, что все правительственные организации переходят в подчинение этого комитета. Политические партии, забастовки и демонстрации за­прещаются.

Фамилии членов комитета сначала меня ошеломили, а потом привели в ярость.

Геннадий Янаев в начале года был назначен вице-президентом, а сейчас его объявили исполняющим обязанности президента. К нему присоединились: министр обороны, маршал Дмитрий Язов, которому Горбачев поручил навести порядок в армии; председа­тель КГБ Владимир Крючков; председатель Верховного Совета и один из старейших друзей Горбачева Анатолий Лукьянов; Олег Бак­ланов, заместитель председателя Совета обороны; министр вну­тренних дел Борис Пуго; премьер-министр Валентин Павлов; Александр Тизяков, президент Ассоциации государственных пред­приятии и объектов промышленности; и Василий Страродубцев, председатель Крестьянского союза.

— Как ты думаешь, Горбачев и правда заболел? — спросила меня Лена.

— Это маловероятно, — ответил я.

На улице меня ждала машина. Я поехал к врачу и по дороге поч­ти не разговаривал с водителем.

Приехав в «Биомаш» я заметил, что люди были растеряны и молчаливы. У дверей кабинета меня поджидал председатель парт­кома института. Он многозначительно улыбался.

Месяц назад в соответствии с указом Ельцина о запрещении де­ятельности партийных организаций на государственных предпри­ятиях я приказал ему покинуть вместе с документами и парткомов­скими работниками стены института.

— Что вы хотели? — спросил я.

— Ну, вы ведь уже слышали новости? Мы победили, — заявил он.

— Кто это — «мы»?

— Партия… «наше» правительство, — объявил он с энтузиазмом. -Мы готовы вернуться к вам, когда скажете.

— Нет, вы не вернетесь, — отрезал я. Улыбка исчезла с его лица.

— Как это?!

—  Вы никогда не вернетесь. Так приказал Ельцин, а он — Прези­дент России.

— Вы еще пожалеете, — в его тоне слышалась явная угроза.

— Убирайтесь на … — не выдержал я.

Как только он ушел, в кабинете собрались все ведущие сотруд­ники. Несколько человек, слышавших предыдущий разговор, пожа­ли мне руку. Обсуждение утренних событий началось как-то нере­шительно. Мы говорили об этом так, как будто это произошло где-то далеко. Люди были очень обеспокоены, но высказывались крайне осторожно.

С Джоэлем Тейлором мы встретились ровно в час дня, но министр встреч)’ отменил. Подождав полчаса и обменявшись любезностями, я через переводчика посоветовал американцу отправляться домой.

Когда я направился к своей машине, кто-то сказал, что у Белого дома собираются люди.             

Во второй половине дня мне позвонил Калинин, нужно было прибыть на Самокатную. Я попросил водителя проехать по Красно­пресненской набережной, проходящей мимо Белого дома.

Около здания собралась уже большая толпа. Я вышел из маши­ны и пошел пешком. Кто-то выругался, увидев, как я покидаю госу­дарственную черную «Волгу», но я не обратил на это внимания. На подходах, ведущих к Белому дому, уже сооружали баррикады. Ог­ромное количество людей заполнило пространство между зданием парламента и Москвой-рекой, и еще больше находилось на площа­ди позади Белого дома. Некоторые принесли с собой одеяла и сум­ки с едой.

Побродив вокруг полчаса, я вернулся к машине.

—   Говорят, что Ельцин призвал москвичей прийти к Белому до­му, некоторые даже собираются здесь ночевать, — сообщил води­тель.

Тем вечером у Белого дома собралось двадцать пять тысяч чело­век, поддерживающих правительство.

На совещание к Калинину прибыло все руководство, включая Ермошина, Давыдова и нескольких начальников управлений. Они о чем-то вполголоса переговаривались.

Когда я вошел, стоящий у дверей Давыдов схватил меня за руку. Его лицо было покрыто испариной.

—   Канатжан, разве это не замечательно?! — возбужденно вос­кликнул он.

—  Что именно?

—   Они наконец арестовали этого идиота Горбачева! Человека, который развалил страну! Его надо повесить! — воскликнул он.

Я все еще находился под впечатлением от увиденного у Белого дома. Я оглядел присутствующих и понял, что никто особенно не удивлен произошедшим переворотом. А произнесенное Давыдо­вым «наконец» прозвучало как-то зловеще.

Калинин никогда не скрывал своих симпатий к тем, кто крити­ковал проводимую Горбачевым политику В кругу высокопостав­ленных бюрократов и военной элиты уже давно ходили язвитель­ные комментарии. Министр Быков, например, произносил слово «плюрализм» — одно из ключевых слов эпохи Горбачева, — сплевы­вая сквозь зубы. Невнятные угрозы, типа «надо выкинуть этого уб­людка», звучали столь часто, что я перестал обращать на них вни­мание. Друзья наверняка предупредили Калинина о намечающейся акции, ведь «Биопрепарат» — военная организация.

Мне уже не доверяли, а Давыдов всегда считался у начальства надежным человеком. В тот момент он показался мне настолько от­вратительным, что впервые я, выйдя из себя, сорвался. В комнате замолчали.

—  Посмотрю, что вы скажете, когда Горбачев вернется! — злобно посмотрел я на Давыдова, который отпрянул назад, как будто его ударили.

Тут вмешался Калинин:

— Успокойся, Канатжан, — приказал он. — Нет причин так силь­но расстраиваться. Поверь мне, Горбачев очень болен.

— Расскажите об этом людям у Белого дома, — ответил я, — может быть, вы сможете убедить их разобрать баррикады.

—  Какие еще баррикады? — удивились собравшиеся.

Пока я рассказывал об увиденном на набережной, с меня не сводили глаз. Калинин покачал головой:

—  Если бы люди только поняли, что бояться нечего, — сказал он. -Страна в надежных руках.

—  А мне кажется, есть о чем беспокоиться! — снова возмутился я. Калинин вздохнул и взглянул на часы:

—  Канатжан, иди домой. Отдыхай, — сказал он. — Встретимся зав­тра и еще раз все обсудим, — обратился он ко всем остальным.

Уходя, я спросил Ермошина, о чем говорили до моего появле­ния.

— Пытались решить, стоит ли составлять письмо о поддержке ГКЧП, — ответил он.

— Калинин говорит, что это наш долг, — и шепотом поинтересо­вался: — а там и правда баррикады?

—  Сходи и посмотри, — огрызнулся я. но Ермошин не обиделся.

—  Понимаю, как ты зол, — сказал он, — но сейчас разозлю тебя еще больше. Калинин с утра позвонил Уракову в Оболенск и прика­зал поддержать ГКЧП. Удивляюсь, почему он тебя о том же не по­просил.

В следующие два дня Ермошин не выходил на работу, решив сказаться больным, чтобы избежать «глупых распоряжений», как объяснил мне потом.

Мне казалось, что я остался тогда совсем один.

Вернувшись в свой кабинет, я быстро написал заявление о сво­ем выходе из Коммунистической партии и направился в партком «Биопрепарата». Несмотря на указ Ельцина, Калинин разрешил им остаться на прежнем месте.

Увидев меня, находящийся там человек обрадовался:

—   Не беспокойтесь, Канатжан! — воскликнул он. — Правда, не о чем волноваться, у вас все взносы заплачены.

Я замер на месте от изумления.

—   О чем речь?

—   Сегодня с утра все спешат заплатить партийные взносы, — в его голосе слышалась саркастическая нотка. — Они не платили в те­чение многих месяцев, а сегодня вдруг поняли, что ошибались. Я проверил, у вас и еще у нескольких человек все в порядке.

Тут я протянул ему заявление. Его лицо вытянулось:

—  Выйти из партии? Вы что, с ума сошли? — удивился он. Поздно вечером мы с Леной вдруг услышали надвигающийся

шум: это танки въезжали в столицу.

На следующее утро приехал мрачный водитель.

— Вы слышали о танках? — спросил он.

— Да, — ответил я.

—   Сейчас еще одна колонна входит, — сообщил он, — идут к Бе­лому дому.

Мы еще не знали, что танковый батальон, подошедший к зда­нию парламента, решил не штурмовать Белый дом, а защищать его.

Приехав в «Биомаш», я стал свидетелем обсуждения телевизи­онной пресс-конференции, на которой впервые появились заго­ворщики, они обещали, что войска будут только поддерживать по­рядок в столице. Телевизионная камера запечатлела Янаева и его дрожащие руки. Из-за своей некомпетентности или просто упустив момент, они не арестовали Бориса Етьцина и других видных оппо­зиционеров.

Все происходящее было похоже на плохо поставленный спек­такль. Но эти люди были способны и на крайние меры. Прошел слух, что штурм Белого дома начнется сегодня ночью.

В кабинете я написал еще два заявления: рапорт об увольнении из армии и заявление об уходе по собственному желанию из «Био­препарата». Я вложил их в отдельные конверты и попросил доста­вить на Самокатную.

Эти решения я принял еще раньше, когда в город входили тан­ки. Лена не пыталась отговаривать меня, но когда я признался, что хочу пойти к Белому дому, то расплакалась и попросила подумать о детях.

Размышляя, что делать дальше, я пил чай, и тут в кабинет ворва­лась целая делегация от отделов института.

—  Мы хотим знать, что говорят в руководстве «Биопрепарата», -начал один из вошедших.

Я коротко сообщил о встрече у Калинина и письме, в котором Ураков поддерживает ГКЧП.

—  Надо выпустить наше собственное обращение, — сказал на­чальник одной из лабораторий, мужчина лет пятидесяти. — Нам следует поддержать демократию.

Все согласно закивали.

—  Если мы напишем от имени всего института, — решил я, — то сначала это следует обсудить на общем собрании, тогда все смогут высказать свое мнение.

И в три часа дня более четырехсот человек собрались в душном конференц-зале, мест всем не хватало, и кое-кто уселся прямо на пол. Оглядев возбужденные лица собравшихся, я подумал, что, должно быть, подобные собрания проходят сейчас и в других госу­дарственных организациях Москвы.

Когда я поднялся, разговоры прекратились.

—  Не хочу оказывать давление на присутствующих, — начал я. -Буду выступать не как директор института, а как гражданин: я назы­ваю случившееся путчем.

Взрыв аплодисментов помешал мне продолжить. Кто-то вско­чил на стул и замахал руками в знак поддержки.

Продолжив, я сказал что если присутствующие согласны со мной, то от имени института будет написано заявление в поддерж­ку Горбачева и Ельцина и направлено в Белый дом. Потом я зачи­тал проект заявления, составленный вместе с руководителями отде­лов… и начал голосование:

—  Кто «за»?

В зале все подняли руки.

—  Кто «против»?

«Против» были только двое, но соседи зашумели на них.

—  Пусть объяснят, почему! — перекричал я возмущенные голоса. Один их них оказался ученым, которого я очень уважал. Он

спокойно переждал, пока шум уляжется, а затем встал, чтобы обра­титься к коллегам:

—  Я считаю, что в стране наконец появилось нормальное прави­тельство, — его голос дрожал от волнения. — Если все продолжалось бы, как раньше, то страна бы развалилась на части. Мой отец погиб на войне, чтобы этого не произошло.

Когда он замолчал, то несколько человек согласно закивали.

— Посылайте письмо! — выкрикнул кто-то.

— Посылайте! — подхватила толпа.

Мы разослали водителей с копиями нашего заявления в Белый дом, в «Биопрепарат» и редакцию «Общей газеты».

Когда я вернулся, мне передали просьбу перезвонить секретарю Калинина.

— Вы будете у себя до конца дня? — спросила она.

— Да, а в чем дело?

— Калинин собирается к вам заехать, — сообщила секретарь и повесила трубку.

Калинин приехал ровно в 17 часов. Он привез мое заявление об увольнении и копию заявления «Биомаша». Он выглядел чрезвы­чайно расстроенным, под глазами темные круги, волосы растрепа­ны, никогда я не видел его в таком состоянии.

—  Знаешь, — директор слабо улыбнулся, чтобы как-то разрядить обстановку, — я бы выпил чаю.

Генерал сел напротив меня, положив на стол бумаги. Когда при­несли чай, он залпом выпил его.

—  Как вы себя чувствуете? — спросил я.

—  Бывало и хуже, — прозвучал тихий ответ.

Молчание затягивалось, -неловкость создавшейся ситуации тя­готила меня.

—  Зачем вы приехали? — это был естественный вопрос.

Не ответив, генерал отставил чашку и оперся руками о стол. Ка­залось, он старается успокоиться.

—   Канатжан, — наконец начал он, — я глубоко уважаю Горбачева, и ты об этом знаешь. Когда услышал о произошедшем, то просто не знал, что делать, а прошлой ночью и вовсе глаз не сомкнул.

Калинин замолчал, но, не дождавшись ответа, продолжил:

— Дело в том, что сегодняшние лидеры — Язов, Пуго, Бакланов -порядочные люди, любят свою страну, и я их прекрасно знаю. Как вы прикажете к ним относиться?

— Я не могу решать за вас, — отозвался я, — но, сами поймите, от­куда они взялись? Кто их выбрал?

— Да не в этом дело! — резко сказал генерал своим командным голосом, но потом снова обмяк на стуле.

— Мне только хочется, чтобы ты понял: они любят свою страну, -повторил он. — Они такие же патриоты, как ты и я, как все мы.

— Генерал, я уже сделал свой выбор. Вы должны сделать свой, -ответил я.

Калинин прикрыл лицо рукой, казалось, что он вот-вот заплачет.

—   Ты не понимаешь, Канатжан, ты совсем не понимаешь… как трудно… — и он замолчал, не в силах продолжать.

Я отвернулся. Я слишком хорошо знал этого человека и пони­мал, что он не простит, если я буду свидетелем его слабости.

А потом целый час мы разговаривали, как никогда раньше. Ка­линин поделился со мной своими трудностями, рассказал о про­блемах, связанных с чиновниками из Центрального Комитета, же­лающими занять его место, о Военно-промышленной комиссии и вообще обо всех своих врагах. Сейчас этот человек, который всегда показывал свое превосходство, беседовал со мной не как с подчи­ненным, а как с другом.

Затем все закончилось так же внезапно, как и началось. Он вер­нулся к теме путча.

—  Дело в том, понимаешь… они — наши люди, — выдавил он, пы­таясь обрести прежнее самообладание.

—  Это не мои люди, — отрезал я. — Я поддерживаю президента. Может быть, он и не был избран демократическим путем, но…

Махнув рукой, Калинин оборвал меня:

—  Не хочу с тобой спорить, Канатжан, — вздохнул он. — Давай придем к компромиссу.

Он указал на два листа бумаги на столе.

—  Это… преждевременно, — сказал он. — На двадцать шестое на­значено заседание Верховного Совета, Лукьянов уже объявил, что занимается этим вопросом. Почему бы нам не подождать развития событий? Ты можешь поступить опрометчиво.

Мое расположение к нему мгновенно исчезло. Теперь я понял причину его посещения: генерал не хуже меня проанализировал ситуацию и сообразил, что успех переворота сегодня уже не так очевиден, как вчера. На случай возвращения Горбачева к власти наше заявление обеспечивало ему политическое алиби, правда, для этого ему следовало любой ценой удержать меня в «Биопрепа­рате».

И все равно мне было жаль этого человека. Раскрывая душу, он, наверное, сказал мне больше, чем хотел.

—  Сейчас очень трудные времена, — продолжал директор. -Знаю, как ты относишься к нашей программе, но нам сейчас нель­зя терять ни одного человека.

Взглянув на меня, он попытался улыбнуться:

—  Очень тебя прошу, останься.

Мне следовало быстро принять решение. Для меня не имело значения, отправиться в отставку сейчас или позднее. Но если я уй­ду сейчас, то подведу своих сотрудников.

—  Хорошо, — сказал я. — Оба заявления оставьте у себя, как хо­тите, можете не принимать по ним решений. Если Верховный Со­вет объявит о легитимности так называемого ГКЧП, то, надеюсь, вы дадите им ход, и я уеду в Казахстан. Если же будет решено, что произошел государственный переворот, то я останусь в «Биопре­парате».

Калинин облегченно вздохнул. Потом он встал передо мной.

— Даю тебе добрый совет, не высовывайся, — сказал он холодно. -Не делай глупостей, пока не пройдет заседание Верховного Совета.

— А вот это — мое дело, — парировал я.

Мы с ним еще не знали, что в тот момент Лукьянов докладывал заговорщикам, что не смог набрать кворум депутатов на 26 августа.

После провала путча Калинин уничтожил письмо из Оболенска и показывал всем заявление «Биомаша» о поддержке Горбачева, хвастаясь, что «мы» в «Биопрепарате» истинные патриоты.

Если бы власть сохранил ГКЧП, то Калинин бы первым делом предложил новому правительству отменить указ Горбачева о пре­кращении производства бактериологического оружия. И новые ру­ководители, вполне возможно, его бы поддержали, даже Крючков.

Вскоре после путча умер Владимир Андреевич Лебединский. Ге­нерал, много лет возглавляющий 15-е Управление, тяжело болел в последние месяцы. А во время операции по ампутации ноги он пе­ренес еще и инсульт.

Меня поразило, что на похоронах было мало людей. Не при­шли даже старые армейские друзья, такие, как Калинин и Ураков. Ничто не могло заставить меня презирать Калинина больше, чем его отсутствие в тот день.

Пришел только генерал Валентин Евстигнеев, который сменил в 15-м Управлении Лебединского. Он долго стоял у гроба, опустив голову. Несмотря на нашу ссору во время обсуждения будущего бак­териологической военной программы, я понял, что он был челове­ком, который готов отстаивать то, во что верит. А таких людей, осо­бенно в те августовские дни, в среде военной бюрократии было очень мало.

Все остальные предприятия «Биопрепарата» во время путча по­малкивали. Свою позицию обнародовали только наши с Ураковым институты.

Из Сибири мне позвонил Сандахчиев, который узнал про наше заявление:

— Я поддерживаю тебя, Канатжан, — одобрил он. — Рад, что ты выступил против этих подонков.

— А почему бы вам не сделать то же самое на «Векторе»? — пред­ложил я.

— Москва далеко, — рассмеялся он, — это все политика, к нам ни­какого отношения не имеет.

Утром 21 августа, на третий день путча, меня разбудил звонок человека, который представился дежурным офицером Московско­го военного округа:

— Полковник Алибеков? — спросил он. -Да.

— Хочу сообщить, что вас могут арестовать, — сказал он. Лена тихо посапывала во сне.

— Почему? — спросил я.

—   Генерал-полковник Московского военного округа объявил, что все офицеры, которые не подчиняются приказам ГКЧП, будут подвергаться тридцатидневному превентивному аресту, — быстро произнес он, как будто читал по бумажке.

Накануне в конференц-зале нашего института было много во­енных. Вероятно, это кто-то из них, выполняя свой долг, проин­формировал начальство о моей речи… и наверняка этот информа­тор вместе со всеми голосовал «за».

Лет 30-40 назад я бы услышал не телефонный звонок, а стуж в дверь часа в 3 ночи. Но времена меняются.

— Спасибо, что предупредили, — поблагодарил я.

— Пожалуйста, — прозвучал дружелюбный голос в трубке.

Я не поверил в реальность опасности. Штурма Белого дома, ко­торого ждали той ночью, не произошло. Парламент Ельцина, защи­щаемый народом и танками из подразделений, объявивших о под­держке российского Правительства, выстоял.

—   Кто звонил? — сонно спросила Лена.

После того как я пересказал разговор, она мгновенно просну­лась.

—   Пожалуйста, будь осторожен, ведь у нас трое детей! — попро­сила жена.

Когда я вышел на улицу, моросил дождь. В «Биомаш» ехать не хотелось. Водитель отвез меня к Белому дому. Его по-прежнему ок­ружали люди. Несмотря на отсутствие официальных сообщений, у каждого было, о чем рассказать.

Вчера трое молодых ребят погибли во время столкновения. Как потом сообщалось, это был несчастный случай: экипаж танка, та­кие же молодые парни, как и те, которые погибли, запаниковали, когда их окружили возбужденные демонстранты.

Кто-то принес переносной радиоприемник и слушал «Голос Америки», кто-то — «Эхо Москвы», по которым транслировали дерз­кие выступления депутатов парламента и сторонников Ельцина из Белого дома.

Танки стояли прямо на мосту, перед зданием парламента, во­круг них собрались сотни людей. Солдаты, в основном новобран­цы, сняв шлемы, весело болтали с девушками. Заговор рассыпался на наших глазах.

Во второй половине дня Ельцин объявил, что члены ГКЧП едут в аэропорт Внуково. Толпа восторженно заревела.

—   Надо их арестовать! — выкрикнул кто-то в толпе. Заговорщики направились в Крым, где Горбачева и его семью

уже три дня держали без связи. Они хотели объясниться с челове­ком, которого предали. Еще один самолет с Александром Руцким вылетел в Форос чуть позже, чтобы доставить президента Горбаче­ва в Москву.

Обе делегации появились у Горбачева одновременно. Тот отка­зался встретиться с людьми из Кремля и вернулся вместе с Руцким, взяв с собой только Крючкова.

Поздно вечером самолет, в котором летел Горбачев со своей се­мьей, приземлился во Внуково. Его встречал Борис Ельцин. Все за­кончилось.

Как и тысячи других москвичей, я вернулся домой и впервые за эти три дня крепко заснул.

В ту ночь, как стало потом известно, застрелился Борис Пуго.

Утром я отправился к Калинину. Увидев меня, он встал, и мы по­жали друг другу руки.

—   Теперь можно вздохнуть спокойно, — заметил директор.

В ответ он услышал прямой вопрос о том, что он собирается де­лать с Ураковым. Калинину не понравилось, что я знаю о заявлении в поддержку ГКЧП, сделанном в Оболенске. Он сделал удивленные глаза, когда я добавил, что Ураков сможет искупить свое постыдное поведение, только покончив с собой.

Генерал чуть не рассмеялся:

—   Канатжан, — заметил он снисходительно, — тебе не кажется, что это жестоко?

—  Тогда, по крайней мере, потребуйте, чтобы он подал в отстав­ку, — сказал я:

—          Обещаю об этом подумать, — ответил Калинин и отвернулся. Кстати, еще через два дня маршал Сергей Ахромеев, тоже под­державший заговорщиков, повесился в своем кабинете.

В течение нескольких дней после провала путча всем стало яс­но, что Горбачев не сможет вернуть себе прежнюю власть. Сразу по­сле возвращения из Крыма он отказался запретить Коммунистиче­скую партию, но Ельцин все равно заставил его публично отречься от этой идеологии. Двадцать, пятого августа Горбачев отказался от поста Генерального секретаря ЦК и объявил о роспуске КПСС.

Вскоре после этого меня срочно вызвал к себе Калинин.

—  Канатжан, немедленно отправляйся в ЦК, — приказал он. -Они хотят, чтобы мы помогли им с документами.

—  Почему я?

Но генерал настаивал:

—  Там есть то, что может навредить многим людям, ты понима­ешь, о чем я говорю.

Я наотрез отказался, и Калинин был вынужден отправиться ту­да сам.

В течение следующей недели в ЦК КПСС были уничтожены ты­сячи партийных документов. Чиновники могли бы все сжечь, но они боялись, что дым привлечет внимание демонстрантов, окру­живших здание.

Позднее мне стало известно, что среди уничтоженных докумен­тов было огромное количество бумаг, подтверждающих связь Цен­трального Комитета и КГБ с секретными бактериологическими программами, включая «Костер» и «Флейту».

В «Биомаше» я попросил руководителей отделов открыть сей­фы и уничтожить все инструкции и рецептуры по производству бактериологического оружия. Они выполнили мою просьбу. Я хо­тел, чтобы эту программу нельзя было возобновить.

Но я не знал, что копии всех этих документов были и в архиве на Самокатной, где они хранятся, насколько мне известно, и по сей день.