Шрам

ЭТО случилось в конце декабря 1999 года. Наша рота уже больше месяца стояла заставой, блокируя Айрак — чеченский поселок, где, по разведданным, окопалось около шестисот боевиков.

Свободного времени была уйма, и я решил вести дневник, куда стал записывать все происходящее со мной.

Палатка постепенно наполнялась теплом оттого, что Юрка Городничев зарядил в печку новую партию дров. Прогорая, они шипели и потрескивали. Мы только что вернулись с поста, где продежурили всю ночь, и теперь имели право на законный отдых. Юрка вытянул озяб­шие руки к раскаленной трубе и с блаженством впиты­вал тепло.

Я не помню, когда мы с ним стали называть друг друга по имени. Познакомились мы еще в Сызрани на призыв­ном пункте, в душном кинозале, где слушали речь какого-то отставного полковника. Я обратил внимание на невы­сокого паренька, который сидел отдельно от всех. Он был совсем один, и мы с радостью взяли его в свою компа­нию.

Потом был курс молодого бойца, учебка, и вот мы здесь, в оперативной бригаде. Куда на скорую руку со­брали солдат со всего округа, чтобы потом отправить в Дагестан.      %

Кроме нас, в палатке был еще Леон — Серега Леонов. Леон — наш снайпер, и как всякий снайпер, он очень трепетно относится к своей винтовке, ухаживая за ней, как за девочкой. Он сидит на нарах и чистит свою СВД, трет ее ветошью, пропитанной соляркой, тщательно об­рабатывая каждую деталь, потом все смазывает маслом и собирает оружие.

— Где ты это взял? — удивленно спросил я Городни-чева, когда увидел, как он разворачивает газету.

— А… — отмахнулся Юрка. — Немов вчера с Кали­нин-аула привез, они туда с замполитом в баню ездили, в ПВД им не моется, все приключений на свою жопу ищут.

Мы так долго сидели в горах, что совсем отвыкли от цивилизации, и свежая пресса была каким-то чудом. До­казательством того, что где-то еще существует другая жизнь, другой мир. Где люди не мерзнут в палатках и не ищут целыми днями дрова для того, чтобы выжить.

Юрка нахмурил брови на своем широком лбу и пол­ностью ушел в чтение.

— Ну, что там пишут? — нетерпеливо заканючил Леон.

— А вот и пишут, что теперь у солдат в Чечне есть все, чтобы не было холодно: спальные мешки, шерстяные одеяла, теплые вещи…

— Ха! — перебил его Леон. — У нас на всю роту пять спальных мешков и три одеяла!

— Ну вот, смотри, здесь так написано: командующий Объединенной группировкой войск на Северном Кавказе генерал Казанцев посетил военный лагерь в станице Гребенская Республики Чечня. Его сопровождал наш репор­тер Роман Арбузян… — Юрка замычал, пропуская неин­тересное. — Так вот, все солдаты получили новое обмун­дирование и новую обувь…

— Ха! — вновь перебил его Леон. — Посмотрите на мое новое обмундирование!

Он встал во весь рост, чтобы стали видны его лохмотья. Виду него был действительно жалок: штаны разорваны и из-под многочисленных дырок видна зимняя подкладка, рукава у бушлата протерлись и ви­сят бахромой, а прожженная шапка на голове придава­ла ему сходство с партизанами Великой Отечествен­ной. Образ довершали валенки с загнутыми кверху но­сами.

Городничев укоризненно посмотрел на него и про­должил:

— Командующий в целом остался доволен увиден­ным… Боевой подготовкой солдат и офицеров, добросо­вестно выполняющих свой воинский долг.

— Ха! — в очередной раз воскликнул Леон, но что-либо сказать не успел, потому что в палатку ворвался возбужденный Судак.

— К бою! Все к бою! Начался штурм!

Над чеченским селом то и дело мелькали яркие вспышки. Эхо взрывов сплошной канонадой отражалось в горах. Десантники начали штурм Айрака. Весь день над селом летали вертушки, выпуская ракеты, оставляю­щие огненный след, а ночью работали минометы. Зарни­цы то и дело освещали темное небо. Потом в селе начал­ся пожар, и можно было разглядеть крохотные язычки пламени.

Где-то там дерутся десантники. Их обстреливают из каждого дома, они прижимаются к стенам и, пригибаясь, бегут вперед.

Рядом со мной в окопе стоит Бем, не знаю, почему его так прозвали.

— Что ты там все пишешь? — спросил он, увидев мою тетрадь.

— Письмо… Домой, — краснея, ответил я и спрятал дневник во внутренний карман бушлата.

Старший лейтенант Немов пытался придать своему широкому лицу строгое выражение, торжественно расха­живая перед строем. Бушлат туго обтягивал его круглое брюхо, ноги-коротышки были кривоваты, и он не ходил, а буквально катался по земле, будто колобок. Его малень­кие глазки шустро поблескивали из-под стекол массив­ных очков.

Немов был в Чечне первый раз, приехал только три недели назад и стал командиром роты после отъезда ка­питана Шилкина. Солдаты не любили его за то, что он по­стоянно избивал молодняк по поводу и без. Многие хоте­ли разобраться с ним, а некоторые даже грозились «зава­лить» старлея на первых же боевых.

—     Десантники несут большие потери! Нам приказано войти в село с восточной стороны и выбить боевиков с окраин! Одновременно защищаем дома. С нами будут ра­ботать офицеры Уральского СОБРа, во всем их слушаться и подчиняться! Все! Сержантский состав ко мне, осталь­ным готовиться!

Сказав это, Немов ушел в палатку, сержанты попле­лись за ним. А мы еще долго стояли на месте, не зная, что делать.

—      Расступись!

Резкий гудок автомобильного сигнала заглушил крик команды. Мы, толкая друг друга, разбежались в стороны. Два «Урала», почерневшие от грязи и пыли, прокладывая колею, остановились на месте нашего по­строения. На них, прямо из Хасавюрта, приехал Челя­бинский СОБР.

Вид у собровцев был озабоченный, лица серьезные. Никто не шутил. Они молча набивали эрдэшки дополни­тельными боеприпасами. Краем уха я подслушал их раз­говор.

—      Что, серьезное дело? — спрашивал молодой высо­кий летеха у своего командира.

—      Серьезней не бывает, давно такого не было.

Я тоже решил готовиться. Подойдя к БМП, выкинул из мешка все лишнее: противогаз, ОЗК, плащ-палатку. Кому теперь все это нужно? Начинается настоящая война! Ввернул запалы, которые мы всегда хранили отдельно от гранат. Из раскрытого цинка зачерпнул рукой патроны и высыпал в вещмешок.

—      Ты чего? — спросил Леон, наблюдавший за моими приготовлениями. — Это ведь просто… зачистка.

—      Зачистка? А все собровцы в бронежилетах!

Я набил разгрузку магазинами, подобрал каску и на­брал полную фляжку воды. Все, теперь я готов. Готов пойти в бой и умереть за целостность нашего государ­ства.

Нас разбили по группам — структура села не позво­ляла действовать взводами. Я очень обрадовался, когда попал в одну группу вместе с Леоном и Шабаном. Еще с нами шли Судак и Чурил, а из СОБРов молодой Тимоха и сорокалетний Василь, которого все в шутку называли Старый Опер за его милицейское прошлое. Когда-то он работал сыскарем в уголовном розыске. С нашей послед­ней встречи Василь сильно похудел и осунулся, но даже тяжелый быт командировки не смог убить в нем любви к чистоте и опрятности. Его защитная форма была безу­пречной, портупея ремня блестела.

Тимоху я почти не знал, он только недавно прибыл с новым пополнением. От него постоянно несло перега­ром. Его могучие челюсти работали, губы двигались во все стороны — он жевал шоколадный батончик. В руке оставался мокрый огрызок.

Для того чтобы зайти в Айрак с восточной стороны, нам надо было спуститься с высотки, перебраться через ручей и карабкаться в гору. Техника пройти здесь не мог­ла, и БМП пошли по дороге с юга.

Никто не знал плана операции, карта села была толь­ко у Немова, единственная рация тоже у него. Попади хоть одна группа в засаду, на помощь рассчитывать ей не приходилось.

Мы молча спускались вниз, чтобы атаковать врагов на окраине.

Утро было туманным, и я еще раз порадовался этому: неподходящая погода для снайперов. В последнее время «чехи» все чаще стали использовать винтовки «Взлом­щик» калибра 12 мм. Прицельная дальность около трех километров! Зато у нас такого оружия не было.

Подъем в гору оказался очень крутым, мы тонули в грязи и скользили вниз по сырой траве. Шли. Мучились.

Каждый шаг был пыткой. От сильного напряжения и уста­лости лица превратились в гримасы.

Сгорбившись, мы медленно ползли вверх.

—       Когда же? Ну, когда же? — стонал Шабан, еле-еле волоча за ручку тяжелый пулемет. Приклад тащился по земле, собирая за собой кучу грязи.

Наконец за холмом я увидел черепичные кровли до­мов — начинается поселок. Мы карабкаемся к нему, а он как будто с каждым шагом отступает. Это невыносимо.

— Да тише вы там! — яростно прошипел Старый Опер, когда Лешка Судаков, не удержавшись на ногах, упал на колени. Василь первым поднялся на холм и те-перь, лежа на земле, следил за пустынной улицей, в кото­рую уперлась наша группа.

— Вроде бы тихо… Пошли, — подал сигнал Старый едва заметным движением руки. И мы, поднявшись, во­шли в село.

— Ничего сосунки, — подзуживал сзади Тимоха. — Родину защищать — это вам не в тапки ссать! Здесь вам прочистят мозги от сидения на заставе! Сразу обосре-тесь, салаги!

Тимоха постоянно прикладывался к фляге с водкой и был уже заметно подшофе.

Мы вышли к первому перекрестку и уже собрались начать обыскивать дома, как вдруг ударила пулеметная очередь. Я упал, стараясь как можно сильнее прижаться к земле, остальные последовали моему примеру. На со­седней улице завязалась перестрелка, на мгновение утихла и вспыхнула вновь. Раздались разрывы ручных гранат.

Я осторожно поднял голову. Пулемет долбил из от­крытого окна на первом этаже двухэтажного дома. Пули со свистом впечатывались в грязь. В ушах стоял треск очередей.

Василь залег, укрывшись за деревянным сортиром во дворе. Когда началась стрельба, он успел пробежать впе­ред и спрятался там. Теперь пулемет не давал ему высу­нуться, щепки от нужника разлетались во все стороны.

—      Подъем! — заорал откуда-то сверху Тимоха. — Вы что, хотите, чтоб вас всех тут перестреляли?!

В его голосе чувствовалась сильная ярость.

—      Подъем!

Огонь был настолько сильный, что подняться на ноги и бежать, казалось, просто невероятным. Но другого вы­хода нет. Я вскочил, перебарывая желание снова бро­ситься в грязь, и побежал. Бежал под пулеметным огнем, бежал, сам не зная куда.

—      Сюда! Сюда! — Я заметил Тимоху справа, он кри­чал и махал мне рукой: — Сюда!

Я резко поменял направление и рванул к нему, на хо­ду успев послать короткую очередь в сторону раскрытого окна. Через несколько секунд залетел за дом, куда не мог достать пулемет. Леон, громко сопя, бежал за мной.

—      Наконец-то!

Тимоха высунулся из-за угла и начал долбить корот­кими очередями, но тут же сполз с простреленным пле­чом.

—      Черт, снайпер! — заорал он, отползая назад. — Чемба, снайпер! На втором этаже!

У меня похолодело внутри, в груди все опустилось вниз. Я высунулся из-за угла и дал очередь. Главное — стрелять, неважно куда. На втором этаже действительно кто-то находился. Снайпер не высовывался в окно, он стоял в глубине комнаты. Я направил ствол автомата ту­да, тень исчезла. Зато пулемет развернулся ко мне. И, уже прячась назад, за угол, я боковым зрением заметил, как Василь, выбравшись из своего укрытия, гигантскими шагами бежит к окошку. Подбежав вплотную, он швыр­нул гранату, попав прямо в лицо оторопевшему боевику, а сам бросился на землю, прикрывая голову руками. Взрыв разметал все в доме и вместе с осколками стекла вырвался на улицу. Столб пыли и известки выбросило вместе со слетевшей с петель дверью. Грохот резанул по ушам.

«Бежать! — мелькнула мысль в моей голове. — Надо бежать, там еще один, снайпер, на втором этаже!»

Я рванул к дому, перепрыгивая через какие-то коряги и мусор. Дверь неожиданно отворилась, и прямо мне на­встречу выскочил боевик, тот самый. В руке у него была СВД. Мы столкнулись с ним нос к носу. Я выстрелил с хо­ду. Несколько пуль попали «чеху» в живот. Он вскрикнул и рухнул мне под ноги, я же, споткнувшись об него, упал и ударился о косяк, чуть не выронив оружие. Вскочив, раз­вернулся и увидел, что Леон, бежавший за мной, уже дер­жит боевика на прицеле.

«Чех» лежал на земле и хрипло дышал широко рас­крытым ртом. Бледное лицо исказила страшная гримаса боли. На светлой куртке расплывалось багровое пятно. Леон упер ему в горло ствол своей винтовки, они смот­рели друг другу в глаза. Леону никогда не приходилось убивать на таком расстоянии, все чаще он видел врага в оптический прицел. Там нельзя разглядеть глаз. Он мед­ленно отвернул голову в сторону и спустил курок. Грох­нул выстрел. Леон продолжал стоять, отвернувшись с зажмуренными глазами. Я вышел из оцепенения. Бе­жать!

В следующем дворе в какой-то канаве отстрелива­лись два «чеха». Судак, укрывшись за небольшим забо­ром, поливал их из автомата.

—      Чемба, за мной! — услышал я голос Василя.

Мы залетели по лестнице на второй этаж. В комнате наверху стоял только стол и пара стульев, другой мебели не было.

—      Давай, окно!

Высадив окно, мы начали обстреливать боевиков сверху. Те, оказавшись меж двух огней, бросились бе­жать по двору к следующему дому, но даже в густом ту­мане их темные фигуры хорошо вырисовывались на бе­лом снегу. Василь убил их, когда до спасительного забо­ра, сложенного из камня, им оставалось несколько метров.

Вроде бы все. На соседней улице стрельба тоже за­тихла. Теперь только на окраине иногда раздавались одиночные выстрелы. Мне показалось, что бой длился бесконечно долго, но, посмотрев на часы, я понял, что он шел не более пяти минут.

Чурил бился в истерике, оказалось, он все время про­лежал во дворе под пулеметным огнем. Притворился мертвым и лежал, уткнувшись лицом в грязь. На нем не было ни царапинки, но он кричал и плакал, как баба. И глаза… Меня поразили его глаза. Глаза у него были со­вершенно безумны.

—      Перестань, солдат! — Василь врезал ему звонкую пощечину.

Чурил завыл еще сильнее. Он бросил свой автомат и закрыл лицо ладонями. Тогда Василь начал методично хлестать его по щекам. Тот стал закрываться руками. По­том прекратил плакать и только иногда судорожно всхли­пывал.

Старый Опер молча протянул ему брошенный автомат и ободряюще похлопал по плечу.

Около угла дома лежал раненый Тимоха. Шабан разо­рвал ему рубашку и стал очень осторожно отрывать от почерневшей кожи обугленные лоскутки ткани. Вид ра­ны был ужасен, это было кровавое месиво, в которое вы­стрел вогнал клочья белья.

Тимоха не стонал. Он попробовал пошевелить плечом и тут же вскрикнул от боли, но все же нашел силы улыбнуть­ся. Правда, улыбка получилась кривая, вымученная. Он с трудом снял флягу с пояса, зажав ее между коленей, отвин­тил пробку и долго-долго пил. Сразу запахло спиртом.

Потом он протянул флягу Старому.

— На, тебе, наверное, тоже не помешает. А вы идите, пасите все кругом. Рану мне перевяжет Василь. Кыш от­сюда!

Я понял, что Тимоха просто не хочет, чтобы мы виде­ли, как он стонет, ведь мы для него были всего лишь со­сунками.

Необходимо было осмотреть близлежащие дома. Я, Василь и Шабан осторожно вошли внутрь одного, остальные прикрывали снаружи. В каждой комнате мо­жет быть враг, за каждой дверью — смертоносная рас­тяжка. От нервного напряжения у меня вдруг почему-то неистово зачесалось лицо. На серых, плохо побеленных стенах висели разноцветные треугольные вымпелы. На окнах — жеваные зеленые занавески. На узком подокон­нике каким-то чудом притулился китайский двухкассет­ник. По столу разбросаны карты и использованные шприцы. Везде окурки.

— Смотри, сухпай! — закричал Шабан из другой ком­наты. — Прямо как у нас! Откуда здесь столько?

Комната буквально была забита картонными короб­ками. Они стояли везде — на окне, на полу, под крова­тью. На грубом матрасе до сих пор оставался отпечаток человеческого тела. Еще недавно здесь отдыхал боевик.

Мы двигались по пустой улице, заходя в каждый дом. Везде было одно и то же — убогая обстановка, боепри­пасы, сухпай и шприцы со следами крови.

Постепенно улица начала расширяться, дома стано­вились все больше и богаче. Мы поняли, что достигаем центра поселка, где располагались мечеть и здание сель­ской администрации. Изначально было решено, что там должны встретиться все группы.

В конце дороги забрезжил просвет, мы вышли на пло­щадь и встали как вкопанные.

Там лежали мертвые люди. Мужчины, женщины и де­ти. Боевики, ошеломленные внезапным натиском десант­ников, использовали свой старый прием, прикрываясь гражданскими, как щитом. Коронный номер, женщины с детьми, взятые в заложники. Десантники открыли огонь. Похоже, что многие пытались убежать, спастись, но им стреляли в спины. И кровь, всюду кровь. Смотреть на это было невыносимо. Хотелось блевать. Откуда они здесь взялись? Мы ведь видели, как еще в прошлом месяце бе­женцы выходили из села, нестройными колоннами про­ходя мимо нашей заставы и направляясь в сторону Хаса­вюрта.

Мы молча стояли над трупами, опустив автоматы.

К площади подходили все новые группы. Солдаты приближались и останавливались, отводя глаза. Вскоре образовалось плотное полукольцо.

Несколько десантников ходили между трупами и ис­кали своих. Они относили их в сторону и аккуратно укла­дывали в ряд.

— Пять, — шепотом насчитал я.

— И на сопке еще лежат, — тихо добавил кто-то. Мы очень долго стояли так, молча, опустив головы и

только иногда перешептываясь между собой. «Боже мой, почему? — думал я. — Зачем? Чтобы водрузить Россий­ский флаг над мертвым селом?»

Я поднял глаза туда, где на крыше администрации ко­лыхалось знамя, установленное десантниками. И вдруг сзади услышал отголосок своих мыслей.

—       Господи, ради чего? Ради чего все это? — Леон стоял с закрытыми глазами и шепотом причитал поблед­невшими губами. — Зачем? Зачем?

Старший лейтенант Немов опомнился первым, он протер свои очки перчаткой, сплюнул и зло прошипел:

—       Надо нашему комбату это показать!

Комбат приехал незамедлительно, как только узнал о происшедшем. Он спрыгнул с БТРа и быстро прошел по нашему живому коридору. Увидев трупы, он побледнел, но сразу же взял себя в руки.

—       Ну, ты что, командир, здесь истерику закатыва­ешь? — обратился он к Немову.

Ротный озверел, румянец спал с его пухлых щек, а гу­бы сжались.

— Истерику? А ты сам погляди! Гляди! Каждого по­трогай!

— Возьми себя в руки, офицер! — как можно суро­вей сказал комбат. — Трупы надо будет похоронить. Де­сантники сейчас отдыхают, а завтра с утра они уедут.

— Что? Уедут? А нам здесь оставаться? Здесь, где на виду вся их работа, да? Моя рота даже не притронется ни к чему, понял? У меня два «двухсотых», несколько ране­ных, люди на взводе, а тут такое!

— Ничего, они солдаты, — перебил комбат.

— Вот именно, солдаты, а не похоронная команда! — Коротышка Немов уже открыто наступал на комбата, его глаза метали искры, руки сжались в кулаки.

— Блин, крутой у вас ротный, — сказал мне наблю­давший за этой сценой Василь. — Смотри, сейчас он ему врежет.

Я тоже зауважал Немова.

—      Ладно, все, успокойся, я что-нибудь придумаю, пришлю завтра экскаватор, — засуетился комбат, когда увидел, что Немов снимает свои очки и протягивает не­ожиданно появившемуся у него за спиной замполиту. — Ладно, ладно, все, я что-нибудь найду.

Он развернулся и быстро зашагал к своему БТРу. На ходу нервно постукивал себя рукой по штанине и вгляды­вался в ничего не выражающие лица солдат. Уже около самой машины он вдруг круто развернулся.

— Это война! — неожиданно резко выкрикнул он. — Война во имя России!

— Тьфу, — громко сплюнул старший лейтенант Не­мов.

У нас тоже были потери. Два «двухсотых». Водитель БМП Дубина погиб при въезде в село — его машина по­пала под сильный гранатометный огонь. Два выстрела угодили в корпус. Контуженный наводчик пытался выта­щить его через верхний люк, но поскользнулся на броне, упал и потерял сознание. БМП пробовали тушить, но «че­хи» открыли сильный огонь, не подпуская солдат к техни­ке. А потом пошел густой черный дым, и уже ничего нель­зя было разглядеть.

Было больно смотреть, как сгоревшую машину стал­кивали с дороги.

Сержанта Каверзина убил снайпер. Ребята из его группы рассказали, что при подъеме снайпер стрелял им в лицо, а потом, видимо, прополз по дну высохшего ручья, зашел с тыла и стал бить в спину. Несколько пуль попало в сержанта, пробив бронник. Ему вкололи промедол, но он сразу умер.

Оставались еще не проверенными несколько улиц, и мы, опять разбившись по группам, пошли обыскивать до­ма дальше. В одном дворе увидели десантника с погона­ми капитана и женщину-чеченку.

—     Ты че так на меня смотришь? — грубо кричал ей капитан. — Ты че, овца потыканная!

Чеченка, испугавшись, побежала к дому и захлопну­ла за собой дверь, но десантник вышиб ее ногой и во­рвался внутрь. Мы поспешили туда. Женщина лежала на полу, а капитан топтал ее ногами. В комнате стоял дикий визг. Старый Опер схватил десантника и отшвырнул в сторону.

— Ты че, мент?! Ты за кого заступаешься? — Голос капитана перешел в громкий свистящий шепот, словно что-то душило его. — Ты моих ребят видел, которые сей­час на площади лежат? Иди посмотри!

— А чего мне на них смотреть? Я своих по кускам хо­ронил, — парировал Василь.

На злобном лице капитана заходили желваки, он крепко сжал губы и неожиданно ударил ногой, но Старый Опер ловко увернулся и вмазал ему кулаком в зубы. Тот упал, перевернув собой стол и сметя с него фарфоровую посуду.

—      Стоять! Всех замочу! — На пороге появился еще один десантник с автоматом наперевес. Его глаза были сужены, губы поджаты. Он был похож на безумца, и мне стало не по себе. Я было дернулся, но меня остановил Леон, который вцепился в рукав моего бушлата.

—      Да ты что, не лезь! Смотри, он же стрельнет!

—      Что же вы, — заговорил новый, — приехали после шапочных разборов и давай на груди тельняху рвать в припадке справедливости?

В его голосе слышалась издевка вперемешку со зло­бой.

—       Разгребли уже жар, да без вас, ментяры! Он забрал своего друга и, пятясь назад, вышел на

улицу.

В чем-то он был прав. Мы не могли осуждать десант­ников, потому что не были в их шкуре и не чувствовали того, что чувствовали они, потеряв на сопке десять чело­век.

Василь, нащупал в кармане валидол, тяжело вздохнул и принял сразу две таблетки.

—      Заберите ее в фильтр… пункт, — кивнул он на женщину.

Любой кошмарный день когда-нибудь кончается. Не­проглядная темнота накрыла село, только луна и звезды совсем невесело смотрели на нас. Мы сидели вдвоем с Бемом у небольшого костерка. В селе наверняка еще ос­тавались боевики, и спать было страшно. Бем ел трофей­ную тушенку, я писал.

—      Что, опять письмо? — кивнул Бем на мои записи.

-Да.

—     Не ври. Я знаю, ты пишешь книгу.

— Это не книга, — смущаясь, ответил я. — Просто ве­ду дневник.

— Слушай, — спросил Бем, — а про меня ты там тоже напишешь?

— И про тебя, и про всех остальных.

— И ты потом дашь это кому-нибудь читать?

—      Я пошлю в журнал, — пошутил я. Но Бем воспринял все всерьез.

— Вот здорово. А ты пишешь там всю правду? Просто если ты там напишешь всю правду, то могут не напеча­тать.

— Напечатают, — уже твердо ответил я и записал наш диалог.

— Слушай, а где Узбек, где Городничев? — спросил я, оторвавшись от письма. — Что-то я их не видел.

— Узбек спит вон, в БМП, а Городничев… его -ранило, — ответил Бем, протягивая фляжку со спир­том.

— Ранило? — переспросил я. Мне не понравилась интонация Бема и то, с какой осторожностью он подби­рал слова.

— Да, ранило. — И, отводя глаза, добавил: — Ноги оторвало…

Что?! Я подавился спиртом. Отбросил фляжку. Госпо­ди, что же это?

Бем молчал. Я тихо плакал.

—     Ты знаешь, мы ведь с Городничевым земляки, с са­мого начала вместе, — выдавил я сквозь слезы.

Господи, что же это? Кайзер, Дубина, теперь Городни­чев… Не слишком ли много для одного дня? Если мы каж­дый день будем терять по три человека. Не слишком ли? Не слишком ли это большая цена за… наше… величие? За наш патриотизм? И нужен ли результат, добытый такой ценой? Является ли он победой, которую все так ждали? Нам говорили о патриотизме как о высшей любви к Роди­не, а сводится все к одному: проливать кровь и разбрасы­вать кишки самым пошлым образом. Мы не хотим вое­вать, но все равно встаем и идем убивать. Мы стреляем, бросаем гранаты и сами умираем в лужах грязи, облива­ясь собственной кровью. Мы безвольный инструмент в руках адской системы.

Война оказалась совсем не такой, как я представлял ее мальчишкой, и совсем не такой, как показывают в ки­но. В детстве война вызывала во мне чистые патриотиче­ские чувства, нас воспитывали в духе со временем. Я помню, как отец купил мне буденовку и я лихо скакал на красном пластмассовом коне, размахивая игрушечной саблей; громко кричал «ура», и мои щеки румянились. А теперь они ввалились внутрь, и все тело покрыто гной­ными язвами.

Война — это не только красивые битвы и героиче­ские подвиги. Война — это горе и смерть, война — это болезни и мучения, война — это гибель невинных людей. Война — это наши рваные души. А они там… те, что оста­лись за хребтом, они же ничего не знают. Сидят там и ни­чего не знают, а им вешают лапшу насчет контртеррори­стической операции и необходимости силового решения конфликта. А здесь женщины, женщины и дети, теперь они лежат мертвые на площади, и снег сыплет на их от­крытые глаза.

Под утро я все-таки задремал, сидя около огня, и мне снились улицы родного города, заваленные трупами.

С рассветом десантники уехали. Я видел, как они гру­зились в машины — грязные, оборванные, с кое-как пе­ревязанными ранами.

А мы начали хоронить трупы. Комбат врал насчет экс­каватора, нам пришлось грызть мерзлую землю саперны­ми лопатками. Хоронили только женщин и детей, чтобы скрыть следы перед приездом высокого командования. За ночь подморозило, и тела намертво примерзли к зем­ле. Старшина дал Судаку топор, и он вырубал каждое тело изо льда. Его тошнило, когда под лезвие попадали чело­веческие пальцы. Судак блевал и с остервенением рубил дальше.

Мы с Леоном грузили окоченевшие трупы на плащ-палатку и тащили на окраину за элеватор, где были выко­паны две огромные ямы.

— Стой, подожди, — остановил меня Леон, когда мы вернулись из очередной ходки. На земле лежала мертвая девочка лет одиннадцати. Она не занималась политикой, и, думаю, ей было абсолютно наплевать, будет ли Чечня российской или независимой. Она просто оказалась не там и не в то время.

Леон наклонился и осторожно оторвал маленькую куклу от замерзших пальцев, аккуратно положив рядом. Я больше не мог смотреть на это и отошел в сторону, за­курив.

По площади ходил старшина Чистяков, он наклонялся над каждым трупом и внимательно вглядывался, словно хотел запомнить на всю жизнь эти лица или как будто ис­кал знакомых. Говорили, что в декабре 1994-го боевики точно так же, прикрываясь женщинами с грудными деть­ми, разоружили наш батальон, и случилось это где-то ря­дом — в окрестностях Хасавюрта. Тогда старшина вместе с солдатами попал в плен, потому что был приказ огня не открывать. Для Чистякова это была вендетта, что-то типа справедливого возмездия за тот ужас и позор, которому он подвергся пять лет назад. Старшина закинул цевье ав­томата на плечо и вальяжно расхаживал меж мертвыми людьми. Внезапно он остановился и несколько раз поти­хоньку ударил носком ботинка одно тело. Оно было дубо­вым. Чистяков еле заметно улыбнулся. Я подумал, что сейчас он любуется самим собой.

— Вот, наверное, с кого надо брать пример, — груст­но сказал я подошедшему покурить Василю. — Солдат со стальными нервами.

— Кто? Старшина? — не понял Старый Опер. — Да ваш старшина чертов псих! Готов поспорить, что у него нет ни семьи, ни детей. Дома пьет по-черному, и ни в чем от него нет толку. А здесь он царь и бог! Здесь он воскре­сает! Только и живет своими командировками. Видел я таких, все они потом херово кончали. Не надо с него брать пример. Вернись домой человеком, с чистой сове­стью.

Я тяжело вздохнул и увидел, как Леон прячет малень­кую куклу себе за пазуху. Зачем она ему?

Трупы в ямах облили бензином и бросили горящий факел. Мы стояли и наблюдали сверху, как распростра­няется огонь.

Я помню, как в детстве я рисовал войну цветными ка­рандашами, и все было понятно — здесь немцы, а тут на­ши. Немцев я рисовал уродливыми, с костлявыми рука­ми… А теперь? А теперь я сжигаю труп маленькой девоч­ки, потому что она мой враг.

Как могут люди, пусть даже разных национальностей, но все же одинаково разумные, так безжалостно истреб­лять друг друга? Не считаясь ни с чем? Не считаясь с са­мым святым, что есть на земле? Как можно так ненави­деть друг друга? И почему? Почему я должен воевать с ними?! Нам говорили, что эта война освободительная, и мы шли с высоко поднятой головой, не замечая очевид­ного. Нас тыкали носом в дерьмо, а мы закрывали глаза и продолжали убежденно и решительно спать!

Нами играют как марионетками, и что самое ужасное, мы сами подыгрываем.

Огонь разгорался, из ямы запахло горелой плотью. Я медленно поднял глаза к небу, и мне захотелось завыть оттого, что я тоже являюсь частью этой системы. Я тоже безмолвное орудие убийства.

Нас уволили 17 февраля. Мы ехали по дорогам Чеч­ни, и дети выбегали из домов, услышав нашу колонну. Они махали нам платками. Мы отвечали им и пускали в воздух цветные ракеты. Мы возвращались домой, и у каждого были большие планы на будущее.

Очень жаль, что у многих они так и остались пустыми мечтами.

Шабан подписал контракт и остался в Чечне, я видел его в 2003 году, когда он приезжал в отпуск.

Судак почти сразу же угодил в тюрьму и только не­давно освободился.

Леон лежит в психиатрической больнице, где лечится от наркомании. Мы заходили к нему с Лешкой, нам уда­лось пронести в палату бутылку водки. И мы пили. А по­том долго сидели, обнявшись все втроем. Молчали и пла­кали.

Чурил повесился.

Василий Бабкин погиб в начале февраля, он ехал на броне, когда растяжка взорвалась у него над головой. Осколки пробили его сверху вниз.

Про Городничева и Бема ничего не знаю.

Мы вернулись с войны, но мы не из тех, кто выступает на митингах. Мы в основном молчим и даже друг с другом не очень-то обсуждаем эту тему. Мы не из тех, кто хвалит­ся, описывая свой героизм, потому что мы не совершали подвигов. Наша война была другой.