«Вектор»

Окна административного здания «Вектора» заиндевели. Была середина зи­мы, а она в Сибири суровая — за окном столбик термометра опустился до минус сорока. Научные сотрудники, теснившие­ся в маленькой комнатке, кутались в шер­стяные свитера, некоторые даже сидели в куртках. Они недовольно ворчали, про­клиная холод и советский продснаб.

— Я уже не помню, когда в последний раз видел свежий помидор, — чертыхнул­ся кто-то.

— Скоро дойдем до того, что станем таскать еду из клеток животных, — хихик­нув, откликнулся другой.

Я добродушно улыбнулся. Достаточно хорошо зная почти всех ведущих сотруд­ников, я оценил их черный юмор.

Человека, рассмешившего этой шут­кой почти всех, кто был в комнате, звали

Николай Устинов. Когда мы познакомились, ему было сорок четы­ре года. Это был сибиряк, крецкого телосложения, общительный и остроумный. Устинов обожал свою работу. Он руководил группой сотрудников, работавшей с вирусом Марбург — вирусом геморраги­ческой лихорадки, который мы раздобыли еще в 70-х годах. Этот проект считался не менее значительным, чем работа над вирусом оспы.

Устинов проработал на «Векторе» уже много лет. Его очень лю­били и ценили в коллективе «Биопрепарата». Он всегда находил время поговорить с коллегами по работе. Его жена Женя работала в другой лаборатории этого же института. У них в семье было двое сыновей-подростков. Прежде чем перейти к обсуждению дел, я по­думал о том, что нужно спросить Устинова, не могу ли я помочь ему с продуктами. Я забыл это сделать.

Спустя два месяца, в середине апреля, ранним утром раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал голос Льва Сандахчие-ва.

— Случилось ужасное, — пробормотал он.

— Несчастный случай?

— Да. Устинов уколол большой палец и занес в рану вирус Мар­бург, — в его голосе слышалась и жалость, и разочарование. — Он работал в лаборатории с морскими свинками, когда это случи­лось.

— Погодите-ка, — перебил я его. — Вы ведь знаете правила. При­шлите шифрограмму. И больше ни слова по телефону.

Конечно, с моей стороны было бестактно обрывать Сандахчие-ва на полуслове, но вести такие переговоры по телефону строжай­ше запрещалось.

Вирус лихорадки Марбург был одним из самых опасных среди всех, с которыми мы работали. И не только потому, что мы мало что о нем знали, но еще и потому, что он имел самое разрушитель­ное воздействие на человеческий организм.

Первая официально зарегистрированная вспышка заболева­ния, вызванная этим вирусом, произошла в Марбурге, тихом уни­верситетском городке в восьмидесяти километрах к северу от Франкфурта, в 1%1 году на одном из фармацевтических предпри­

ятий Беринга[1]. Смотритель, ухаживавший за животными, умер че­рез две недели после того, как он заметил симптомы таинственно­го заболевания у зеленых мартышек, привезенных в лабораторию Беринга из Центральной Африки. В лаборатории выращивали вак­цину, используя клетки почек этих обезьян. Очень скоро заболели и остальные работники лаборатории. Аналогичные случаи были отмечены в лабораториях Беринга во Франкфурте и в Белграде, в которые были завезены зеленые мартышки из той же партии.

Двадцать четыре человека, работавших в лаборатории, стали жертвами какого-то неизвестного заболевания, позже заболели шесть медицинских сестер, которые за ними ухаживали. Семь че­ловек из всех заразившихся скончались. Эта вспышка неизвестно­го инфекционного заболевания вызвала тревогу во всем мире и привлекла к этой трагедии внимание ведущих биологов и специа­листов по редким тропическим болезням.

Загадочный, никому не известный вирус, как выяснилось, раз­жижал человеческие органы. Он провоцирует множественные кро­воизлияния внутренних органов, и, перед тем как жертва погибает, каждый сантиметр тела кровоточит. Один из выживших после этой болезни сошел с ума. Таинственное заболевание буквально раство­рило клетки его мозга.

Следуя традиции, неизвестный вирус был назван по имени то­го места, где его впервые обнаружили.

Наиболее выдающиеся и известные микробиологи и биохими­ки учились в Марбурге, в их числе и Альбрехт Коссель, чьи иссле­дования помогли открыть ДНК, и Александр Иерсен, один из тех, кто обнаружил возбудителя чумы (названного в его честь Yersinia pestis). Вирус Марбург впервые был исследован в лаборатории име­ни Эмиля фон Беринга.

Очень похожий вирус был обнаружен через девять лет на бере­гах реки Эбола в Заире (теперь Демократическая Республика Кон-

Эмш1ь фон Беринг — лауреат Нобелевской премии в области медицины. Превосходный военный врач, ассистент Роберта Коха в Берлине, с 1893 профессор в Халле. с 1895 — в Марбурге. Основатель вакцинолопш и иммунологии. Совместно с Шибасабуро Китаса-то открыл способность животного и человеческого организма к образованию антител против возбудителей инфекции. Его исследования дали толчок для разработки вакцин против дифтерии и тифа.

го). За время эпидемии в Заире и соседнем Судане умерли четыре­ста тридцать человек. Вирус, вызвавший это страшное заболева­ние, был назван Эбола. В 1995 году почти в тех же районах Заира вспыхнула очередная эпидемия лихорадки Эбола.

Вирусы, обнаруженные в Африке, генетически слегка отлича­лись от штамма, зарегистрированного в Германии, но тем не менее были родственными. Исследование под электронным микроско­пом обоих штаммов вируса выявило, что они размножаются, «вы­стреливая» из клеток, уже захваченных ими для получения необхо­димых питательных веществ, крошечные волокна или нити, — это похоже на забрасывание удочки рыбаком. Нити эти были слегка за­гнуты на конце, точь-в-точь как рыболовный крючок. Готовясь за­хватить очередную клетку, они свиваются в кольца, словно микро­скопические лассо. Считалось, что Марбург и Эбола принадлежат к какому-то совершенно новому виду вирусных микроорганизмов. Им дали название филовирусы[2].

Несмотря на многолетнее изучение филовирусов, они все еще остаются загадкой. Мало что известно и о том, где скрываются эти вирусы и каким именно образом они передаются человеку. В неко­торых случаях заражение может произойти от укуса животного или насекомого. Есть случаи передачи заболевания половым пу­тем. Некоторые ученые предполагают даже, что вирус может содер­жаться в некоторых растениях. Известно также, что Эбола и Мар­бург могут передаваться от одного человека к другому без непосредственного контакта. Некоторые люди в Германии и Афри­ке заразились после пребывания в одной комнате с инфицирован­ными пациентами. Уровень смертности от лихорадки Эбола со­ставляет от 70 до 90 процентов.

До сих пор неизвестно, что служит природным очагом воз­никновения этих вирусов. Однако проведенные за последние го­ды исследования позволяют предположить, что вирусы веками сосуществовали с человеком, но оставались при этом незамечен­ными, лишь изредка давая о себе знать. Марбург и Эбола были отнесены к новой категории «экстренных или чрезвычайных ви­русов»*, которые могут стать такими же распространенными, как многие хорошо знакомые инфекционные заболевания.

Во время наших поисков по всему миру «многообещающих» вирусов, штамм вируса Марбург был найден и привезен в Совет­ский Союз. Это случилось почти через десять лет после того, как он был выделен. Из имеющихся записей до сих пор неясно, приобре­тен ли он в Соединенных Штатах или же прямо в Германии, одна­ко совершенно точно известно, что его тут же включили в список тех вирусов, которые представляют особый интерес для создания на их базе оружия массового уничтожения. Мы к тому времени уже успели изучить некоторые другие микроорганизмы, которые также поражают кровеносные сосуды и вызывают геморрагическую ли­хорадку, например вирус Хунин из Аргентины и Мачупо из Боли­вии. Но Марбург по сравнению с ними обладал более мощным по­тенциалом в военном применении.

Вернемся в Кольцове Устинов проводил там серию экспери­ментов с подопытными кроликами и морскими свинками, чтобы проследить реакцию организма на возрастание концентрации ви­руса Марбург. Случайный укол при такой концентрации вируса оз­начал, что количество вирусных частиц в крови превышает в сот­ни, может быть, даже в тысячи раз то, которое было у жертв в Германии. Я подумал, что его шансы на выживание были равны ну­лю.

Немедленно позвонив в отдел специальной техники безопас­ности, я попросил их послать своих сотрудников в Институт виру­сологии Министерства обороны в Загорске, где ученые разработа­ли антисыворотку**. После этого я позвонил в Министерство здравоохранения и велел отправить в Кольцово группу врачей с не­обходимой антивирусной сывороткой.

Но все это было напрасно. До Кольцова нужно лететь на само­лете четыре часа, а ближайший рейс был только вечером. Но даже если сыворотку успеют привезти, то с момента заражения пройдет почти два дня — в случае с вирусом Марбурга это была почти веч­ность. А в Загорске в нашем распоряжении находилось всего лишь сто миллилитров антисыворотки.

У Калинина проходило какое-то совещание, когда я заглянул в приемную и спросил у секретаря, можно ли с ним поговорить. Та­тьяна, только взглянув на меня, кинулась в кабинет. Генерал пре­рвал совещание и выслушал подробный доклад о том, что произо­шло.

—  Сейчас я ожидаю шифрограмму из «Вектора», но мне кажется, что у нас будет труп, — добавил я.

Калинин слегка побледнел.

— Неужели его не удастся спасти? — спросил он.

— Я бы не слишком на это рассчитывал.

— Придется доложить наверх, — вздохнул он.

Реакция в верхах на сообщение о несчастном случае волновала его больше, чем вероятная гибель бедняги Устинова, но нельзя бы­ло винить его за это. Нам было хорошо известно, что достаточно одной серьезной аварии, чтобы поставить под вопрос существова­ние «Биопрепарата». Были еще достаточно свежи в нашей памяти воспоминания о катастрофических последствиях трагедии в Свердловске. Да и после чернобыльской катастрофы прошел всего год, и Советскому Союзу меньше всего сейчас нужны были новые потрясения.

Однако вина за то, что произошло с Устиновым, ложилась и на государство. Приезжая с очередной проверкой на «Вектор», я не раз убеждался в том, как нещадно эксплуатируют порой наших лучших ученых. Сандахчиев никогда не говорил о том, что его сотрудники вынуждены работать в невыносимых условиях. Работа на «Векторе» была очень опасной. И полным безумием было позволять техниче­скому персоналу работать подолгу со столь контагиозными микро­организмами. Работая в Зоне III в тяжелых защитных костюмах, люди очень быстро уставали. От усталости реакция притуплялась, а в таком состоянии легко было совершить ошибку. Наша проблема

усугублялась еще и тем, что работа с вирусом Марбург началась до того, как «Вектор» обеспечили антисывороткой.

Устинов болел не больше трех недель. И все это время работы с вирусом не прекращались.

Шифрограмма, составленная Сандахчиевым, пришла после обеда в тот же день. Описание произошедшего было подробным, со всеми необходимыми деталями и не оставляло никаких надежд на благополучный исход.

Там говорилось о том, что Устинов с помощью лаборанта делал инъекцию вируса Марбург морской свинке. Как и положено, ее проводили в перчаточной камере. При этом Устинов надел две па­ры тонких резиновых перчаток вместо обычных толстых рукавиц, в каких по существующим правилам всегда полагалось работать в Зоне III. Эти рукавицы были достаточно эластичными и позволяли удерживать подопытных животных, которые пытались вырваться из рук.

По правилам животное, которому делась инъекция, привязыва­ли к деревянной панели. Но в тот раз Устинов нарушил инструк­цию. Он, по-видимому, был уверен, что без труда удержит морскую свинку в руке. Вполне возможно, он просто решил, что в этом слу­чае животное будет вести себя спокойнее. А может, просто спешил.

Вдруг лаборант случайно слегка толкнул его под локоть. Рука Устинова соскользнула как раз в тот момент, когда он начал впрыс­кивать содержимое шприца. Игла, проткнув насквозь складку кожи животного, вошла ему в палец, проколов перчатку. Показалась кровь.

Игла вошла в палец всего на пару миллиметров, однако капель­ка крови говорила о том, что вирус попал в кровь. Как только Усти­нов сообразил, что произошло, он бросился к телефону, стоявшему в лаборатории, и вызвал дежурного диспетчера.

Правила, установленные для подобных аварийных случаев, в дальнейшем соблюдались неукоснительно. Как только Устинов вы­шел из душа, его уже ждали медики, одетые в защитные костюмы.

Его немедленно перевезли в небольшую больницу, находившуюся на территории «Вектора», с изолятором на двадцать коек, который был отделен от внешнего мира толстыми стенами и герметичными дверьми.

До того как из Москвы привезли антисыворотку, врачи делали все, чтобы хоть как-то облегчить страдания Устинова. Он отлично понимал, что произошло, но иногда вдруг начинал верить, что все обойдется и что он останется в живых. Долгое время он был в со­знании и смог во всех деталях описать все, что случилось в лабора­тории, и даже примерно подсчитать количество попавшего к нему в организм вируса. Его жена, узнав о сучившемся, бросилась в боль­ницу. Но ни ее, ни детей в изолятор не пустили. Позже ей одной разрешили навещать его, но только до тех пор, пока она могла вы­носить его страдания.

Так продолжалось две недели, и каждый день на моем столе по­являлись шифрограммы, сухим медицинским языком извещавшие о ходе болезни Устинова. Уже потом из разговоров с коллегами и врачами, которые были рядом с ним, мне удалось составить более полную картину происходившего. Она дополнила рапорты живы­ми деталями и человеческими отношениями.

Устинов поначалу сохранял присутствие духа и даже шутил с медсестрами, планируя, какими делами будет заниматься в первую очередь. Через два дня он стал жаловаться на сильную головную боль и тошноту. Постепенно он становился вялым, неразговорчи­вым, черты лица как бы застыли: это было следствием токсическо­го шока. На четвертый день глаза у него сильно покраснели, на те­ле появились небольшие кровоподтеки, началось кровоизлияние в сосудах, расположенных прямо под кожей.

От боли Устинов только молча вздрагивал, лежа на койке. Вирус стремительно размножался в его организме. От слабости он не мог ни есть, ни говорить, ни двигаться и долго молча глядел в прост­ранство. Он часто терял сознание. Когда его состояние ненадолго улучшалось, ясность ума снова возвращалась к нему. Тогда Устинов просил принести ему ручку и бумагу. Пользуясь краткой передыш­кой, он старался записать свои наблюдения и ощущения. Но вирус с каждой минутой все больше разрушал его организм. Иногда заме­чали, как по его щекам текли слезы.

На десятый день лихорадка вдруг прекратилась, прошли и му­чительные приступы рвоты. Устинову стало казаться, что ему улыб­нулась удача и есть надежда на выздоровление. Он снова начал шу­тить и даже спросил о своей семье.

Но это был лишь краткий период ремиссии. Сравнивая шифро­граммы о ходе болезни Устинова с клинической картиной заболе­вания, вспыхнувшего в %1 году в Марбурге, я пришел к выводу, что для оптимистических прогнозов не было никаких оснований. Надежды наши таяли с каждым днем.

По просьбе Калинина я составил краткую справку о том, как протекает болезнь Устинова. Насколько мне известно, он передал эту информацию в Кремль.

На пятнадцатый день кровоподтеки на теле Устинова стали тем­но-фиолетовыми, а кожа его истончилась и напоминала перга­мент. Кровь, скопившись под кожей, начала просачиваться наружу. Она капала у него из носа, изо рта, сочилась даже из гениталий. До конца еще не изучен механизм, который запускается при попада­нии вируса в кровь и препятствует нормальному свертыванию кро­ви; тромбоциты, отвечающие за свертывание крови, разрушаются в первую очередь. По мере того как вирус распространяется по все­му телу, все внутренние органы начинают разрушаться.

Бесконечные, изнурительные приступы диареи оставляли зло­вонные черные лужи на простынях. Листки бумаги, на которых он время от времени делал записи, описывая симптомы своей болез­ни, медсестры осторожно поднимали с пола и выносили наружу, чтобы расшифровать. Но скоро он не мог уже больше писать.

Теперь количество филовирусов достигло многих миллиардов, и они продолжали размножаться в тканях с чудовищной быстро­той, отыскивая оставшиеся здоровые клетки. Каждый вирион, по­добравшись к клетке жертвы, образовывал нечто вроде «бруска», которым атаковал стенку клетку до тех пор, пока та не разрывалась. После этого выпущенные наружу дрожащие отростки, похожие на бесчисленные антенны, выискивали следующую жертву, и процесс преследования выбранной цели и разрушения повторялся снова.

Теперь Устинов подолгу лежал без сознания. Некоторые вспо­минали, что, придя в себя, он порой испытывал беспричинные приступы ярости. Рассказывали, что он иногда бредил, жалуясь на то, что свалившаяся на него работа превышает все разумные преде­лы. Другие утверждали, что такого никогда не было. Поскольку сей­час уже доказано, что многие вирусы могут оказывать влияние на поведение человека, то, вероятно, Устинова преследовала навязчи­вая мысль послать в Москву письмо с обвинениями.

Врачи, которые привезли антисыворотку в Кольцово, особенно не удивились, когда она оказалась совершенно бесполезной. Не по­могли и обычные антивирусные препараты, такие, как рибавирин и интерферон. Геморрагические лихорадки иногда можно выле­чить полным переливанием крови заболевшему. Но врачи, обсудив все, пришли к выводу, что в данном случае это вряд ли даст положи­тельный эффект.

30 апреля я получил длинную шифрограмму, в которой по­дробно описывалось состояние Устинова в тот день. Торопливо чи­тая ее, я понял, что, судя по симптомам, его состояние ухудшилось. И вдруг в глаза мне бросилась последняя строчка: «Пациент умер. Требуется разрешение на проведение патолого-анатомического вскрытия». Я без сил опустился на стул.

Хотя я ждал этого сообщения каждый день, потрясение все рав­но было ужасным. Немного придя в себя, я отправился к Калинину. Войдя к нему в кабинет, я сказал, что все кончено. Устинов умер.

—   Они хотят провести вскрытие, — добавил я. На лице Калинина не дрогнул ни один мускул.

—   Я доложу об этом наверх, — пообещал он и вернулся к бума­гам, с которыми работал. Он не спросил ни о состоянии вдовы Ус­тинова, ни о его сотрудниках.

Не знаю, какова была реакция высших чиновников на смерть Устинова, но одно могу сказать совершенно точно: ни единого письма с соболезнованием так и не было отправлено его вдове. Сандахчиев обратился в Москву с просьбой выделить жене и детям погибшего десять тысяч рублей помимо пенсии, которую по зако­ну должна была получить семья, потерявшая кормильца. В те годы это были немалые деньги, и Калинин поначалу проигнорировал просьбу, но в конце концов подписал приказ.

Но даже после смерти Устинов по-прежнему был в плену убив­шего его вируса. Риск заражения делал обычную в таких случаях процедуру омовения тела невозможной, поэтому его просто обра­ботали дезинфицирующим раствором, положили в пластиковый мешок, затем в металлический контейнер, который заварили и по­местили в обычный деревянный гроб. Только после этого решили, что можно без опасений предать его земле.

Похороны прошли достаточно быстро, чтобы не привлекать внимания. Сандахчиев произнес прощальную речь над мраморной надгробной плитой. Семья Устинова, его коллеги и близкие друзья пришли проводить его в последний путь. Их окружал плотный кор­дон сотрудников КГБ, следивших за тем, чтобы никто из посторон­них не узнал об обстоятельствах его смерти. Из Москвы так никто и не приехал.

Обсуждение каких бы то ни было происшествий или аварий (безразлично, закончилось ли все смертью или нет) было запреще­но. Но слухи о трагедии распространились очень быстро. В ходе расследования, проведенного совместно КГБ и Министерством здравоохранения, было установлено, что трагедия произошла по вине самого Устинова, нарушившего правила безопасности.

Поток административных указаний и приказов о строгом со­блюдении правил техники безопасности захлестнул все нахо­дившиеся в подчинении у «Биопрепарата» институты и заводы. Был издан приказ о модернизации систем хранения биологического материала. Необходимо было в течение десяти дней доложить о принятых мерах в Москву, точно так же, как это было сделано после аварии в Свердловске. Как и тогда, не было сказано ни слова о са­мой трагедии, только приказ строго соблюдать все меры безопас­ности.

В этой истории Устинов был не последней жертвой. Патологоа­натом из Министерства здравоохранения, приехавший делать вскрытие тела Устинова, случайно поцарапался иглой шприца, ко­торым брал у покойного образцы костного мозга. Этот человек, обозначенный в документах буквой «В», прошел через те же самые круги ада, что и Устинов, хотя, по мнению врачей, получил куда меньшую дозу вируса. После того как он провел в изоляторе «Век­тора» полтора месяца, в его состоянии наступило некоторое улуч­шение. Потом ему снова стало хуже, и его перевезли в Москву. Офи­циально никто в «Биопрепарате» не знал о его дальнейшей судьбе, но два врача из Третьего управления Минздрава сказали мне, что вскоре после переезда он умер.

Вирус, выращенный в лабораторных условиях, попав в живой организм, становится еще опаснее. Поэтому неудивительно, что образцы вируса Марбург, взятые из тканей Устинова во время пато-лого-анатомического вскрытия, отличались от первоначального штамма. Дальнейшие исследования вскоре показали, что новый штамм обладает гораздо большей устойчивостью, чем тот, с кото­рым работал Устинов.

Предсказать следующий шаг было нетрудно. Как только стали известны результаты исследований, решили заменить старый штамм на новый, который назвали Вариант U в честь Устинова.

В конце 1989 года в Москву пришла шифрограмма. Она была подписана Сандахчиевым. В ней сообщалось, что рецептура на ос­нове вируса Марбург Вариант U готова к использованию в качест­ве оружия. Сандахчиев просил разрешить проведение испытаний.

Строительство на «Векторе» отставало от намеченного графи­ка, и поэтому испытательные камеры все еще не были готовы. Ос­тавались только три объекта, где можно было бы провести испыта­ния нового опасного штамма: в Омутнинске, в Степногорске и в Оболенске. Оболенск отвергли сразу же — из-за его близости к сто­лице. В Омутнинске полным ходом шла подготовка к испытаниям нового вида оружия на основе чумы. Единственным вариантом был Степногорск.

Но на этом заводе никогда еще не проводились подобные ис­пытания с вирусами. Как только я отдал приказ подготовить завод к испытаниям вируса Марбург, полковник Геннадий Лепешкин, сменивший меня на посту руководителя предприятия в Степногор­ске, тут же принялся протестовать.

—  Я думаю, это слишком опасно, — твердил он.

Оказывается, что человек, когда-то называвший беднягу Нико­лая Чернышова «парнем, угробившим кучу народа в Свердловске», был здравомыслящим, рассудительным директором огромного объекта. И я его хорошо понимал, но приказ есть приказ…

—  Гена, прекрати спорить, — заявил я. — Мы должны это сделать.

Бомбочки, или, как мы их называли, изделия, наполненные ви­русом Марбург, надежно зафиксировали и поместили в металличе­ские контейнеры, чтобы перевезти по железной дороге. Груз со­провождала вооруженная охрана и группа ученых. Дорога в Степногорск заняла почти двадцать семь часов. Вслед за этим со­ставом вышел второй, с подопытными животными.

В период подготовки к испытаниям я дважды побывал в Степ­ногорске. После моего перевода в Москву прошло два года, но ком­плекс настолько вырос, что его было не узнать.

Аэрозольные испытания нового оружия в камерах на обезьянах прошли успешно: все двенадцать обезьян умерли в течение трех недель.

В начале 1990 года вирус Марбург Вариант U был готов к при­емке, ждали только приказа из министерства.

Оказалось, что культивировать вирус Эбола куда сложнее, чем Марбург. Нашим ученым никак не удавалось достичь необходимой концентрации. Но к концу 1990 года эта проблема была наконец решена. Мы были в двух шагах от создания еще одного вида ору­жия — на базе вируса Эбола. А в Загорске ученые заканчивали рабо­ту над вирусом лихорадки Ласса и обезьяньей оспы.