Снег на броне

В рассказе моего друга офицера-десантника, про­шедшего через ад новогоднего, с 1994 на 1995 год, штурма Грозного, нет воспоминаний о падающем сне­ге, декабрьском и январском холоде. «Почему?» — ду­мал я. Зима в Чечне — испытание снегом, дождем, кале­ным ветром. И понял, что для офицера-разведчика, интеллектуала, самым мучительным истязанием в те дни была не зима, а то, о чем он поведает сам…

«Мы служили. Служили как могли: честно, с десант­ным фанатизмом, преданностью голубому берету и Роди­не. С начала девяностых годов участвовали практически во всех разгоревшихся в России межнациональных кон­фликтах (Приднестровье, Северная и Южная Осетия, Ин­гушетия). Получали ордена и медали, внеочередные зва­ния, росли по служебной лестнице. Костьми ложились, если кого-то не брали на очередное боевое задание. По­терь практически не было.

. Мы не знали, что нас ждет Чечня. Хотя в душе у меня росло беспокойство… В конце 1992 года, участвуя в Осетино-Ингушском конфликте, после «триумфально­го» наступления на территорию Чечено-Ингушетии, я стоял на аэродроме — то ли в Моздоке, то ли в Бесла-не — и рассматривал подбитую БМД-2 десантного ба­тальона (наших соседей), точнее, что от нее осталось: груду железа, пропитанную кровью и раздробленными костями двух членов экипажа. Я начинал понимать, что все еще впереди…

В 1993 году один из офицеров спросил меня: «Поче­му у тебя личный состав на занятиях выполняет упраж­нения по перебежкам, переползанию и изготовке к бою на асфальте? Это же ужасно больно! Солдаты тебя воз­ненавидят». Я ничего не ответил. Я предчувствовал Чечню…

О штурме Грозного в новогоднюю ночь с 1994 на 1995 год написано много. Но недавно в одной книге о той бой­не я прочитал: «Восточная группировка, не выполнившая поставленную задачу, была выведена из Грозного». Ста­ло обидно и горько за погибших в те дни.

«Как поступить?» — размышлял я. Да, правда часто испепеляет, может унизить, лишить иллюзий. Но она, правда, единственное, что осталось в моей памяти о днях и ночах Восточной войсковой группировки, оболганной в книге, название которой — и это справедливо — не со­хранилось в сознании.

Наше десантное подразделение прилетело в Моздок в начале декабря 1994 года. Расквартировались на аэродроме — в отдаленной его части и, обеспечив охра-НУ территории, стали готовиться к выполнению специа­льных задач. Проводились плановые занятия, шла под­готовка к ведению боевых действий.

Первую свою задачу мы получили в 20-х числах де­кабря. Нас разбили на так называемые сводные группы, вошедшие в состав войсковых группировок, идущих на Грозный. В нашей сводной группе, нацеленной на вос­точное направление, было 25 разведчиков: офицеров и солдат. Я командовал группой солдат.

У групп, подобных нашей, задачи на бумаге были разведывательные, диверсионные. На самом деле нам «нарезали» прикрытие особых участков, обеспечение безопасности командования и выполнение специаль­ных задач.

25 декабря 1994 года мы в составе колонны начали выдвижение по маршруту Моздок — Толстой Юрт — Ар­гун. Заночевали в Толстом Юрте. Здесь стояло порядка 20 «Градов» и «Ураганов». Я до сих пор помню глаза од­ного из моих солдат, который радовался залпу мощных реактивных установок: «Командир! Вот это салют!» — «Это не салют, Андрей, — сказал я. — А первая в твоей жизни война. Настоящая». Я тогда не знал, что для Анд­рея эта война будет и последней в его жизни, которая оборвалась через несколько дней на мятежной чечен­ско-российской земле.

Получив задачу, мы 26 декабря вышли в район со­средоточения Восточной группировки под Аргун. Эта огромная махина из людей и техники представляла со­бой неорганизованную, голодную массу. Новые бэтэ­эры, артиллерийские орудия соседствовали с покоре­женной и разорванной техникой. Солдаты, замученные, изможденные, хаотично передвигались по «чистому» полю среди сборища ратной техники, ощетинившейся стволами в разные стороны. Это был рой людей, изма­занных в грязи. Они давно здесь стояли: немытые и не евшие по многу суток. Периодически сюда прилетали вертолеты: забирали убитых и раненых. И улетали. Са­мое страшное наступало ночью. Ни у одного из подраз-елений не было места, где бы личный состав отдыхал: никаких укреплений, блиндажей и землянок. Только окопы, свежевырытые ямы и воронки от разорвавшихся чеченских мин и снарядов. Солдат не был защищен и прятался либо в боевой машине, либо сидел в окопе, а война — не только стрельба из автоматического ору­жия. Поэтому я заставил свою группу зарыться в землю. Весь день и вечер мои солдаты сооружали блиндаж на случай минометных обстрелов. Люди устали, чертыха­лись, плевались, проклинали меня, но истово копали землю. Сделали перекрытие, достали печку-буржуйку… К ночи блиндаж и окопы были готовы.

За весь день — редкие выстрелы. Да рев техники. Ночью все преобразилось. От начавшейся канонады и автоматно-пулеметных очередей стало светло как днем. Вся группировка стреляла… Куда? Неизвестно.

Моя группа, заняв позиции, включилась в общий ме­ханизм «пальбы». К полуночи, израсходовав немало бое­припасов, мы поняли, что огонь по нашей группировке чеченцы ведут со всех сторон, и не только из стрелкового оружия. По нам работала чеченская артиллерия, а с вос­тока от Аргуна — сначала было удивительно, странно — даже «Град».

Про взаимодействие, какое-либо руководство нашей Восточной группировкой лучше не вспоминать… Его не было вообще.

Я дал команду своей группе из двенадцати солдат прекратить беспорядочный огонь и работать по обнару­жению огневых точек противника — благо приборы ноч­ного видения у нас имелись.

К утру все стихло. Прилетели вертолеты. Группиров­ка снова грузила раненых и убитых. Артиллеристы за ночь расходовали немыслимое количество боеприпасов. Стреляли и стреляли в места вероятного нахождения противника, а снарядные ящики у них забирала пехота, потом и мы, чтобы согреться у замаскированных костер­ков.

Вечером 27 декабря моей группе была поставлена задача выдвинуться на окраины Аргуна, чтобы выявить огневые точки и реальные силы противника. Уяснив за­дачу, боевые порядки подразделений нашей группиров­ки, которые стояли напротив Аргуна, я, разделив группу на две части, начал движение. При звуках канонады, медленно и осторожно передвигаясь, мы вышли, словно из огненного мешка, и сразу попали в окопы парашют­но-десантной роты, которая прикрывала группировку со стороны Аргуна. Иду по окопу, иду и упираюсь в труп десантника, лежащего на бруствере, рядом валяется ав­томат. Стягиваю тело вниз — зашевелился «труп». Хотя на живого человека солдат не был похож. Из его не­связного бормотания стало ясно, что в этой траншее он находится около четырех суток и ни разу не ел, где ко­мандир — не знает, какая у них задача — не помнит. Иду по окопам. Под обстрелом. Где-то лежит труп. Толь­ко что погиб. Снова идешь — спит человек. Начинаешь тормошить — он не в состоянии ничего соображать. В вырытой землянке мы нашли командира — молодого, заросшего щетиной лейтенанта. «Как дела?» — спросил я у него. «Никак, стреляем», — отвечает. Я спрашиваю: «Дальше как пройти? Как мне выйти к Аргуну?» — «Ни­как, — говорит. — Мы мины вокруг себя разбросали». Спрашиваю: «А схемы минных полей есть?» — и понял, что спросил зря. Не было их. Из рассказа лейтенанта следовало, что в первый же день они расставили все ми­ны и растяжки, какие имелись, между своими позиция­ми и Аргуном. «А у духов есть мины?» — «Есть. Они то­же набросали».

Территория между нашей Восточной группировкой и занятым боевиками Аргуном была непроходима. В ее пределах невозможно было вести разведку, делать заса­ды. Люди просто отвечали на огонь, сами наносили огне­вое поражение.

Возвратиться моей группе назад — означало невы­полнение задачи. И я отдал приказ на обстрел указанных лейтенантом вероятных позиций чеченцев. Через пару минут Аргун, как дракон, выдохнул в нас залпами из че­ченских артиллерийских орудий, танков и стрелкового оружия. Сидя в окопе, нам было жутковато от количества разрывов, фонтанчиков от пуль противника.

Три моих наблюдателя, заранее заняв позиции ле­вее от нас, вычислили несколько огневых точек боеви­ков…

Мы вернулись утром, оставив в окопах парашютно-десантной роты все, что было с собой из еды. Солдат с солдатом всегда поделится, а на войне и подавно. Труп-пировка снова собирала убитых, раненых, разбитые ма­шины. Прилетели тяжелые вертолеты, нанесли огневое поражение. Непонятно куда.

Днем группировка начала выдвигаться в район Хан­калы. Предстояла битва за этот важный для штурма Гроз­ного плацдарм. А в тылу оставался Аргун с вооруженной, около 600 боевиков, бандой с танками и артиллерией. Аргун брать почему-то не стали. Наверху было виднее. А именно аргунские боевики потом, первого января 1995 года, расстреляют первую колонну раненых нашей группировки, выходящей из Грозного. Вся колонна по­гибнет. Но это будет потом.

А тогда, 28 декабря 1994 года, «марш» на Грозный продолжался, ведомый «великими» военачальниками конца XX века. Военачальниками когда-то могучей стра­ны, победившей во многих войнах с внешними врагами, но почему-то напрочь забывших командный опыт по­следнего столетия, напитанный кровью наших отцов и дедов. Все, в чем мы на рубеже 1994—1995 годов участ­вовали, было похоже на плановый, учебный марш с бое­вой стрельбой. История должна была наказать нас, и она это сделала.

Оставив Аргун в тылу, мы ушли к Ханкале. Подтяну­лась остальная часть группировки. Заняли позиции. Бы­ла организована круговая оборона. Все шло к постепен­ному овладению Грозным.

Двадцать девятого декабря 1994 года Восточная группировка представляла собой два кольца обороны и в центре штаб. Подошли танки, другая тяжелая техника, артиллерия. И тут моей группе ставится не свойственная нашему подразделению задача — обозначить ложный, якобы основной удар Восточной группировки на насе­ленный пункт километрах в пятнадцати от Ханкалы — к югу. Приказали получить на группу имеющееся носи­мое тяжелое вооружение: гранатометы, огнеметы, круп­нокалиберные пулеметы, гранаты. Данной группой на­нести удар по населенному пункту и держаться сколько сможем. Никаких разведсведений, что там находится, не было. Ставилась одна задача: наносим удар, а когда пой­мем, что держаться больше возможности нет, израсходо­вав боезапас, мы должны были уйти на два километра к юго-востоку, где в определенной точке нас должна была забрать разведрота десантников.

Мы прекрасно понимали, что нас ждет. Мне все-таки удалось получить кое-какие данные по этому чеченскому населенному пункту. Там находилось до восьми единиц артиллерии, около четырех танков, неплохая группиров­ка, и я представлял, что бы было. По каким-то чрезвычай­ным обстоятельствам разведроту десантников перекину­ли на другое направление. Поэтому приказ отменили. Нас спасло чудо.

В ночь на 30 декабря нам снова поставили несвойст­венную задачу — на удержание правого фланга. Моей группе на одном бэтээре придали самоходную зенитную установку и БМД-2 из десантного батальона. Когда руко­водство ставит задачу, не принято переспрашивать. По­лучи задачу, а как решить — проблемы твои. Перед штур­мом Ханкалы с тремя единицами техники и личным соста­вом я выдвинулся на правый фланг и, как картежник, рокируя зенитную установку, БМД-2 и мой бэтээр, все-та­ки кое-как выставил их. Еще на ходу я уяснил, что собой представляет зенитная установка: как она стреляет, каков радиус ее действия. Выбрал ей место. Закопали БМД-2, поставили бэтээр. Правый фланг, как нам с моим замес­тителем думалось, мы закрыли, обеспечив охраной воз­можные опасные направления.

Когда мы выставлялись, мимо нас постоянно, как му­равьи, ходили солдаты, нося на себе ящики с патронами 5,45 мм. Это было, как потом выяснилось, отделение пе­хотных связистов. Они заняли позицию в ложбинке, где-то в 30 метрах северо-восточнее от нас. Их позиция представляла собой глубокую яму, куда они натащили ящики с патронами.

Окопаться мы, разведчики-десантники, не успели, а лишь перекрыли вероятные подходы противника. Вся местность в этом районе была изрыта арыками, по кото­рым духи подходили к нашим позициям, обстреливали их и беспрепятственно уходили. Достать их было невозмож­но: у нас ни минометов, ничего в таких случаях результа­тивного… Практически нельзя было сделать засады: хо­дить по арыкам мы считали смертоубийством. Мы не спа­ли третьи сутки. Употребляли таблетки от сна: такие, скорее всего, были только у нас.

Ближе к полуночи произошло то, о чем мы даже не смели подумать. Те солдаты-связисты, которые на наших глазах перебрались в ложбину, устроили там круговую оборону, позаряжали все боеприпасы и стали вести бес­порядочную стрельбу по кругу — во всех направлениях, в том числе и по нас. Велся плотный огонь. Пришлось около часа лежать лицом в грязи, есть ее, нюхать всякое дерьмо. Автоматный огонь с 30 метров в упор… Над то­бой все сверкает, летит… Бэтээр где в пробоинах, где в осколках… Стрельба чуть стихла. Я наконец разобрался, откуда она ведется. Поставил задачу своему заместителю выдвинуться к связистам и выяснить, в чем там пробле­ма. Он продвинулся только метров на двадцать. Опять стрельба. Снова все залегли. Наш правый фланг был пол­ностью деморализован. Свою задачу мы выполнять не могли. Встать во весь рост и идти к связистам было безу­мием. Связаться с ними тоже невозможно. Они не рабо­тали ни на одной вызываемой частоте.

Ползком с половиной группы мы выдвинулись к лож­бине на расстояние броска гранаты. Стали кричать. Ни­какие окрики, что мы свои, связистов не останавливали. Казалось, у них никогда не кончатся патроны. И только после угрозы забросания гранатами стрельба стихла. Было не до маскировки. Зрелище, при подсветке фонари­ками, было сюрреалистическим. Люди представляли со­бой реальное воплощение ужаса. Перекошенные рты. Раскалившиеся стволы автоматов, из которых связисты-мотострелки за это время выпустили не один ящик бое­припасов. Ими командовал сержант. На вопрос: «В чем дело?!» — он отвечал только одно: «Мы боимся! Мы про­сто боимся! У нас погиб командир, еще один офицер ра­нен. Я остался один на восемь человек. Мы боимся». — «А вы знали, что мы, десантники, там?» — «Знали. Но мы боимся. Откуда нам знать: вы это или не вы? Ночь!» Хоте­лось их бить прикладами до утра, но в это время из ары­ков по нам стали работать духи, и нам, десантникам, пришлось занять позиции связистов. Воевали до утра. Без потерь. На этой войне молодыми, необученными мальчишками правили ужас и страх.

Этой ночью шел штурм Ханкалы. Он был успешным. Ханкалу брали навалом, массой. Поэтому потеряли нема­ло людей. Стали проводить зачистки. Опыта в таких ме­роприятиях оказалось мало. Оставляли в тылу мирных, невинных жителей с лопатами, узлами в руках, которые ночью превращались в автоматы, гранатометы.

Штурм закончился днем. Тридцатого декабря наше подразделение обошло взятую часть Ханкалы, аэродром и уже в составе группировки остановилось перед воен­ным городком, который вплотную примыкал к мосту, со­единяющему с окраиной Грозного.

Переночевали. Ночью с 30 на 31 декабря ставилась задача на штурм Грозного. Нашему подразделению было приказано: выдвигаться в составе колонны, прикрывая ее командование двумя бэтээрами — спереди и сзади. Что конкретно: как будем штурмовать, с каких рубежей, кто нам противостоит в Грозном — мы не знали. Когда я подошел к одному из старших офицеров группировки и спросил: «Какая у нас задача?» — то он, полковник в ле­тах, отвел глаза и сказал: «Умереть». — «А можете разъ­яснить, в чем суть этой проблемы — умереть?» — «Пони­маешь, старлей, я тебе действительно говорю, что у нас задача — умереть. Потому что мы изображаем основной удар всей группировки российских войск. Мы должны показать противнику, что именно с востока федеральные войска будут брать Грозный».

Я знал: есть еще два направления для ударов — с се­вера, северо-запада. Восточная колонна по замыслу ко­мандования должна была войти в Грозный, изобразить удар, охватить максимум территории имеющимися сила­ми и средствами, продвигаться внутри Грозного, а потом выйти из города.

…Прошли мы военный городок, и начались потери. Потому что колонна представляла собой длинную змею. Никакого боевого прикрытия — обеспечения справа и слева. Изредка над нами проходили вертоле­ты. Колонна представляла из себя: впереди около пя-ти-шести танков, бронетранспортеры, командно-штаб­ные машины, остальная техника. Колонна состояла только из подразделений Министерства обороны — ни внутренних войск, ни МВД. В основном пехота, артил­леристы, танкисты.Мы, десантники-разведчики, в сере­дине колонны. Замыкая ее, шла рота десантников на БМД-2.

При подходе к мосту нас начали расстреливать из крупнокалиберных пулеметов, четко работали боевики-снайперы. Нашему взору предстало: первый танк идет по мосту, а его обстреливают где-то с семи-восьми на­правлений. В перекрест. Повезло первому танку. Про­шел. Так через мост проходила каждая единица: будь то танк или боевая машина пехоты. Живая сила всегда на броне, никто внутри не сидел. Колонна шла через мост, неся потери. Ведь десять-двенадцать человек на каж­дой броне, не обойтись без потерь. Колонна потеряла два бэтээра, были взорваны танк и кошеэмка. Мы, раз­ведчики, прошли более-менее успешно: только двоих ранило. Не прошла мост только отдельная рота десант­ников, о чем мы узнали только потом. Связь практиче­ски не работала. У меня слышимость была только между моими двумя бэтээрами и «Уралом», да слабый, посто­янно прерывающийся контакт с колонной. В связи был сплошной бардак. Никто большей частью не представ­лял, кто с кем говорит. Одни позывные в эфире, доклады лишь о «двухсотых» и «трехсотых» — сколько убитых и раненых. Десантная рота, замыкающая колонну, не про­шла. Ее отсекли и расстреляли — всех. Как потом рас­сказывали, чеченцы и наемники добивали раненых де­сантников выстрелами в голову, а наша колонна об этом даже не знала. Выжили только прапорщик и солдат, ко­торые с неимоверным трудом, с перебитыми ногами вы­ползли за военный городок, откуда колонна начинала движение. Ползли, тяжело раненные. Доползли. Один потом вроде умер.

Зашли мы в Грозный и сразу попали под сильный огонь — практически со всех мест, со всех высотных зданий, со всех укреплений. Только зашли в город, ко­лонна затормозилась. Где-то мы стояли, спешившись, не продвигались. За этот час у нас подбили пять тан­ков, шесть бэтээров. У чеченцев был закопанный — видна одна башня — танк Т-72, который уничтожил весь авангард колонны. Пошли дальше. Колонна, по­стоянно обстреливаемая, ощетинившаяся, как еж, тоже отстреливалась. Солдаты спешивались, бежали — за­нимали позиции. Опять садились на броню, спешива­лись, снова бежали. Вести какие-то действия по заня­тым противником зданиям, как это положено, как мы учились в военных училищах, как это делали наши де­ды в 1941—1945 годах, не получалось. Колонна змеей шла по городу, оставляя в своем тылу боевиков, унич­тожая только то, что уничтожалось. Спешиваться и вес­ти разведывательные действия было невозможно вви­ду беспредельного поведения мотострелков. Практи­чески в каждом подразделении у них где-то отсутствовал командир, был убит или ранен. Подразде­лениями в основном командовали сержанты, прапор­щики, кто остался жив. Солдат-пехотинец, не хочу мо­тострелков унижать, спрыгивал с бэтээра, нажимал на спусковой крючок и вел автомат до тех пор, пока не кончался рожок, стреляя вокруг себя. Потом опять вставлял рожок и… Ужас перед происходящим у мото­стрелков был настолько силен, что, спешиваясь, наша группа десантников, вместо того чтобы вести разведку, была вынуждена залегать. Мы поднимали головы и опять опускали, потому что соседние, приданные пехо­тинцы снова и снова молотили по нам. В таком хаосе было просто невозможно идти. Но все же мною стави­лась задача выявлять цели и уничтожать их. Конечно, все было через мат, вопли, через биение прикладами по головам некоторых пехотинцев. Для меня это были не первые боевые действия. А для основной части сол­дат и некоторых офицеров — первые. Мы, десантники, искали противника, уничтожали цели, но еще должны были успеть спрятаться от своих.

Мне один из наблюдателей докладывает, что в доме напротив две огневые точки. Ставлю задачу на выдвиже­ние. Спешиваемся, выдвигаемся к этому дому грамотно, как учили. Не хочу хвалиться — подготовка у моих людей была очень сильной. Зримо было видно, что мои десант­ники действительно на голову выше всех остальных. Они перебежками подошли к стене дома. Метров десять оста­валось, как послышалось урчание… Я обернулся. Сзади подошел наш танк, направил ствол прямо на стену, вбли­зи которой мы находились, и выстрелил. Стена стала па­дать на нас. Дом был пятиэтажный. Максимально, сколь­ко смогли, мы ушли, но получили ушибы, переломы. У од­ного из солдат каска расплющилась, как у волка из фильма «Ну, погоди». Еще двое получили сотрясения, контузии. Мы отошли. Танк повернул и поехал дальше. Согласованности никакой. Опять все сели на броню, про­должили движение. Выявили еще огневые точки чечен­цев, остановились, стали вести огонь. Я был на втором бэтээре с группой солдат. В глубь города мы прошли на три километра.

Мы знали, что наступает новый, 1995 год. В сознании это фиксировалось как дата, и только. Есть такой празд­ник — Новый год, и все…

п

Офицер-десантник разведподразделений, состоящих только из офицеров и прапорщиков, офицер-спецназо­вец отряда «Витязь» внутренних войск МВД РФ, спецна­зовец офицерской группы «грушной» бригады — это офицеры-бойцы. Это люди, которым поставлена задача, и они ее в составе групп выполняют. У них одна филосо­фия…

У меня, командира группы солдат, была другая фило­софия. Мне думать о Новом годе, о чем-то посторон­нем нет никакой возможности. В боевой обстановке ду­маешь только о подчиненных тебе солдатах. Вспомина­ешь, как полгода назад ты стоял на их присяге. Перед тобой ряд родителей. Тебе дарят цветы, шепчут на ухо: «Берегите сына». «Сохранить солдат» — вот моя филосо­фия. Нет такого, что ты, как командир, находишься в эпи­центре действия и сам ведешь огонь, ни о чем больше не думая. Стреляешь, когда надо помогать, давать целеука­зания тем, кто не может попасть. Ну, руки у солдат тря­сутся. Кто должен постоянно находиться в поле твоего зрения? Все двенадцать человек группы. Если кто-то пропал, нужно все прекращать и искать его. А взять пе­хотное подразделение — там был хаос.

…У меня уже было трое раненых. Убитых нет. Вышли на какую-то площадь. Кинотеатр. Открытое поле между домами. И на этом пространстве стоят врытые в землю бетонные плиты. Именно сюда, начав нести существен­ные потери, под плотным огнем боевиков устремилась Восточная группировка. В нашем эфире звучало только одно: «Двухсотый, двухсотый, двухсотый»… Проезжаешь возле бэтээров мотострелков, а на них и внутри одни тру­пы. Все убиты.

Мы стали заходить в пространство между врытыми в землю плитами. При отсутствии общего руководства все это напоминало игру ребенка с машинками, когда у не­смышленыша все в хаосе… Танк мог врезаться в наш бэ­тээр, повести стволом и придавить моего связиста. При­печатать солдата, вдавить в броню. У бойца брызнула кровь из ушей. Он весь побелел. Мне пришлось прыгать на танк. Под огнем противника стучать в люк, который не открывался, а когда приподнялся, я сунул в люк автомат. Было желание выстрелить. Определенный барьер уже был перейден. Из танка вылез измученный боем солдат. Развел руками, дрожащими губами сказал: «Что я сде­лал… Я все сжег. Связи нет!» В колонне шли напичкан­ные электроникой танки Т-80. И эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу. Танкист убрал башню. Мой солдат еще ды­шал. Сняли его с брони бэтээра.

Кое-как все распихались. Заняли круговую оборону. Моя группа перекрыла одну треть квадрата, который опоясывался бетонными плитами. Мы использовали лож­бины. Заняв оборону, снова стали выявлять цели, уничто­жать их. Собирали своих раненых, убитых. Занимались обустройством. И все под огнем чеченцев. Желание бы­ло не просто выжить, как скоту, забившись куда-то. Глав­ным было выполнить задачу и выжить. Личный состав был рассредоточен, всем поставлена задача. Связист, придавленный стволом танка, был положен на доски. Он не мог двигаться. Еле дышал. Кроме уколов промедола, мы больше ничем не могли облегчить его страдания. На­ши санитарные машины с экипажами были уничтожены боевиками еще при входе в Грозный. Медицинской помо­щи никакой. Только в боковом кармане камуфлирован­ной куртки был пакет с промедолом, бинт в прикладе ав­томата, перемотанный кровоостанавливающим жгу­том, — стандартный набор. И кроме как всадить проме-дол раненому человеку в ляжку или в руку, мы ничего не могли. Мой связист выжил. Всю ночь от него, утянутого бронежилетом, не отходил кто-то из солдат. Дежурили, ни на секунду не бросая, чтобы он не то что не умер, а чтобы не упустить этот момент. В любую минуту хоть чем-то помочь. Чем? Совершенно не понимали. Но десант­ник-разведчик четко выполнял задачу. Меняясь, лежали рядом с ним и «держали» его, слушая пульс на шее и на руке.

Вдруг перед нами вышло чье-то подразделение мото-стрелков на восьми бэтээрах и БМП-2. Остановились по фронту метрах в ста пятидесяти от нас. Под плотным ог­нем чеченских боевиков из техники выскочили солдаты, побежали в нашу сторону. Весь личный состав. И как го­рох посыпались к нам в окопы. Это был молчаливый на­вал деморализованных людей. …Подбегает солдат, бро­сает автомат и ныряет к тебе в окоп, как в воду. Разо­брать, кто у этих ошалелых от страха мотострелков командир, было практически невозможно. Поймав пер­вого попавшегося бойца, я с трудом добился, кто стар­ший. Он указал на человека, который, упав к бетонной плите, бросил автомат, закрыл голову в каске руками и сидел, не шелохнувшись. Я подполз, спросил его звание. Он оказался майором. Он повернулся ко мне. Я весь ка­муфлированный, уже с бородой. Похож на духа. И он не понял, кто перед ним. Но моя тельняшка, хоть и грязная, вернула его в сознание. На вопрос: «Какого х… вы бро­сили технику и прибежали сюда?» — он сказал: «Мы еха­ли. Мы потерялись. Издалека видим, десантники… Мы бросили технику, побежали к вам, потому что ни к кому, кроме десантников, бежать нельзя. Все другие перестре­ляют!» Я кричу: «А техника? Техника! Пожгут ее! Прямо сейчас». Человек был совершенно неадекватный. Не мог командовать. Просто забился в угол и трясся. Уговорить его подчиненных вернуться к технике было немыслимо. Я дал команду своим — выбрасывать мотострелков из окопов! Может, это было неправильно. Может, этих лю­дей надо было спасать. Но техника закрыла мне весь об­зор. Уже в следующую минуту она могла быть сожжена противником. И тогда под прикрытием горящих БМП и бэтээров духи пошли бы со мной на сближение — атако­вали бы. Пока передо мной было чистое поле, чеченцы не могли подойти. А теперь такая возможность у них появ­лялась. Насколько хватало сил, мы выбрасывали мото­стрелков из окопов. Можно сказать, отбивались от них прикладами, кулаками, перебрасывали их через себя. Они цеплялись в нас мертвой хваткой. Хватались за ору­жие. Могло начаться противостояние… Так мотострелки остались лежать в наших окопах. Заняли некие позиции. Я собрал их всех на левом фланге. В течение получаса все восемь единиц бронетехники мотострелков были сожже­ны чеченцами. Естественно, они подошли из соседних домов, укрепились за этой подбитой техникой. Практиче­ски передо мной.

По фронту, правее ста метров, был чеченский дот — что-то типа кирпичного домика, откуда велся непрерыв­ный огонь из крупнокалиберного пулемета. Невозможно было поднять голову. Колонна наша входила хаотично. Поэтому даже у себя в хозяйстве сразу найти неисполь­зованный гранатомет или огнемет было крайне трудно.

Такую задачу я поставил. Нашли. И периодически вели огонь из гранатометов по этому чеченскому доту. Встать на колено либо прицелиться лежа было очень опасно. Ведь огонь по нам велся не только из дота, но и из тех сгоревших бэтээров и БМП. Мы же были лишены возмож­ности вести прицельный огонь. Пришлось вылезти из ук­рытий, подползти к маленьким холмикам, чтобы, спасаясь за ними, хоть как-то, лежа или сбоку, выстрелив, уничто­жить чеченского пулеметчика, засевшего в доте, а точнее в блиндаже — очень-очень маленьком, попасть в кото­рый было сверхзатруднительно. Справа от меня лежал мой заместитель, как и я, старший лейтенант. Помню… Послышался голос сзади: «Командир, я приполз!» Обора­чиваюсь. Лежит боец-пехотинец из тех, которые к нам в окопы, как лягушки, попрыгали. Кричит: «Я готов уничто­жить его!» — «Чем?» — говорю. У него был огнемет «Шмель». Лежит и трясущимися губами сообщает: «Толь­ко целиться я не могу». Кричу: «Как не можешь?!» В от­вет: «Сорвано все. Есть только труба». Прицельные при­способления были сбиты. По внешнему виду огнемет на­ходился в рабочем состоянии. Я отдал команду: «Ползи к моему заместителю. — Тот был в более выгодном поло­жении. — Стреляй лежа!» К моему удивлению, он по­полз. Я находился метрах в пяти-семи. Мотострелок, не­смотря на огонь противника, дополз. Я ему достаточно четко все объяснил: «…Стреляешь либо лежа, либо чуть привстав на колено». Он привстал на колено. Я лежал и видел, что он наводит на цель по трубе огнемета, как бы­ло оговорено. Но я-то смотрю сбоку и вижу, как он, при­целиваясь, вдруг опускает «Шмель» вниз, прямо перед собой. Я еще успел крикнуть своему заместителю: «Уши закрывай! Откатывайся!» Шел бой. Он не услышал. Пом­ню, меня первый раз в жизни подняло над землей. Я по­летел вправо. Врезался головой в каске в бетонную стену и упал в чье-то дерьмо. В глазах звездочки, красная пе­лена. Потом окружающий мир принял какие-то очерта­ния. На том месте была воронка. Солдат лежал с окровав­ленной рукой — безумный, раненый. У моего заместите­ля из ушей текла кровь. Он был напрочь контужен. До сих пор переживает контузионные боли, воюет во сне. Этим выстрелом офицер был выведен из строя. Теперь он на штабной деятельности.

Подполз мой сержант-разведчик. Спросил у меня разрешения выстрелить из гранатомета, встал на колено, под огнем чеченцев навел гранатомет на цель и, красав­чик, попал точно в амбразуру дота. Разнес его, как кар­точный домик. В это время с чеченских позиций, от сго­ревших бэтээров и БМП, на нас шло порядка двадцати— двадцати пяти боевиков в маскировочных белых халатах. Шли, как немцы, в психическую атаку. До нас им остава­лось метров пятьдесят. Шли перебежками. Когда был уничтожен дот, они оказались в чистом поле без прикры­тия. Огонь мы сосредоточили только на них. Восемьдесят процентов наступающих чеченцев были уничтожены. Ушли, кто успел… Яркие, красные вспышки, разорванные халаты, крики, вопли…

Опустилась темнота. На Новый год, когда о нем вспомнили, к нам приползли танкисты, принесли спирт. Разлили. Рассказывают. …По связи на них вышли чечен­цы. На их, танкистской, волне сказали: «Ну что, Иван, от­меть Новый год десять минут. А потом по новой…» Без десяти минут двенадцать 31 декабря 1994 года до пяти минут первого января 1995 года была передышка. Опро­кинули чуть-чуть спирта. После этого начался массиро­ванный минометный обстрел. От другого вида оружия можно укрыться. От падающих мин — нет. Оставалось уповать на судьбу.

Обстрел длился часа два. Полностью деморализован­ные, мы все же удержали свои позиции. Чеченцы не смогли пробиться к нам, даже осыпая минами. Мы выве­ли всю технику на прямую наводку. И она стреляла в на­правлениях, без целей. Два часа такого противостояния! Минометы прекратили огонь. Пошли перестрелки. Види­мо, произошла перегруппировка чеченских сил и средств. Стали работать наши и чеченские снайперы. Так до утра.

III

Из Грозного мы снова уходили колонной. Шли змей­кой. Я не знаю, где, какое было командование. Никто не ставил задачи. Мы просто кружили по Грозному. Наноси­ли удары — там, там. А нас обстреливали. Колонна дей­ствовала как бы отдельными вспышками. Колонна могла стрелять по какой-то легковой машине, едущей в трех­стах метрах от нас. Никто, кстати, не мог попасть в эту ма­шину — люди были настолько переутомлены.

И вот колонна начала сворачиваться, уходить. Пехота выходила комом, хаотично. В этот день мы, десантники, не получили никакой задачи. Но я понимал, что мото­стрелков никто, кроме нас, не прикроет. Все остальные были просто не в состоянии. Часть моих людей грузи­лась, другая вела стрельбу в направлениях — прикрыва­ли отход. Мы выходили последние.

Когда покидали город и снова прошли этот прокля­тый мост, колонна встала. У меня автомат от грязи, на­бившейся в магазины с патронами, заклинило. И тут го­лос: «Возьми мой». Я опустил глаза в раскрытый люк бэ­тээра — там лежал тяжело раненный прапорщик, мой друг. Он, насколько мог, протянул мне автомат. Я взял, а свой опустил внутрь люка. Начался очередной обстрел наших подразделений с нескольких направлений. Мы сидели, прижавшись к броне, отстреливались как мог­ли… Истекающий кровью прапорщик снаряжал пустые магазины патронами и подавал их мне. Я отдавал прика­зы, стрелял. Прапорщик оставался в строю. Он белел от большой потери крови, но все равно снаряжал магази­ны и все время шептал: «Мы выйдем, все равно вый­дем»…

В этот момент так не хотелось умирать. Казалось, еще несколько сот метров — и мы вырвемся из этого огнен­ного котла, но колонна стояла, как длинная, большая ми­шень, которую на куски кромсали пули и снаряды чечен­ских орудий.

Мы вышли 1 января. Был какой-то хаотический сбор отчаявшихся людей. Чтобы всем собраться на месте сбо­ра, такого не было. Ходили, бродили. Потом все же поста­вили задачу. Стали собирать раненых. Быстро разверну­ли полевой госпиталь.

На моих глазах из окружения вырвался какой-то бэ­тээр. Просто вырвался и мчался в сторону нашей колон­ны. Без опознавательных знаков. Без ничего. Он был расстрелян нашими танкистами в упор. Где-то метров со ста, ста пятидесяти. Наши наших же расстреляли. В кло­чья. Три танка разнесли бэтээр.

Трупов и раненых было столько, что у врачей развер­нутого полевого госпиталя на органосохраняющие дей­ствия не было ни сил, ни времени!

Мои солдаты — десантники, у кого осколок был в бедре, у кого в заднице, у кого в руке, не хотели в госпи­таль. Приводишь их, оставляешь. Через пять минут они снова в подразделении, снова в строю. «Я, — говорит, — не пойду назад. Там режут только так! Вырывают все! Кровь, гной везде. Где без обезболивания, где как…»

Пошли подсчеты. Очень много людей осталось там, в Грозном, многих бросили на поле боя. Своих я всех вы­вез, еще и часть пехотинцев, которых успел. Остальные? Было брошено немало людей. Восточная колонна вы­страдала и это…

Своих раненых я не отдал. Выбор был: либо ждать до вечера вертушку — должна была прийти. Либо колонна уходила с убитыми и частью раненых в грузовых маши­нах. Прекрасно осознавая, что в тылах у нас остались боевики, я раненых не отдал, а стал ждать вертолет. Хотя тяжелые были…

Так и получилось. Первая колонна с ранеными под Аргуном была полностью уничтожена. Расстреляна бое­виками. Под вечер прилетели вертушки, погрузили ра­неных, убитых, сопровождающих. И ушли… Мои легко раненные отказались от эвакуации, остались в подраз­делении. Наша сводная группа из офицеров и солдат была практически небоеспособна: двое убитых, трое тя­жело раненных, остальные контуженные, легко ранен­ные.

Группировка как могла окопалась, представляя собой небольшое соединение людей. Как потом говорили, в Грозном Восточная колонна потеряла около шестидесяти процентов личного состава только убитыми.

Обстреливали уже не сильно, но продолжительно. Мы отошли еще на несколько километров. Третьего января

1995 года по специальной связи мне был отдан приказ о возвращении группы в Толстой Юрт на замену. Там нас ждали другие подразделения нашей части.

IV

Когда мы вышли в Моздок, нераненые офицеры были назначены сопровождающими к десяти недавно погиб­шим офицерам и солдатам одной из рот нашей части. Мы полетели в Ростов-на-Дону. Там, в будущем Центре по­гибших, как раз первую палатку поставили.

Летим. Трупы в фольгу завернуты, на носилках лежат. Потом надо было найти своих. Опознать. Некоторые из убитых уже несколько дней лежали в палатках. Солдаты, назначенные на обработку тел, сидели на водке. Иначе рехнешься. Офицеры порой не выдерживали. Здоровые с виду мужики падали в обморок. Просили: «Сходи! Опо­знай моего».

Это была не первая моя война. Заходил в палатку, опознавал. Я сопровождал прапорщика нашей части. Достойного человека. От него остались только голова и тело. Руки, ноги были оторваны. Пришлось не отходить от него, чтобы никто ничего не перепутал… Опознал, а бойцы отказались моего прапорщика одевать. По нашему десантному обычаю погибший должен быть одет, чтобы тельняшка… Ну, все, что полагается: трусы, камуфляж… Берет должен быть сверху на гробу. Солдаты отказыва­лись одевать разорванное тело. Пришлось взять палку и заставить людей. Одевал вместе с ними… То, что оста­лось… Все равно одели. Положили в гроб. Я еще долго от него не отходил, чтобы не перепутали. Ведь я же вез род­ным — сына, воина.

А того солдата-связиста, которого стволом танка при­давило, — он был представлен к медали «За отвагу», — так и не наградили. Потому что в штабе группировки ему написали, что травма получена не в результате боевых действий. Такие бюрократические, поганые закорючки. Это оборотная сторона войны. Как и проблема списанно­го на войну имущества. Это и не дошедшие до Чечни мил­лионы денег, повернувшие или застрявшие в Москве. Оборотная сторона войны на совести тех, кто сидит в пиджаках и галстуках, а не тех, кто воюет.

Обидно за то, что тебя годами учили в военном учи­лище, потом ты с фанатизмом обучал «науке побеж­дать» личный состав своей роты, верил в непобеди­мость нашей тактики ведения боевых действий, в мето­ды выживания, привитые нам на специальных занятиях, служил, гордился своим родом войск — и все зря. На этой войне нас попросту сделали мясом. Как в песне по­ется: «…Не надо мясо делать из нас, а после искать ви­новатых. Нам важно, чтобы четко звучал приказ и не со­мневались солдаты…»

Все мы — от рядового до генерала — выполнили от­данные нам приказы. Восточная группировка решала за­дачу, поправ все правила (написанные кровью) ведения боя в городе. Она изобразила мощный и несуразный удар федеральных сил, стремительно вошла в Грозный, держалась как могла и, растерзанная, разгромленная, также стремительно вышла из города. А где-то совсем рядом в это же время погибала еще одна группировка, поменьше численностью — «Майкопская бригада», захо­дившая в город с другого направления.

А высший командный состав — выпускники акаде­мий? Они знали, как воевать. Знали, что город берется от дома к дому, от куска к куску. Завоевывается каждый пя­тачок. Так брали Берлин. По Грозному, скорее всего, сверху был жесткий приказ — сосредоточенный только на временном промежутке. Дескать, это надо взять зав­тра, другое послезавтра. Не отходить, держаться. Взять. Жесткая постановка задач сверху ставила командных людей в недозволенные для войны рамки. Что такое вре­менной фактор? Данный населенный пункт должен быть взят к пяти часам! А по всей логике боевых действий этот приказ невозможен для исполнения. За назначенное время можно было только подготовиться, сосредоточить средства, провести разведку, уяснить задачу, оценить об­становку, поставить задачу, отдать боевые приказы, на­ладить слаженность подразделений, радиосвязь, радио­обмен, уяснить динамику развития события, определить пути отхода… На это при штурме Грозного времени не давалось. Сегодня пока никто не признает это преступле­нием… Но человек в больших погонах шел на преступле­ние — против своей совести, против своей морали, губя жизни солдат и офицеров. Безумство. Что же это за ко­мандование было? Что за руководство операцией?

А если говорить о пехоте… Еще в Моздоке ко мне по­дошел солдат и, видя три лейтенантские звезды на пого­нах, спросил, как к автомату подсоединить магазин? Из этого случая можно сделать серьезные выводы. И вооб­ще больше ничего не говорить. Солдат подходит не к сво­ему командиру, а видя десантника-офицера, спрашивает, как подсоединить: так или с другой стороны?

На момент начала боевых действий в Чечне армия уже деградировала. У солдат не было не только теоре­тических, но и практических навыков. Большинство не имело навыков механических действий, когда солдат собирает, разбирает автомат с закрытыми глазами, уме­ет выполнять элементарные упражнения. Например, из­готовка для стрельбы лежа… Он даже думать не дол­жен — как? Все должно исполняться механически. А у него… хаотичные, необдуманные действия, что я видел и пережил при новогоднем штурме Грозного. Страшные, какие-то полусумасшедшие движения мотострелков, а в руках оружие, извергающее свинец, которым убиваются свои же солдаты…

Касательно наших десантников, то сегодня мы соби­раемся на день ВДВ, 2 августа. Подходят солдаты, благо­дарят. «За что?» — спрашиваю. «Спасибо за то, что в два часа ночи мы ползали по асфальту, за то, что на учениях не шли по дорогам, как другие, а ползли через ручьи, па­дали в грязь, бежали по нескольку десятков километров. За это спасибо. Тогда, до войны, мы вас ненавидели. Лю­то ненавидели. Сжимали кулаки в строю. Готовы были… Радовались бы — случись с вами что-то недоброе. А ко­гда вышли из Грозного и практически все остались живы, сказали «спасибо».

Я помнил их окровавленные, повзрослевшие за не­сколько дней боев лица. Да, поседевшие, злые, конту­женные, раненые, но живые тогда, в 1995-м, разведчики-десантники говорили мне: «Спасибо». А я был счастлив, что они живы.

Звонят теперь…»

Тяжесть воспоминаний не опустила офицера-десант­ника на житейское дно. Пройдя первую чеченскую кам­панию, сделав из нее личные выводы, он снова воюет с духами, уничтожает наемников в горах. Делает то, что хорошо умеет. За его голову ичкерийские боевики обе­щают огромные деньги, но материнские молитвы хранят этого русского воина, по-прежнему верящего в справед­ливость и… в боевую учебу, без которой армия — не армия, а собрание обреченных на смерть людей.

Один из многих тысяч офицеров, благодаря которым Россия не сгинула, он неприметен в толпе, в московской подземке. И в этом его преимущество. Ничего не требуя от Отечества, исповедуя мысль: «Кто на что подписался», этот офицер — за ответственность, за умение государст­ва спросить с тех, кто уполномочен на стратегические ре­шения. Ни у государства, ни у друзей, ни у суженой он не попросит любви. Но — потребует ее для тех, кто погиб за Россию.

2000 г.