Успех

С момента моего назначения в Степногорск прошло несколько недель, а меня уже вызвали в Москву для участия в сове­щании. В первом отделе, размещавшемся на самом последнем этаже здания на Самокатной улице, мне показали секретный приказ 1982 года за подписью Брежнева. До этого мне не приходилось знакомить­ся со столь важными государственными секретами.

Офицер безопасности вынул доку­мент из красной папки, положил его на стол передо мной и встал за моей спи­ной. Судя по всему, меня ознакомили лишь с той частью документа, которая ка­салась непосредственно моей работы. Я уже знал примерно суть приказа: необ­ходимо переоборудовать наше предпри­ятие на севере Казахстана и сделать из него завод по производству биологического оружия, который со временем должен заменить свердловский завод.

Нам предстояло работать с новыми штаммами сибирской яз­вы. Одним из них был Антракс 836. Он был обнаружен в 1953 го­ду в Кирове и мог стать «боевым штаммом» (как мы это называли) по трем причинам: его без проблем можно было производить в больших количествах промышленным способом; во-вторых, он обладал высокой вирулентностью и, в-третьих, был пригоден для долговременного хранения и транспортировки. Сначала я рабо­тал над технологией его выращивания и подготовкой к использо­ванию, добиваясь нужной нам концентрации. Затем перешел к разработке соответствующей инфраструктуры, без которой мы не смогли бы решить вопрос о его промышленном производстве. На­до было отрегулировать огромное количество ферментаторов, су­шилок, мельниц, центрифуг и другого специального оборудова­ния.

Многие в Москве, особенно те, кто непосредственно руководил разработкой и производством биологического оружия, были уве­рены, что осуществить этот проект невозможно. А кое-кто надеял­ся, что «Биопрепарат» и его не в меру самоуверенный начальник на этом задании сломают себе шею. Успех с туляремией сделал Кали­нина весьма влиятельным человеком, но достаточно было только упомянуть его имя, чтобы задеть самолюбие некоторых персон из высших эшелонов власти.

Как-то раз на совещании в Москве уже немолодой генерал Тарасенко, в то время заместитель начальника 15-го Управления, вдруг отвел меня в сторону.

—   Поздравляю с новым назначением, Алибеков, — добродушно сказал он, похлопывая меня по плечу. — Давно пора дать дорогу на­шей молодежи!

Польщенный его вниманием, я улыбнулся. Тарасенко был за­служенным военным ученым, известным и уважаемым специалис­том в области разработок советского биологического оружия.

—   Однако будьте настороже, — посоветовал он. — Производст­венная линия, которую ты должен создать, может не оправдать ва­ших надежд. Поверь мне, молодой человек, поверь моему тридца­тилетнему опыту. Уж кому, как не мне, знать, из чего будет толк, а из чего нет. У тебя ничего не выйдет: эта гора металла никогда не за­работает.

Я был слишком ошеломлен, чтобы возражать. Тарасенко снова дружески похлопал меня по плечу.

— Зато, уверен, ты получишь все необходимое для реализации проекта, — продолжал он, — но «Биопрепарат» взялся за непосиль­ную задачу, имей в виду, что именно тебе придется отвечать за про­вал!

Казахстанская научно-производственная база, основанная в 1982 году, была частью НПО «Прогресс», выпускавшего пестициды и удобрения. Новое оборудование заняло больше половины поме­щений «Прогресса». Однако никому из нескольких тысяч работни­ков, занятых производством пестицидов, естественно, ничего не было известно о предназначении этого оборудования. Предприя­тие стало одним из шести подобных ему заводов для производства биологического оружия.

Официально я был назначен заместителем директора «Про­гресса», но моя настоящая должность давала мне куда большие пол­номочия, чем имел обычный заместитель руководителя завода: я был «военным руководителем» всего комплекса. Предполагалось, что в случае возникновения того, что на языке военных именова­лось «особым периодом» усиления напряженности в отношениях между сверхдержавами, руководство предприятием должно было тут же перейти в мои руки. И при получении шифрограммы из Москвы я должен был немедленно превратить «Прогресс» в воен­ный завод.

В этом случае штаммы особо смертоносных бактерий будут из­влечены из специальных хранилищ и посеяны. В Степногорске ос­новным являлись бактерии сибирской язвы, но кроме них мы рабо­тали с возбудителями сапа и могли в нужный момент начать производство оружия на основе туляремии и чумы. Полученные па­тогенные микроорганизмы будут расфасованы в бомбы или распы­лительные установки и отправлены в порты, на железнодорожные вокзалы и аэродромы, откуда их должны доставить на объекты во­енного назначения или военные базы по всей территории России.

Оружие будет производиться до тех пор, пока не придет приказ из Москвы об остановке производства либо завод не будет уничтожен.

В наши дни, наверное, трудно представить, что мы серьезно и обстоятельно готовились к войне. Но в то время я и мои коллеги нисколько не сомневались в том, что военный конфликт между сверхдержавами неизбежен.

В начале 1980-х годов отношения между Советским Союзом и Западом значительно ухудшились по сравнению с предыдущими десятилетиями. На президентских выборах в США победил Рональд Рейган. При нем начался новый виток гонки вооружений. Совет­ские солдаты в это время гибли в Афганистане от рук моджахедов, поддерживаемых американскими спецслужбами. Вашингтон пла­нировал разместить в странах Западной Европы новое поколение крылатых ракет, которые в считанные минуты могут достичь тер­ритории России. По расчетам американских аналитиков потери Советского Союза в случае ядерной войны составят не менее шес­тидесяти миллионов человек.

Мы осознавали, какая опасность нависла над нами. Все газеты наперебой передавали слова Рейгана, назвавшего нашу страну им­перией зла. И хотя между собой мы частенько подшучивали над стареющими генсеками, все же нетрудно было поверить, что мили­таристы на Западе, воспользовавшись нашей слабостью, обрушат­ся на нас всей своей мощью и уничтожат. Было очевидно, что в этом случае наши военные нанесут ответный удар и, вполне воз­можно, применят биологическое оружие.

НПО «Прогресс» было необычным предприятием. Расположен­ное в десяти километрах от Степногорска, вблизи урановых рудни­ков, оно было огорожено со всех сторон бетонным забором с ко­лючей проволокой. На территории комплекса не было никакой растительности. Она уничтожалась специально на случай непред­виденной утечки болезнетворных бактерий. Урок, полученный в Свердловске (когда «мудрое» решение поливать кусты и деревья из шлангов, дабы уничтожить инфекцию, привело к вторичному ее распространению), все же не прошел даром. Для того чтобы исклю­чить всякую возможность незаметного проникновения посторон­них на территорию базы, повсюду были установлены датчики дви­жения.

Комплекс был настолько огромен, что представлял собой ми­ниатюрный город, где существовали даже улицы. Войти на его тер­риторию как военным, так и гражданским можно было только по пропускам через проходные с вооруженной охраной.

Так как западные спецслужбы пристально следили за всеми объектами, где, по их сведениям, могло производиться биологиче­ское оружие, система охраны на предприятии стала еще более строгой. Нельзя было привлекать внимание к тому, что здесь про­исходило.

Как руководитель я нес ответственность за жизнь и здоровье со­тен людей, которые были в моем подчинении, но как ученый пони­мал, какую угрозу для жизни моих сотрудников, да и моей собст­венной, может представлять малейшая неосторожность или простая небрежность в работе. Поэтомуужесточившиеся правила и инструкции соответствующих служб меня устраивали.

Лена говорила, что по ночам я так скрипел зубами, что она не могла уснуть. И еще я начал разговаривать во сне.

—  Ты что-то бормотал о каких-то требованиях, — улыбалась она. — Постарайся забыть о работе, когда возвращаешься домой.

Но даже если бы я хотел забыть, то не смог бы. В Степногорске был один человек, который постоянно держал меня в напряжении.

Как-то утром в октябре 1983 года, через несколько недель после моего переезда, подполковник КГБ Анатолий Булгак, начальник ре­жимной службы нашего предприятия, приоткрыл дверь моего ка­бинета и просунул внутрь голову.

—  Можно войти? — поинтересовался он и переступил порог, прежде чем я успел ответить.

Грузно опустившись на стул, Булгак непринужденно вытянул ноги.

—  Поскольку нам с вами предстоит и дальше работать вместе, -начал он, — думаю, будет лучше, если мы станем друзьями.

—  Что вам нужно? — спросил я.

—  Это не мне нужно, — пояснил он. — В первую очередь это нуж­но вам.

Он замолчал. И я молчал, ожидая, что же будет дальше.

—  Мы с вами оба знаем, сколько новых людей скоро приедут сю­да, — снова заговорил он, видимо, несколько задетый тем, что я ни­как не реагировал на все его намеки. — Тут будет полно народу. Можно легко наделать ошибок.

—   Ошибок? — переспросил я.

Выпрямившись на стуле, он подобрал под себя ноги и уперся кулаками в колени, явно желая подчеркнуть важность того, что со­бирался сказать.

— Под ошибками я имею в виду нарушения требований режима секретности, — объяснил он. — А этого мы недопустим.

— Не вижу никаких особых причин для волнений, — возразил я. — К тому же могу вас заверить, что немедленно дам вам знать, как только у меня возникнут какие-либо проблемы в этом отношении.

— Вижу, вы не понимаете, — нетерпеливо перебил меня Булгак. -Было бы естественным и даже разумным заблаговременно изучить личные дела всех, кто будет тут работать. Если вы согласитесь, ду­маю, с Москвой особых проблем не будет.

— Не думаю, что вы обладаете необходимой квалификацией, чтобы решать, кто из специалистов подходит для работы здесь, а кто нет. Или я ошибаюсь?

Я постарался, чтобы эта фраза прозвучала как можно безобид­нее, но Булгак тут же принял мои слова за упрек в собственном не­вежестве (чем, собственно говоря, они и были).

Вообще, Булгак испытывал благоговейное отношение к на­уке, как многие малообразованные люди. При этом он вознена­видел бы каждого, кто посмел бы намекнуть на его собственное невежество. Когда я познакомился с ним поближе, то очень ско­ро понял, что он до смерти боится того, что происходит за стена­ми наших лабораторий. Если он начинал относиться к моим со­трудникам с подозрением или был не согласен с секретностью наших мероприятий, я немедленно отдавал распоряжение вы­дать ему костюм биологической защиты и предлагал вместе от­правиться в Зону II для того, чтобы он лично все проверил. Но он каждый раз поспешно отказывался, невразумительно бормоча, что он зайдет как-нибудь в другой раз, а то сейчас у него по гор­ло других дел.

Стук в дверь прервал затянувшееся молчание. Пришел один из руководителей лаборатории. Поднявшись на ноги, Булгак ухмыль­нулся.

—   Все равно вам не обойтись без моей помощи, — заявил он. -Сами увидите.

Не поздоровавшись, он прошел мимо сотрудника и вышел из кабинета. Проводив его взглядом, мы молча переглянулись, и я за­метил на лице коллеги некоторую брезгливость. И неудивительно.

У Булгака были довольно приятные, мягкие черты лица, но ост­рый, пронизывающий взгляд и неприветливость вызывали в людях неприязнь. Он был достаточно молод, лет 35-40. Казалось, каждое его движение, каждый жест словно отрепетирован перед зеркалом в расчете произвести впечатление на окружающих. Он предпочи­тал носить темно-серые костюмы и непременно темные ботинки. В Степногорск его перевели из какого-то заштатного городка в Ка­захстане месяцев за шесть до моего приезда.

Сам по себе он был достаточно заурядным человеком. Многие его побаивались, но тем не менее за спиной безжалостно над ним издевались. Булгак обладал немалой властью в нашем институте. У КГБ такие люди, как он, были на всех предприятиях по разработ­ке биологического оружия. Начальник режимной службы автома­тически считался заместителем директора предприятия, но отчи­тывался только перед своим непосредственным начальством с Лубянки.

И каждому директору приходилось мириться с таким положени­ем дел. КГБ прилагал немало сил и энергии, чтобы держать под кон­тролем не только руководящих работников «Биопрепарата», но и технический персонал. Избежать его всевидящего ока было попрос­ту невозможно: к каждому предприятию прикреплялось от десяти до пятнадцати офицеров КГБ, с помощью которых нас держали в узде, к тому же у них было немало добровольных информаторов.

Савва Ермошин порой шутил, что в компетентные органы «сту­чит каждый десятый советский гражданин». Можно было предполо­жить, что примерно то же самое происходит и на нашем предприя­тии. Я никогда с ним не спорил. Наверняка, копаясь в моем личном деле, он узнал, что и я чуть не стал информатором. И воспоминания об этом неприятном эпизоде в моей биографии, возможно, были причиной моего неприязненного отношения к Анатолию Булгаку.

Вот как это было. В 1979 году, за пять лет до моего назначения в Степногорск, будучи в Бердске научным сотрудником, я закончил разработку лабораторной технологии производства бруцеллезной рецептуры для использования в биовооружениях. Это было мое первое серьезное задание. Оно было санкционировано моим науч­ным руководителем, полковником Львом Ключеровым. Я отправил доклад об успешном окончании работ в Москву, нисколько не со­мневаясь в том, что Ключеров захочет как можно быстрее узнать о результатах.

Однако ответа не последовало. Уже это должно было меня на­сторожить.

Спустя несколько дней начальник режимной службы в Бердске полковник Филипенко вошел ко мне в кабинет, держа в руках ко­пию моего доклада.

—   Что все это значит? — спросил он.

Немало польщенный тем, что даже КГБ проявил интерес к мо­ей работе, я начал докладывать подробно. Когда я перешел к пере­числению всех составляющих питательного раствора, Филипенко внезапно прервал меня.

—   Похоже, вы меня не понимаете, — сказал он. — Я спрашиваю, кто отдал распоряжение это сделать?

Я удивился и ответил, что исследования санкционировал пол­ковник Ключеров.

— Этого не может быть! — рявкнул он. — Я только что звонил ему в Москву! Он сказал, что слышит об этом впервые!

— Но он сам дал… — и вдруг я остановился на полуслове.

Сердце у меня ушло в пятки. Я вдруг сообразил, что совершен­но забыл согласовать с режимной службой свое задание. Это пра­вило существовало еще со времен Лаврентия Берии, курировавше­го работы по созданию биологического оружия. До аварии в Свердловске на предприятиях попросту игнорировали эти правила предосторожности, но потом меры по обеспечению режима сек­ретности ужесточились, и я невольно подвел своего руководителя.

Когда я связался с Ключеровым, он был в ярости.

—   Вы что, не знаете, что от вас не требовалось, чтобы вы что-то изобретали?! Вы должны были просто проанализировать, возмож­но ли такое в принципе или нет! — ледяным тоном процедил он. -В вашем рвении вы зашли слишком далеко.

Спорить и возражать не имело смысла. Только сейчас я понял, что в КГБ, куда попал мой отчет, могут воспользоваться этим для об­винения руководителей «Биопрепарата» в том, что они занимаются собственной разработкой оружия. Нормальный руководитель спи­сал бы все на мою неопытность, но Ключеров и его начальство не были заинтересованы в этом’а стремились обезопасить самих себя.

На следующий день меня вызвали в Управление КГБ в Бердске. Приказ явиться туда получил и Владимир Румянцев, мой коллега и товарищ, о котором я уже рассказывал. Всю дорогу в Управление мы шли молча. Офицер в штатском провел меня в кабинет началь­ника. Румянцеву было приказано подождать.

Начальник Управления Кузнецов сидел в кабинете и читал мой доклад. Листы были разбросаны по всему столу. Я огляделся по сто­ронам в поисках стула, но мне не было предложено сесть.

Когда я вошел, Кузнецов даже не поднял головы. Он читал мою работу невозмутимо и сосредоточенно, напомнив мне одного из наших профессоров в Томске. Время от времени он покачивал го­ловой. Дочитав, он резко встал из-за стола и направился ко мне, по­дойдя почти вплотную.

— Зачем вы это сделали?! — выкрикнул он.

— Я получил приказ, — еле слышно отозвался я.

— Так вы фашист?!

— Что?!

— Только фашист может сказать, что убивал людей, повинуясь чьему-то приказу.

— Но я никого не убивал! — запротестовал я. — Я просто рабо­тал… я выполнил то, что мне приказали.

— Это неважно. Ясно, что вы можете убить, если прикажут. Соб­ственных мозгов у вас, похоже, нет.

С каждой секундой его рев все нарастал.

Я был совершенно раздавлен. У меня появилось ощущение, что я и впрямь кого-то убил!

Как же долго это продолжалось! Мне показалось, что прошел час, как я переступил порог кабинета. Кузнецов настойчиво назы­вал меня фашистом, а я упорно продолжал все отрицать и терялся в догадках. Что он от меня хочет? Может, если я сознаюсь, что я фа­шист, он перестанет кричать на меня? Но зачем признаваться, если меня все равно уволят?

Я представил себе отца в кителе с боевыми орденами и медаля­ми. Поверит ли он в то, что его сын — фашист?

—  Послушайте, — перебил я его, — если вы считаете меня фаши­стом, почему бы вам просто не взять меня под стражу?

Кузнецов сразу же перестал кричать, заглянул мне в глаза и, не говоря ни слова, снова уселся за стол. От внезапно наступившей ти­шины зазвенело в ушах.

—  Думаю, это лишнее, лейтенант, — улыбнулся он вдруг. — Все мы ошибаемся. Может быть, я даже прощу вас..но мне нужна ваша по­мощь.

—  Каким же образом я могу вам помочь?

—  Я вам сейчас скажу, — сказал он, протянув ко мне свои руки, -в вашу пользу говорит только один факт: ведь вы недавно вступили в партию, верно?

Я кивнул. Членство в Коммунистической партии было вовсе не обязательным, но без этого нельзя было получить продвижение по службе. Вот и я тоже вступил в партию, чтобы иметь хорошую ха­рактеристику.

—  Вы хороший молодой ученый, — дружелюбно продолжал Куз­нецов, — коммунист. Но среди ученых есть много беспартийных, и нам неизвестно, что они за люди, о чем думают. Может быть, у них есть сомнения. Может быть, кое-кто из них неблагонадежен.

Кузнецов вопрошающе посмотрел на меня, но я растерялся и не понимал, куда он клонит.

—  Что ж, — сказал он, решив, что хватит ходить вокруг да около, — вы бы могли помочь нам понять, что происходит.

И только тут я сообразил, что он имеет в виду.

—  Вы предлагаете мне стать вашим информатором? — спросил я.

—  Нет, нет, — резко возразил он, — скорее, так называемым «доб­ровольным помощником».

Я сразу почувствовал себя увереннее. Выходит, меня никто не со­бирался арестовывать! Мне было стыдно за то, что я так перепугался.

—  Бесплатно? — бодро поинтересовался я.

Прошло несколько секунд, прежде чем до него дошел смысл во­проса. Кузнецов снова взорвался.

—  Я с вами шутить не намерен и вам не советую! — прорычал он и махнул рукой, чтобы я уходил.

Я вышел и наткнулся на Румянцева. Бледный и взвинченный, он метался из угла в угол. Не знаю, удалось ли ему что-то услышать из нашего разговора. Я хотел было успокоить его, как вдруг дверь в ка­бинет распахнулась и Кузнецов произнес:

—   Можете не ждать своегб приятеля. Отправляйтесь домой.

В тот же день поздно вечером Румянцев пришел ко мне домой, прихватив с собой две бутылки водки. Мы молча выпили одну бу­тылку и принялись за другую, когда он наконец заговорил.

—   Канатжан, — сказал он, — я знаю, что ты отказался.

—  Это правда, — ответил я, полностью придя в себя после разно­са Кузнецова и невероятно гордый оттого, что нашел в себе силы это сделать.

Румянцев опрокинул еще одну стопку и вытер губы.

—   То же самое сказал ему и я.

—  Это все ерунда. Не стоит из-за этого так переживать, — ответил я и перевел разговор на другую тему.

Прошло несколько месяцев. Но время от времени Румянцев на вечеринках отводил меня в сторону, туманно намекая на наш визит в КГБ.

—  Конечно, ты считаешь, что ты такой хороший парень, — как-то, хлопнув меня по плечу, сказал он, — а я вот подкачал.

Мне не верилось, что Кузнецову удалось убедить моего друга стать информатором, но если это было правдой, то я бы предпочел не знать этого. Наши пути разошлись. Став заместителем директо­ра <Биопрепарата>, я помог Румянцеву перевестись в Подмосковье на руководящую должность, но потом он уволился. Много лет спу­стя, уже приехав с Соединенные Штаты, я с горечью узнал, что в разговоре с нашим общим другом он назвал меня стукачом.

Когда мы закончили реконструкцию комплекса в Степногор-ске, сбылось то, о чем предупреждал меня генерал Тарасенко.

Было построено много новых зданий. Одно из них, получив­шее название «Здание 600>>, стало самой большой испытательной базой в Советском Союзе. Высотой оно было более пятнадцати ме­тров, внутри размещались две гигантские камеры из нержавеющей стали для испытания оружия. Первая была сконструирована таким образом, чтобы выдерживать мощный взрыв, и использовалась для определения степени разрушения и мощности рассеивания аэро­зольных смесей, содержавшихся в бомбах. Вторая предназнача­лась для опытов над животными. Кроме того, была построена целая сеть подземных бункеров для хранения биологических материа­лов, а также сложная система вентиляции и канализации.

Биологическое оружие — это не обычное оружие, которое заря­жают. Пробирки с наиболее смертоносными культурами не могут служить наступательным вооружением до тех пор, пока не удастся сделать поведение бактерий стабильным и предсказуемым. Техно­логия производства микроорганизмов — вот что является оружием в полном смысле этого слова. Разрабатывать ее сложнее, чем выве­сти новый штамм.

В Степногорске создание оружия на основе сибирской язвы на­чалось с небольшого количества бактерий, помещенных в герме­тически закупоренную ампулу. Сотни таких крохотных ампул загружались в металлические лотки, а потом — в камеры-холодиль­ники, каждую из них при этом накрывали салфеткой, смоченной дезинфицирующей жидкостью, и снабжали специальной наклей­кой-паспортом, где указывались основные свойства данного штам­ма и дата, когда он был создан. Одной такой ампулы достаточно для производства огромного количества боеприпасов.

Ни при каких обстоятельствах не разрешалось заходить в храни­лище по одному. Когда ампулу вынимают из лотка, по правилам должны работать двое: лаборант (или кто-то из технического персо­нала) и научный сотрудник. Достав пробирку, они проверяют ее гер­метичность, а затем на металлическом контейнере несут в лаборато­рию.

За многие месяцы испытаний мы тщательно отработали этот процесс. Сначала научный сотрудник наливал в ампулу небольшое количество питательного раствора. Состав питательной среды не­прерывно менялся — в зависимости от того, какой именно штамм выращивался в данный момент. Мы со временем даже придумали специальный термин — «материнская культура».

Крохотной пипеткой набрав жидкость из пробирки, научный сотрудник аккуратно разливал смесь по нескольким емкостям чуть большего размера. Потом эти емкости на тележке перевозились в другую комнату, помещались в контейнеры с подогревом размером со среднюю микроволновую печь и оставались в этом инкубаторе на один-два дня.

Нагревание может уничтожить бактерии. Например, когда пастери­зуют молоко, температуру в печах поднимают до 55 градусов по Цель­сию. При производстве оружия, напротив, нужно, чтобы бактерии вы­жили, и необходимо подобрать такую температуру, при которой самые разные патогенные организмы начинали бы активно размножаться. Этот процесс имеет много общего с технологией производства вакцин.

Пройдет не менее сорока восьми часов, прежде чем посеянный материал превратится в миллиарды микроорганизмом. Но, чтобы вырастить нужное количество бактерий, потребуется несколько дней или даже недель.

После того как жидкую культуру достанут из термостата, ее пе­реливают в большие емкости, их везут в другое помещение, где подсоединяют к устройству, которое насыщает жидкость пузырька­ми воздуха. Равномерное распределение кислорода в смеси усили­вает рост бактерий.

На этой стадии жидкая культура полупрозрачная, темно-корич­невого цвета, как чай или кола. Но чем выше концентрация бакте­рий, тем более светлой и непрозрачной она становится, а когда концентрация достигнет максимального значения, смесь будет по­хожа на кофе со сливками.

Разработчики пользуются определенными рецептами. Исход­ный материал один и тот же, однако количество и комбинация компонентов питательной среды, температура и время каждый раз варьируются. Если смесь случайно перегреть, то весь процесс при­дется начинать с самого начала.

Каждое новое поколение бактерий переносится всякий раз в большие по размерам емкости до тех пор, пока не будет получено достаточное количество бактерий сибирской язвы, чтобы под дав­лением перекачать его в помещение, где установлены несколько ферментаторов. В этих исполинских реакторах микроорганизмы выращиваются еще в течение одного-двух дней. Бактерии продол­жают активно размножаться до тех пор, пока их концентрация не достигнет максимума, после чего культуру центрифугируют, и бла­годаря соответствующей обработке их концентрация повышается еще в тридцать раз.

Использующиеся у нас центрифуги похожи на сепараторы, ко­торые есть на всех молочных фермах и без которых не пригото­вишь ни масла, ни сливок. Их по спецзаказу изготовили для нас на заводе в Туле, выпускавшем сепараторы для маслобоен.

Но даже на этой стадии субстанция не является оружием. Чтобы на долгое время стабилизировать состояние смертоносных микроор­ганизмов, их нужно смешать со специальными добавками. Как и пи­тательная среда, эти добавки являются важным элементом процесса.

Полученную в результате всего этого смесь подают по подзем­ным трубам в соседнее здание, где она отфильтровывается в бое­припасы. Аппараты, которые отмеряют и разливают определенные порции выращенных нами патогенных микроорганизмов, очень похожи на те, при помощи которых на заводе разливают по бутыл­кам газированную воду. Как только реактор опустеет, из посевного материала выращивается новая партия бактерий и начинается сле­дующий цикл.

Процесс этот может идти круглосуточно. Мы опробовали не­сколько технологий и смогли расширить производство. К 1987 го­ду общая мощность линий по производству сибирской язвы по всей стране составляла около пяти тысяч тонн в год. Мобилизаци­онный план завода в Кургане был тысяча тонн рецептуры сибир­ской язвы в год, в Пензе — пятьсот, а в Степногорске — триста тонн. Хотя реальные мобилизационные планы были несколько ниже.

Все наши заявки на биологический материал и необходимое оборудование всегда выполнялись. Основной проблемой была не­хватка кадров.

Когда я приехал в Степногорск, там работало около сорока науч­ных сотрудников. Но из них очень мало кто обладал квалификаци­ей, необходимой для научно-исследовательской работы на совре­менном уровне. Требовались сотни новых научных работников и технический персонал, но правила приема на работу в Степногор­ске, как, впрочем, и на других секретных предприятиях оборонной промышленности, в последнее время резко ужесточились. Тех, кто хотел работать у нас, проверяли самым тщательным образом, и такая проверка могла длиться многие месяцы, которых у нас не было.

Я понимал, что Булгак был прав, когда предупреждал меня об опасности приема на работу непроверенного персонала. Но жест­кий график и давление из Москвы не оставляли мне иного выбора.

Я начал неофициально нанимать рабочих, технический персо­нал и научных сотрудников сначала из Степногорска, а затем из гражданских НИИ других городов. Многие приехавшие не имели специального допуска к секретной работе, поэтому я принимал их на временную работу, ожидая, пока они пройдут необходимую в та­ких случаях проверку. Через несколько месяцев на предприятии появилось около двухсот новых сотрудников.

Но ненужных вопросов от начальства не последовало, потом у меня было так много работы, что я вообще перестал беспокоиться о правилах секретности. Я все набирал и набирал людей, оформляя их на полный рабочий день, как только проведенная скрупулезная проверка подтверждала их благонадежность. К тому же успех на­ших исследований, как мне казалось, в какой-то степени служил оправданием некоторому упрощению процедуры приема на рабо­ту. Однако Анатолий Булгак был не из тех людей, которые способ­ны забыть нанесенное им оскорбление. Информаторы, конечно, доложили ему о моих необычных методах приема на работу. Дож­давшись, когда на меня скопилось порядочное количество компро­метирующих материалов, он решил преподать мне урок.

Со времени нашего неприятного разговора прошел почти год. Вдруг меня вызывают в Москву. Приказ пришел от имени Калини­на. Никаких объяснений не последовало. Впрочем, я этого и не ждал. Я думал, что он хочет, чтобы я доложил о результатах.

До Москвы самолет летел почти три с половиной часа. Никуда не заезжая, я отправился к Калинину. Его секретарь сказала, что он занят. Меня это не слишком удивило. Калинин был из тех началь­ников, кто, приказав мчаться стремглав в Москву, мог по долгу за­ставлять ждать в приемной аудиенции.

Неожиданно секретарь Калинина передала мне записку от пол­ковника КГБ Владимира Дорогова, начальника контрразведки все­го «Биопрепарата». «Зайди ко мне немедленно», — прочитал я.

Я поднялся в его кабинет на третьем этаже. Дорогов стоял у ок­на и, услышав мои шаги, обернулся. Меня поразило выражение его лица — свирепое и жестокое.

— Ты вообще понимаешь, какой страшной опасности подверга­ешь свою страну? — ледяным тоном спросил он.

Подойдя к столу, он выдвинул ящик и вытащил папку со списком всех тех, кого я взял на работу за последние полгода. Несколько фамилий были подчеркнуты красным карандашом.

—  У нас в Степногорске служат отличные офицеры, — продолжал Дорогов, — однако ты, похоже, отказался от их помощи. Честно говоря, ничего подобного я еще не встречал.

Его ледяной тон заставил меня забеспокоиться.

—  Товарищ полковник, позвольте, я все объясню… — начал я.

—  Никаких объяснений! — отрезал он. — Я читал твое личное де­ло и прекрасно знаком с твоей биографией, Алибеков. Ты уже не в первый раз поступаешь так безрассудно.

И Дорогов напомнил о моей встречи с Кузнецовым, когда он предлагал мне стать информатором, а я отказался.

—  И что теперь прикажешь делать? — спросил он.

—   Не знаю, — откровенно сказал я.
Это было не только нарушением установленных правил. По их мнению, мои действия иначе, как вредительством и подрывной де­ятельностью, назвать было нельзя. Скорее всего, на этом моей ка­рьере суждено было закончиться.

Но тут в КГБ опять поступили неожиданно. Открыв верхний ящик стола, Дорогов вытащил из него лист бумаги и сказал в при­казном тоне:

—  Здесь ты перечислишь все, что натворил, а потом объяснишь, в чем была твоя ошибка и почему ты считаешь, что поступал непра­вильно.

Как только я закончил писать, он протянул мне руку и крепко, до боли, пожал ее.

—  Не забывай об этом клочке бумаги, — сказал он. — Бумага вещь тонкая, но задницу прикрывает железно.

На следующий день Калинин наконец согласился меня при­нять. Протянув мне мою объяснительную записку, уже приложен­ную к официально объявленному выговору, коротко приказал мне поставить на обоих документах свою подпись. Это была тра­диция, уходившая корнями еще в сталинское прошлое: моя под­пись подтверждала, что я признаю выдвинутые против меня обвинения и заранее согласен с тем наказанием, которое мне вы­несут.

— Это было в последний раз, — произнес Калинин. — Запомни на тот случай, если опять захочешь нарушить установленный поря­док.

Арест и расстрел мне, конечно, не грозили, но тогда я этого не знал. Если вместо меня назначили бы другого руководителя проек­та, то это сильно замедлило бы развитие программы, а может, и во­обще поставило бы ее под угрозу срыва. А к тому времени Калинин уже слишком многое поставил на карту, чтобы рисковать. Навер­ное, ему пришлось употребить все свое влияние, чтобы отделаться от КГБ. В случае моего провала его карьере, возможно, тоже при­шел бы конец.

Вернулся я в Степногорск с твердым намерением продолжать работать с полной отдачей, которую «Биопрепарат» всегда требо­вал от всех своих сотрудников. Семья незаметно отошла на второй план. Бывали дни, когда, работая в лаборатории, я терял всякое ощущение времени и возвращался домой только для того, чтобы поспать пару часов. В 1985 году родился мой третий ребенок, сын Тимур. Но меня по-прежнему почти никогда не было дома. Лена од­на возилась с малышом, а я, как одержимый, работал в лаборато­рии.

Я стал очень вспыльчивым и раздражительным. За всю свою жизнь я не чувствовал себя таким одиноким, как тогда. Поэтому я обрадовался переводу в «Прогресс», после стольких лет проведен­ных на севере России я смог наконец-то вернуться в родной Казах­стан. Степногорск находился относительно недалеко от того горо­да, где жили мои родители. Я всегда хотел быть среди земляков, говорящих на родном языке. Но на нашем предприятии не было ни одного казаха, да и среди жителей Степногорска их было всего не­сколько человек. Для всех я все равно был чужаком.

У моей старшей дочери Миры никогда не было конфликтов ни с учителями, ни с одноклассниками. Все знали, что она дочка ди­ректора. Но мне-то было отлично известно, что кое-кто из детей (за глаза, конечно) называет ее «черной» или «обезьянкой».

Когда дома у меня было свободное время, я работал над доктор­ской диссертацией. Вся моя дальнейшая карьера в «Биопрепарате» зависела от того, смогу ли я защититься.

В конце концов мне с трудом удалось помириться с Булгаком. Он был достаточно проницателен и не задавал мне вопросов о том, зачем я ездил в Москву, но было заметно, что он злорадствует по поводу моего унижения. Вскоре, к величайшему моему облегче­нию, его перевели на прежнее место, в какую-то глухую провин­цию. Но случилось это после того, как он сам погорел на несоблю­дении секретности.

Одно из подчинявшихся Булгаку подразделений называлось «Специальный отдел по противодействию иностранным техничес­ким разведкам». Этот отдел следил за тем, чтобы невозможно было определить, чем мы занимались в Степногорске.

Булгаку были нужны люди с техническим образованием, чтобы найти способ, как скрыть наличие громадного количества отходов, образовывавшихся в результате работы наших ферментаторов. Булгак нашел гражданского инженера и сделал его начальником отдела. Фамилия его была Маркин. Он оказался способным челове­ком и хорошо владел искусством маскировки.

Маркин был скромным и застенчивым человеком. Ему было лет 35-40. Коллеги относились к нему хорошо, но друзей у Маркина бы­ло мало. Из-за его замкнутости и молчаливости мало кто знал о том, насколько сложной была его личная жизнь.

Маркин влюбился в женщину, которая была вдовой одного кэгэбешника, когда-то работавшего в Степногорске. После непро­должительных ухаживаний они поженились, но брак оказался не­удачным. Супруги часто ссорились, и с каждым месяцем Маркин выглядел все более грустным и подавленным.

Однажды он попросил отпуск, объяснив, что поедет ухаживать за внезапно заболевшей матерью. Отпуск ему дали. Спустя несколько недель Булгак ворвался ко мне в кабинет, держа в руках письмо. Оно было из какой-то небольшой деревушки в Горьковской области.

— Прочтите-ка это! — сказал он нахмурившись.

Маркин писал, что не хочет возвращаться в Степногорск: «Очень вас прошу, позвольте мне уволиться. Я хочу работать в кол­хозе, где живет моя мать, — говорилось в письме. — Прошу вас, не ду­майте, что были какие-либо другие причины моего отъезда. Я не изменник, нет. Просто обычный, ничем не примечательный чело­век, который хочет спокойствия».

Я передал письмо Булгаку.

— Неплохой способ отделалъся от жены, — улыбнулся я. Но Булгак не улыбался:

— Мы не можем его отпустить. Он слишком много знает.

—   Да, много, — согласился я. — Но кому из западных шпионов придет в голову тащиться по грязи в какую-то деревушку, чтобы ра­зыскивать его? Думаю, не стоит волноваться по этому поводу. Кро­ме того, он ведь не служил в КГБ. И вы не имеете права удерживать его здесь.

Булгак рассеянно смотрел куда-то в сторону.

—   Посмотрим, — обронил он.

Прошло несколько дней, и настроение у Булгака поднялось.

—  Один из наших людей только что позвонил в Горький началь­нику УКГБ, поговорил с ним о Маркине, — ухмыльнулся он. — Ребя­та жалуются, что теперь у них два повода для головной боли.

—   Не понимаю. Что это значит? Булгак ехидно посмотрел на меня.

— Если бы вы следили за политикой, — поучающим тоном сказал он, — то больше знали бы о том, что происходит в мире. Вы что, не слышали, что они сейчас занимаются Сахаровым?

Мне показалось несколько странным, что он ставит в один ряд выдающегося физика и нашего Маркина, называя их «головной бо­лью».

Несколько недель спустя, когда мы с Булгаком обсуждали во­просы секретности, он вдруг заерзал на стуле, будто на нем лежала кнопка.

—   В чем дело? — спросил я.

—   Совсем забыл, — сказал он. — Помните, что я вам рассказывал про «головную боль»? Ну, в Горьком?

Я кивнул.

—   Так вот, — продолжал он, явно смакуя каждое слово, — в Горь­ком осталась теперь только одна «головная боль».

— И что это значит?

— Это значит, что Маркина больше нет.

— Хотите сказать, что он уехал из Горького?

— Не совсем, — сказал Булгак, — он умер.

— Что произошло? — с тревогой спросил я.

—  Похоже, утонул. Слишком много выпил, пошел купаться и не вернулся.

—   Не знал, что Маркин любитель купания и водки. На лице Булгака появилась загадочная улыбка.

—   Самое главное, что в Горьком теперь осталась всего одна «го­ловная боль».

—  Его что — убили?!

Похоже, Булгак обиделся на эти слова.

—   Откуда мне знать? — буркнул он. — Главное, что теперь за Мар­кина нечего беспокоиться.

К 1989 году на заводе работало уже более девятисот человек, и каждый месяц их становилось все больше. Ученые из Сверд­ловска, в том числе и злополучный Николай Чернышов, помог­ли осуществить прорыв в разработке самого эффективного ору­жия на основе сибирской язвы. Но за спешку пришлось поплатиться. Каждую неделю происходили аварии или несчаст­ные случаи.

Как-то Геннадий Лепешкин, наш начальник отдела биозащи­ты, доложил, что в одной из лабораторий рабочий заразился си­бирской язвой. У него на шее, по-видимому, была ссадина или ранка. А через нее бактерии сибирской язвы очень легко могут проникнуть в тело человека. У рабочего начала опухать шея, и ему стало трудно дышать.

Сначала мы лечили его пенициллином и стрептомицином -антибиотиками, которые наиболее эффективны при кожной форме сибирской язвы. Но потом у него на груди появилась большой болезненный отек, который быстро увеличивался. Ему становилось все труднее дышать. Через три дня стало ясно, что летальный исход неизбежен. Уже подготовили сообщение, кото­рое нужно было немедленно отправить в Москву, как только бед­няга умрет. Но мы решили сделать последнюю, отчаянную по­пытку спасти ему жизнь и ввели ему огромную дозу сибиреязвенной сыворотки. Это неожиданно помогло — больной стал выздоравливать.

Этот случай продемонстрировал возможности созданного на­ми нового оружия. Наши новые порошкообразные и жидкие сме­си со спорами сибирской язвы были почти втрое эффективнее, чем те, которые мы выпускали в Свердловске. Достаточно было всего лишь пяти килограммов Антракса 836, разработанного здесь, в Казахстане, чтобы заразить половину населения, прожива­ющего на территории площадью более одного квадратного кило­метра. А разработанной в Свердловске рецептуре для достижения той же самой цели понадобилось бы более пятнадцати килограм­мов.

Разрушительная сила нового оружия была подтверждена це­лой серией испытаний, проведенных в 1987 году на острове Воз­рождения. Лепешкин, ставший к тому времени моим первым заме­стителем, вылетел туда, чтобы лично следить за полевыми испытаниями. Когда он доложил, что они прошли успешно, Моск­ва решила прекратить производство сибирской язвы в Свердлов­ске в «Городке 19».

Степногорск с лихвой возместил потерю свердловского воен­ного завода. На нашем комплексе можно было выпускать до двух тонн сибиреязвенной рецептуры в сутки.

Создав мощный завод по промышленному производству си­бирской язвы для военных целей, Советский Союз стал первой страной, обладающей мощным биологическим оружием.

Значительного перевеса сил в этой области мы добились в 80-х годах: ракеты с боеголовками, начиненные патогенами, могли на­носить удары по целям, находившимся за тысячи километров. За­вод в Степногорске мог производить биологическое оружие в та­ком количестве, которое и не снилось ни одной стране Запада. За четыре года нам удалось сделать в области разработки и создания биологического оружия больше, чем за четыре десятилетия после Второй мировой войны.

Стоит ли говорить, что мы отнюдь не спешили оповестить весь мир о наших успехах. Международное сообщество ничего не знало о «Биопрепарате» и не подозревало, насколько далеко мы продви­нулись вперед в создании биологического оружия.