Пьюшкин, фугасик и «ыц»

Как-то осенью 200… года я вернулся в Москву после неудачной авантюрной поездки в Африку. В те времена я ввязывался в безумные мутные дела и искал душевного успокоения в разных частях света. В Африке все не сла­дилось в самом начале пути, и проводника-марокканца на наших глазах переехал грузовик. Лишившись единст­венного контакта с работодателем, группа таких же за­блудших душ, как и я, промыкалась еще пару дней и злая, без денег и планов на дальнейшую жизнь разъехалась несолоно хлебавши.

Москва встретила меня дождями, утренними тумана­ми, тишиной и волей к движению. Прямо в тот момент, когда я входил во двор, на моих глазах из окна 7-го или 8-го этажа с веселым криком выпрыгнул человек. Он упал на козырек подъезда. Затих там на мгновение и вдруг приподнялся и спрыгнул еще раз уже на асфальт, на сей раз с высоты второго этажа. Упал он как-то полу­плашмя, боком, что-то в нем хрустнуло. Я зачарованно смотрел, как он, словно восставший из ада в фильмах американских ужасов, поднялся снова на ноги и побе­жал! Пробежав еще метров тридцать, он упал, дернулся и затих, выкинув вперед руки. К нему уже устремились лю­ди. Я стоял как вкопанный и не верил всему происходя­щему. Возвращение явно удалось. Отличное начало но­вой жизни! Потом мне рассказали, что погибший был под дозой наркотиков и умер бы даже и не падая с этажей от одной только передозировки, а мчался он, по словам его приятелей, за еще одной дозой… Но мне хочется верить, что у него была другая, более возвышенная цель и имен­но она дала ему такую силу…

Делать мне по приезде в город особо было нечего, я был совершенно один, денег хватало дотянуть до зимы, и я читал книги и листал бездумно иностранные словари и узкоспециализированные энциклопедии или слонялся по берегам речки и прудов в своем спальном районе. В одну из таких прогулок я наткнулся на своего давниш­него приятеля, Никитку. Никита был веселым малым, не­унывающим циником и доморощенным философом. Ра­ботал он на местной почте по утрам, что-то там сортиро­вал и грузил, получал копейки, но был доволен свободной жизнью и дорожил незанятым ничем време­нем. На выходные он обычно уезжал к себе в деревню в Подмосковье, где пил литрами самогон и при этом умуд­рялся добровольно бесплатно участвовать чернорабо­чим в восстановлении деревенской церкви. Родственные души не могли не встретить друг друга на малочисленных тропинках нашей местности. Встретившись, мы радостно напились в гараже у знакомого механика и потом полно­чи пьяные вдрызг гоняли на мопедах по спальному рай­ону, пугая прохожих и получая в спину проклятия еле уворачивающихся от нас людей и брошенные бутылки. Мы горланили на ходу песни и только чудом не убились сами и не наехали ни на кого. Горьковатый ветер свобо­ды бил в лицо. Нам было хорошо, перед нами лежали сот­ни дорог, и они все были нам безразличны.

После этого мы стали встречаться с Никиткой почти каждый день. Он стал моим Хароном в небольшом удиви­тельном и страшном мире наших многоэтажных блоков, населенных святыми и чудовищами, убийцами и акаде­миками, красавицами и уродами. Каждый день я знако­мился с новыми людьми. Мопеды мы частенько брали по­кататься у молодого местного наркокурьера Стаса. Про­фессия Стаса была востребована и популярна в спальных районах Москвы, которые тихо и сонно, незаметно для СМИ-общественности, все больше погружаются в густой наркотический дурман, пока остальная страна строит светлый капитализм, обсуждает какие-то свои и мировые проблемы и зависит от цен на нефть. Стаса и его клиен­тов цены на нефть если и интересовали, то лишь косвен­но. Стае, отсидевший в психбольнице полгода, копил деньги на бегство в Европу и на покупку там яхты. Был он в принципе неплохим парнем, сам никогда не торговал, а свою совесть успокаивал тем, что только перевозит де­шевый товар и деньги, а также периодическим транжир­ством своих сбережений в ночном клубе у станции метро, где поил за свой счет всех некрасивых девушек, краси­вым в своем внимании он в такие моменты отказывал из принципа.

Тот же Никитка познакомил меня и с Климом, что стало главным событием осени и зимы того года. Клим был охранником гаражей. Жил он и работал на втором этаже вышки на въезде на стоянку. Когда я первый раз увидел данное сооружение, то был ошеломлен. Первое, что бросалось в глаза, — это развевавшийся над выш­кой советский красный флаг, что в 200… году казалось немыслимым. Поражала и странная крупная табличка на стене здания: «Трындец-Юрт». Хмурый небритый му­жик спустился к нам вниз по винтовой лестнице на крик Никитки и недовольно сунул мне свою гигантскую лапу: «Клим». Никитка звякнул стеклянной тарой в пакете, и чуток подобревший лицом Клим кивнул нам наверх. Внутри вышки я испытал второй шок. Все стены были обклеены газетными вырезками статей и фотографиями с изображениями убитых и живых чеченских боевиков. Помимо знакомых рож Дудаева, Масхадова, Басаева, Ра­дуева и Хоттаба, там были десятки неизвестных мне фи­зиономий. На одной из стен была прикреплена мишень для дротиков, а над ней висели прибитые гвоздями зе­леные ленты шахидов. Другую стену занимала большая, нарисованная от руки карта Чечни с помеченными на ней населенными пунктами и расположением частей, со стрелочками и крестиками. Клим лишь хмыкнул, заметив мое удивление, и достал из сейфа граненые стаканы.

С Климом мы подружились сразу же. Он обладал бес­ценным даром — умением молчать. По его молчанию я догадался, что он, скорее всего, воевал в Первую Чечен­скую и внимательно отслеживал, что происходило во Второй. Я, видимо, был ему симпатичен и своей способ­ностью не произносить ни слова часами, и рассказами о своих похождениях, и тем, что как-то само собой сложи­лось, что я время от времени притаскивал ему распечатки Интернет-новостей и статей. Обычную бумажную прессу Климу завозил раз в неделю на своем мопеде Стае, весе­ло закидывая обвязанные бечевкой бумажные трубки в окно вышки.

Клим обладал авторитетом на районе. Я ни разу не видел и не слышал, чтобы кто-то ему перечил. Только ему мог сойти с рук советский флаг над вышкой. Видимо, вла­делец стоянки был ему чем-то сильно обязан. Объясне­ние у Клима было простое: «Под этими флагами мы были в Грозном и под ними гоняли на БТР по руинам города». Как оказалось, несколько дней вышка носила название «Нохчи-Мартан». По мнению Клима, в переводе это должно было означать «Мертвый чеченец», как чечен­ский город Урус-Мартан значит «Мертвый русский». Та­кого владелец гаражей уже стерпеть не мог и после неко­торых пререканий уговорил Клима сменить вывеску на другую, менее разжигающую рознь. Клим остановился на названии «Трындец-Юрт». Мои попытки объяснить Кли­му, что у «Урус-Мартан» совершенно другая этимология, связанная с речкой и казачьим атаманом, и что «мертвые русские» здесь ни при чем, были резко оборваны вопро­сом: «Ты там был? Нет. Мне виднее, что значит это назва­ние». Так я и стал захаживать на блокпост «Трындец-Юрт».

В обязанности Клима, помимо охраны, входила за­пись номеров всех въезжающих и выезжающих автомо­билей, для чего у него на стойке хранился огромный гроссбух. На эти обязанности Клим обычно не обращал внимания, а от балды раз в день вносил номера машин. Из-за этого у него были вечные проблемы с владельцем, но Клим на это тоже не обращал внимания. Помимо кар­ты Чечни и вырезок, на вышке имелась веранда с пре­красным видом на речку, пара уютных диванчиков, сейф, холодильник и старинный двухкассетник «Филипс».

Обычно я приходил в Трындец-Юрт под вечер. При­носил десяток банок пива «Факс», от которого не бывает похмелья. К тому же времени подтягивался и Никитка. Мы усаживались на диваны на веранде и наблюдали за рекой, рыбаками, прогуливающимися людьми. Потом на­ступал торжественный час заката, который мы проводи­ли в полном молчании, погруженные в свои мысли и за­нятые созерцанием красот неба. Лишь изредка тишину и покой нарушал звук поднимающегося и опускающегося шлагбаума.

Через месяц мы стали свои в доску. Я уже, к восхи­щению и удовольствию товарищей, таскал на вышку привозимые мне из-за границы редкие вина, Никитка приволок коробку древних кассет, и мы ставили на ве­ранде то «Сектор Газа», то «Ласковый Май» и «Модерн Токинг», а иногда и «Джипси Кинге» или случайно ока­завшиеся в коробке ноктюрны Шопена. Вспоминали до­перестроечное детство, смеялись до слез под дурацкие песенки, а Никитка говорил о Боге и о строительстве де­ревенского храма. Никитка, горячась, убежденно твер­дил, что люди бегают, машут руками, кидаются камнями, в надежде поймать Бога, как какую-то пигалицу. А кто-то сидит в засаде и терпеливо ждет его появления, ло­мая голову над тем, что может послужить приманкой. Кто-то внимательно идет по следу, каким-то образом определяя следы Бога. Главное, никто, абсолютно никто не знает, что делать с ним, если он будет пойман, если они добудут его. А я зачитывал им вслух учебник по ис­тории Востока и комментировал отдельные пассажи, выслушивая нестандартные взгляды моих товарищей на историю человечества и отдельных его народов, чуть оттаявший Клим с удовольствием после просмотра оче­редной газетной вырезки или распечатки ставил кре­стики в каких-то своих списках в гроссбухе живых и мертвых боевиков. Нас не любили владельцы машин, владелец гаражей и просто прохожие. Нас не любила дворовая шпана, так как мы никого больше не допуска­ли в вышку, но нам было все равно.

Шла осень 200… года, у нас не было ни семей, ни женщин, ни нормальной работы, у нас не было никакого будущего, а только глубокий отпечаток нашего прошлого и настоящее, которое нам нравилось. Иногда, уже сильно набравшись каким-нибудь португальским вином, мы на­брасывали на плечи бушлаты и кружили по веранде в странном танце, прибавляя к взмахам наших рук и взмахи пустых рукавов. Шестирукая богиня счастья жила в те дни на вышке «Трындец-Юрта»…

Однажды ранним утром я проснулся на вышке. Ни-китки не было, а Клим дрых под бушлатом. Я поставил ки­пятить чай, а сам вышел на веранду вдохнуть холодного воздуха. Привычно осмотрев панораму, я уже хотел было вернуться к кипятильнику, но что-то привлекло мое вни­мание. В утренней дымке я различил два силуэта: чело­века и собаки. Человек шел медленно, часто нагибаясь и что-то пристально разглядывая на земле, переворачивая какие-то предметы. Собака бежала чуть впереди челове­ка, нарезала небольшие круги, так же рыла носом что-то в тумане. Они двигались на расстоянии метров шестиде­сяти от вышки. Человек, лет сорока, в старомодном мятом плаще и немецкая овчарка. «Этот человек — воен­ный», — вдруг произнес проснувшийся и оказавшийся за моей спиной Клим. «Эта овчарка — не собака», — поче­му-то сорвалось у меня. Так в нашей жизни появились Пьюшкин и Фугасик.

Их клички, как вездесущий и всезнающий Харон на­шего двора, сообщил Никитка через несколько дней. Как оказалось, человек и собака появились во дворе со­всем недавно, где-то с неделю назад. Пьюшкин был охоч до халявной выпивки, пил только водку и ходил со своей железной кружкой, которая была приторочена цепочкой к брючному ремню. По словам Никитки, Пьюшкин просто подходил к компаниям, которые в оби­лии кучковались у подъездов и на детских площадках, протягивал кружку и кивал на нее. Если его посылали на три веселых русских буквы или не плескали 100 грам­мов, то он молча разворачивался и шел дальше. Тем не менее ему мало кто отказывал. В нашем дворе любили странных и новых персонажей. Из-за молчаливой тяги к водке и невнятного халата-плаща к мужику быстро при­клеилось прозвище Пьюшкин. Фугасик объяснялся еще проще. Собака никогда не стояла спокойно, а так и но­ровила резко сорваться с места по поводу и без. Но са­мое главное было другое — Пьюшкин был немым, и у него не было документов.

Поселился он в двухкомнатной квартире на седьмом этаже второго дома в стандартной спальной коробке вы­соток. Квартира давно пустовала, ее хозяева переехали в Питер, а квартиру периодически и с большими перерыва­ми сдавали разным людям. Поначалу Пьюшкина приняли за такого квартиросъемщика, но потом в нем будто бы признали сына жившей здесь одинокой женщины. Так или иначе, личность Пьюшкина установить не удалось, на все расспросы он лишь привычно протягивал свою круж­ку, опрокидывал огненную воду в глотку, благодарствен­но кивал и уходил дальше. При попытке силой обыскать его Пьюшкин неожиданно для его внешнего вида отреа­гировал мгновенно. Двое схвативших его парней вдруг оказались на земле со сломанными носами и окровав­ленными ртами, а Фугасик в прыжке повалил на землю третьего и угрожающе клацал зубами у горла ничего не успевшего понять дурака. Больше Пьюшкина никто не рисковал трогать.

Все это нам с Климом выложил Никитка. До некото­рых пор наши дорожки с Пьюшкиным и Фугасиком не пе­ресекались. Как-то утром, часов в шесть, еще до шорк-шорк метел оранжевых таджикских дворников, я вышел на балкон своей квартиры и увидел знаменитую парочку. Пьюшкин шел по обочине дороги с палкой и то и дело ше­велил ею разный мусор. Фугасик обнюхивал землю перед ним. Я подождал, пока они завернут за угол дома и через 10 минут снова появятся с другой стороны, продолжая что-то искать. Закончив с дорогами, к моему удивлению, Пьюшкин и Фугасик направились к детской площадке и так же перерыли песок в песочницах, обошли качели и турники. Затем они ушли в сторону остановки, к которой уже тянулись первые люди, отъезжающие в город на ра­боту. Похоже, парочка искала пустые бутылки и банки, чтобы сдать их в пункт приема тары в ближайшем уни­версаме и заработать чуток деньжат, а в песке они могли искать оброненные игрушки или потерянные мамашами украшения?

Но что-то мне не нравилось в моей же идее. Я вставал несколько дней подряд пораньше и каждый раз стано­вился свидетелем неизменного обхода территории двора Пьюшкиным и Фугасиком. Самое странное, что я ни разу не видел, чтобы они брали что-то с собой, весь хлам по­сле изучения откидывался в сторону. Вечером я расска­зал Климу и Никитке о своих наблюдениях. Никитка от­реагировал вяло, мало ли психов в нашей жизни, эка не­видаль, а Клим вдруг помрачнел. В тот день мы не сказали друг другу больше ни слова, а посидели пару ча­сов в молчании и, прикончив две бутылки портвейна, ра­зошлись.

На следующий день я еще при подходе к «Трындец-Юрту» впервые увидел, что Клим находится не на веран­де, а стоит на земле у лестницы. Он стоял с Пьюшкиным и лил ему водку в кружку. Я подошел. «Поздоровай­ся, — сказал мне мрачный Клим. — Это — сапер». Я внимательно разглядел Пьюшкина. Гладко выбритое лицо, седоватая голова с первыми признаками облысе­ния, морщины и нездоровый цвет кожи, говорящие о по­стоянном употреблении алкоголя. И пустые глаза, неви­дящие. В руке Пьюшкин держал палку, конец которой заканчивался стальным прутом. Это был щуп. Клим пы­тался задать еще несколько вопросов, но безуспешно. Пьюшкин кивнул, таким образом сказав «спасибо», и пошел прочь.

Клим развил бурную деятельность. Он позвал Пьюш­кина на вышку и смотрел, как надолго замер Пьюшкин у карты Чечни. Вскоре во двор приехала небольшая деле­гация знакомых Клима, таких же угрюмых и неулыбчивых парней. Они отправились в квартиру Пьюшкина, но через полчаса вышли оттуда с напряженными лицами, нервно покурили у подъезда, махнули рукой, потом забрали у Клима все запасы водки из сейфа и тоже исчезли. Клим еще неделю куда-то звонил, но не получил никакого ре­зультата. Он плюнул на это дело, но для Пьюшкина завел у себя на вышке отдельную бутыль алкоголя, а для Фуга-сика хранил куски мяса.

Фугасик поражал мое воображения не меньше, чем сам Пьюшкин. Он не был собакой. Я был уверен на все сто, что Фугасик — это человек. Скорее всего, сослужи­вец и ангел-хранитель Пьюшкина. Он вел себя как чело­век, он понимал разговоры окружающих, он откровенно скалил зубы над сальными шутками шпаны и оборачи­вался на красивых женщин, он мог ткнуть носом верную фигуру на шахматной доске двух алкоголиков, он без­ошибочно тащил Пьюшкина туда, где наливали, он всегда вовремя тянул за плащ Пьюшкина, когда тот начинал хоть чуть пьянеть. Ведь Пьюшкина, несмотря на его кружку и хождения по территории, никто и никогда не видел пья­ным. Фугасик в какой-то момент прекращал прогулки своего напарника, и они уходили домой, чтобы утром на­чать свой обход и поиск взрывчатых веществ и настоя­щих фугасов.

Я часто смотрел на их утреннюю работу и думал, что, в сущности, никто из спешащих по своим делам людей не знает и не подозревает, что их покой пытаются сбе­речь сумасшедший и собакочеловек. Обход происходил всегда в одно и то же время и при любой погоде. В страшный осенний ливень я видел знакомые силуэты. Они работали. А Клим все чернее матерился при чтении очередных новостей о терактах и потерях наших войск в Чечне…

Вскоре мы все привыкли к Пьюшкину и Фугасику. В очередной раз о них заговорили на Новый год, когда пи­рующая разлагающаяся Москва давала бесконечный многодневный пьяный залп из всех китайских калибров и запускала фейерверки. Пьюшкин обезумел в те дни. Он ложился на снег и изучал неразорвавшиеся петарды, он передвигался по двору короткими перебежками и жадно вдыхал запах пороха, стоявший над Москвой. Он тратил полночи на обход территории и сильно осунулся, обычно пустые его глаза теперь выражали усталость, озабочен­ность и нервозность. Фугасик тоже отощал и, все чаще рыча, тянул напарника домой. Все могло закончиться плохо, так как жильцам двора надоел шастающий сума­сшедший, он пугал их детей и их самих. Они уже начали писать жалобы в инстанции, но Пьюшкина спас один слу­чай.

На Рождество Пьюшкин принес на руках почти за­мерзшего насмерть пьяного парня, уснувшего в сугробе. Фугасик обнаружил его, присыпанного снегом, на обочи­не. Совместными усилиями они вытащили его, Пьюшкин нашел в кармане у паренька документы и принес тело по адресу. Обезумевшие от счастья родители мажора выда­ли сумасшедшему большую сумму денег и наказали сосе­дям ни в коем случае не трогать спасителя их единствен­ного обмороженного отпрыска. Семья эта была одной из самых богатых во дворе и многим помогала приработком, так что к ней прислушались. Да и новогодние праздники подошли к концу, и Пьюшкин перестал нервно реагиро­вать на пальбу и мельтешить во дворе.

В то время я удачно поймал редкую и единственную в своем роде ночь, когда сильная вечерняя поземка выме­ла с прудов весь снег, и лед на замерзшем пруду превра­тился в почти идеально ровную поверхность. Я схватил коньки и отправился кататься при луне в полном одино­честве. Это трудно передать, когда ты свободно сколь­зишь по черному льду и нет никакой уверенности, что ты не провалишься под корку и не пойдешь на дно. И кроме ветра и режущих звуков лезвий ничто не нарушает то­тальную тишину… Бескрайняя равнина под ногами и бездонное небо над головой, с луной, будто бы обтянутой просвечивающей кожей, через которую видны ее внут­ренности… Мне в голову лезли странные мысли. Я верил, что каждый удар сердца отмеряет время. Если голова, ду­ша, сердце полны каким-либо предметом, кровь посте­пенно превращается в этот предмет. Вот я думаю об этой зиме, накапливаю свою любовь к ней, и кровь превраща­ется в темную речную воду под коркой льда, а когда я бу­ду ранен, то снег вырвется наружу из раны и вокруг для всех наступит другое время суток, другой сезон, другая география. Снегопад, русская равнина, вечер. А если я буду убит?

Уже возвращаясь, мокрый, уставший, но счастливый, я вдруг нос к носу столкнулся со стоящими бездвижно на пирсе Пьюшкиным и Фугасиком. Я встретился с Пьюшки­ным взглядом и чуть не умер от страха. У него были абсо­лютно разумные, умные глаза. Ни тени обычной пустоты и отрешенности, ни тени безумия. Он на секунду задер­жал на мне взор, и я увидел огромное одиночество в его глазах. Такое же безбрежное, как лед за моей спиной. Потом его глаза вновь приняли обычное, ничего не выра­жающее выражение. Я двинулся в сторону дома, и они пошли рядышком. Мы молча дошли до двора, и, когда я уже хотел свернуть в свой подъезд, Пьюшкин вдруг осто­рожно взял меня за рукав и потянул в сторону своего до­ма. Я удивленно взглянул на Фугасика, и тот мне по-доб­рому улыбнулся. Чем черт не шутит. Я решился. Мы под­нялись на седьмой этаж, и Пьюшкин вошел в незапертую дверь, включил свет. Передо мной предстала обычная советская квартира. Мы разулись, Пьюшкин двинулся на кухню, а я не удержался и сделал шаг в глубь квартиры. Большая комната выглядела так, будто это был книжный склад. Она была засыпана книгами, книги лежали кучами, нагромождениями, как картошка на овощебазе. Я поднял несколько томов. Это были стихи. Поэзия на разных язы­ках. На немецком, испанском, английском, португаль­ском, на языках, которые я даже и не знаю… Я залез в глубь одной из куч и вытянул наугад еще пару книг. Опять поэзия… Я зашел во вторую комнату и включил свет. Где-то в углу вспыхнула лампочка в газетном аба­журе, к ней из центра потолка тянулся провод… а сте­ны… ободранные стены, грязные, были расписаны страшными корявыми буквами «Грозный-95», «Пусть она не права, но это моя Родина», «Санек-94», «Тамбов», «Са­мара», «Вечная память дальневосточникам», «Русские, спасите нас», «Добро пожаловать в ад» и еще и еще, над­писи разных размеров, совсем мелкие…Какие-то номера в/ч, координаты, позывные… Я отшатнулся от этой стены смерти… В углу валялся тюфяк, где, видимо, спал Пьюш­кин, по периметру комнаты вдоль стен стояли сотни пус­тых бутылок из-под водки, многие из них, залитые вос­ком, были превращены в подсвечники… Меня вдруг ста­ло мутить, физически накрыла волна тошноты и потемнело в глазах, уже плохо помня себя, под удивлен­ный лай Фугасика я выскочил из квартиры. Чтобы нико­гда не встречаться больше с Пьюшкиным. Чтобы поста­раться не вспоминать эту чертову комнату, эти две черто­вы комнаты.

Но спас Пьюшкина от беды все же Никитка. В нашем дворе, помимо всех остальных персонажей, жил и Пре­датель. Опустившийся журналист, когда-то работавший в Чечне на Радио Свободы и Немецкую волну. Что уж он там написал, теперь никто не знает, говорили, что у него были почетные западные премии за репортажи о штур­ме Грозного, что он был богат и имел хорошую иномарку и личного шофера, но так или иначе он тронулся умом. Какое-то время он, как и Пьюшкин, ходил по улице и клянчил выпить. При этом он напивался до полуобмо­рочного состояния и падал на колени перед молодыми парнями, просил у них прощения за что-то, за свои ре­портажи с войны и за какие-то истории. О чем он гово­рил, было непонятно. Но был он мерзок и вызывал брезгливость даже у законченных синяков. Его стали бить. Били нещадно, ломали кости, разбивали голову, выносили зубы. Он захлебывался кровью, соплями и слезами и все просил простить. Его сторонились, и вско­ре и у него пропала охота получать побои. У Предателя вдруг неизлечимо заболела дочь. Он ходил и просил, чтобы его простили ради дочери. Он пил один, спивался, и все дело шло к открытому и такому же беззубому рту ждущей его могилы. Однажды его путь пересекся с тро­пинкой Пьюшкина. Никитка в тот день возвращался до­мой с работы, когда увидел бегущего в ужасе с выпучен­ным глазами и верещащего как свинья Предателя и пре­следующего его с перекошенным от ненависти лицом Пьюшкина. В руке у Пьюшкина был армейский штык-нож. Предатель бежал быстро, какими-то гигантскими скачками, но Пьюшкин стремительно, упрямо сокращал дистанцию. Потом Никита не мог сказать, почему он так поступил. Все это заняло пару секунд, но он поставил подножку Пьюшкину, и тот упал. Упал, вскочил и с нали­тыми кровью глазами, что-то рыча, схватил Никитку за голову и занес нож, но тут в эту сцену вмешался Фуга­сик, который до этого почему-то бежал рядом и не дого­нял Предателя, а теперь повис на руке своего напарни­ка. Пьюшкин обмяк… Отпустил Никитку, еще раз по­смотрел вслед убегающему все дальше врару и отвернулся. Фугасик покачал головой и примирительно лизнул Никитке руку. Никитка обиды не таил, улыбнул­ся, впервые в жизни смело хлопнул по плечу стоявшего к нему спиной Пьюшкина: «Бывает, брат!»

История эта имела трагическое продолжение. В при­падке очередного алкогольного покаянного безумия, че­рез несколько дней Предатель убил свою семью, дочь, жену и родителей. Зарезал и сдался милиции. Больше о нем ничего не слышали. Никитка винил себя, что не дал Пьюшкину догнать…

Мы все реже встречались с Климом и Никиткой. Ни­китка все чаще пропадал в деревне и редко появлялся в Москве. Клим все больше озлоблялся, а я, после того как побыл в гостях у Пьюшкина, со все большим скепсисом относился к его вырезкам из газет. Я решил взяться за ум и поступал учиться на очередное высшее, готовился к эк­заменам, оформлял бумаги. Вскоре я узнал, что произош­ло вооруженное нападение на «Трындец-Юрт».

Возле вышки какие-то залетные кавказцы поздно вечером начали приставать к девушке. Поддатый Клим спустился из своего командного пункта и пинками про­гнал двух молодчиков, они, в свою очередь, пообещали вернуться и прикончить обидчика. Клим поднялся к се­бе, достал из сейфа охотничье ружье и припасенные бу­тылки с зажигательной смесью, что потом меня нисколь­ко не удивляло. На сейф поставил чайник в шапке-ушанке и сверху накинул бушлат, а сам спустился к гара­жам, залег за бетонным блоком, открыл флягу с конья­ком и начал пить из горлышка. Кавказцы появились че­рез 15 минут на двух машинах. Они резко тормознули у вышки, выскочили и открыли по маячившему в окне си­луэту огонь из автоматического оружия. Оказавшийся во фланге у них Клим сделал выстрел дробью и кинул первую бутылку с зажигательной смесью. Дробь попала в цель: один из кавказцев взвыл и упал на землю. Бу­тылка же, вместо того чтобы попасть в машину, угодила дном ровнехонько в лоб другому боевику. Тот свалился от удара как подкошенный сноп, а обозленный неуда­чей Клим швырнул вторую бутылку, флягу с коньяком и произвел еще один выстрел. Летящие в боевиков стран­ные предметы, потери среди них и все никак не падаю­щий силуэт на вышке подорвали их моральный дух, и кавказцы дрогнули. Попрыгав в машины, они рванули прочь под матюки Клима. Через 5 минут подъехала ми­лиция, знакомые Клима из местного ОВД и прочие служ­бы. Клим дал скромные показания, «ничего не видел, слышал пальбу, отходил в туалет» и смог в итоге избе­жать судебного преследования. Но от вышки мало что осталось. На изорванной пулями стене от надписи «Трындец-Юрт» остались лишь две буквы «..ы…ц». Кли­ма на этот раз уволили. Наш «ыц» снесли и отстроили вышку нового гаражного товарищества. Иногда я вижу там двух раскаченных охранников в розовых майках с кока-колой в руках.

Я увидел его еще раз через год. Он ехал в дорогом джипе и окликнул меня, опустив стекло. Я не сразу уз­нал, кто это. На меня смотрели колючие глаза холеного человека. Клим вышел из машины, и мы минут пять по­говорили. Никитка ушел учиться в семинарию, в его планах было получить сан и приход в своей деревне. Стае не купил яхту в Европе. Из Стаса опера пытались сделать агента в наркобанде, но тот отказался, и его убили в камере. Пьюшкин и Фугасик исчезли после той зимы. Квартира его сгорела, но обугленных тел внутри не нашли. Говорили, что приехали чеченцы и убили его, кто-то говорил, что его сожгли потом прямо на прудах азербайджанцы-риелторы из-за квартиры, а кто-то вы­двигал версию, что его забрали куда-то нашедшиеся родные однополчане. Сам же Клим теперь возглавлял строительную фирму, по его же словам, в подчинении у него была толпа рабов-гастарбайтеров, которые и при­носят ему неплохой доход. Он что-то сказал мне сквозь зубы, что также держит в зиндане забавы ради несколь­ко пойманных им чеченцев, а список боевиков, что он вел в гроссбухе вместо номеров машин, теперь полно­стью закрыт крестиками. После этого он неприятно за­смеялся и вдруг сказал: «Хорошие были времена в «Трындец-Юрте»… но всю жизнь на блокпосту не про­сидишь, надо рано или поздно начинать действовать са­мим. Мы опоздали^ дележу, но еще есть шанс побороть­ся». Клим предложил пойти к нему в фирму, я обещал подумать. На том и расстались.

Я часто думал о той осени и той зиме. Я часто удив­лялся, как при всей этой катавасии и нашей молодости некоторым из нас удалось остаться в живых и удержаться в своем уме, хотя есть ощущение, что потеряли мы что-то большее, чем обрели. Это был сезон в жизни, когда одна страница уже закончилась, а другая не началась, и те не­сколько месяцев как раз были моментом перелистыва­ния, страница не лежала плашмя, а вертикально стояла, превратившись для глаз в узкую черную полосу, в лезвие клинка судьбы. И можно было лишь догадываться, на­сколько будет повествование на новой странице следо­вать к сюжету старой, или для кого-то закончится глава или вся книга целиком… Я часто, все равно, как ни стара­юсь забыть, вспоминаю квартиру Пьюшкина, комнату из прошлого, заваленную никому не нужными стихами, и комнату его вечно настоящего… Судя по всему, обе ком­наты тоже навсегда ушли, выгорели из сюжета новой книги нашей страны… Хорошие были времена в «Трын­дец-Юрте».

А что же я?.. И если вдруг вы увидите по телевизору, как где-то в очередной горячей точке планеты на цель выходит американская крылатая ракета, съемка ведется с носа, как они любят это показывать, и при приближе­нии к объекту прямо перед вами на долю секунды мелькнет на экране смешной силуэт в бушлате, счастли­во и пьяно танцующий и кружащийся под «Джипси Кинге» с банкой пива «Факс» в руке, то, скорее всего, это буду я.